Предыдущая публикация
Тени грехов.
Автор Наталья Павлинова.
Часть 3.
#тенигреховУБелки
Скоро эти места занесут снега. Уже сейчас ветра яростно крутили белые тучи и, казалось, силились затопить собою поля и леса, села и деревеньки с их избами, угодьями и амбарами.
Сквозь время настигла деревню снежная печальная зима. Печаль жила и в каждом дне Серафимы.
Отец велел не выпускать ее с подворья. И лишь спустя месяц, когда Марфа, мать, выпросила – сказала, что за лозой для корзин надо отправлять и Симку, отец смягчился.
Сима смотрела в ту сторону, где жила теперь ее дочка. Душа болела, хотелось туда бежать. Она плакала потихоньку, когда была одна. Самая настоящая боль — в тех слезах, которые никто не видит.
Лишь однажды от слез не удержалась. Когда затянули девки да бабы на святки тоскливые песни, она не могла их остановить. Они сами лились и лились по ее щекам. Все запереглядывались, и Ерофеевна, самая зычная баба-певунья, запела песню повеселей.
Чего с девкой делается, поди разбери?
А Сима против отца идти не могла. Да и он нынче был не в духе. И дело не только в Симе. Разговоры о том, что новые власти берутся за дела лихо были уже не просто разговорами. И к ним в дом приходил профуполномоченный с помощником.
Был он мужичком мягким, не горячился, просто попил чаю, посидел - поуговаривал. Он говорил о том, что время нынче голодное, многие ушли в города на заработки, о том, что вместе, одной артелью, выживать и работать много выгоднее. И какие-то странные вещи говорил – предлагал вступить в артель соседнего села, отдать коров, лошадь с телегой, зимние запасы.
Захар не ссорился с ним, уважительно разговаривал, немного спорил. И лишь когда уполномоченный с помощником уехал, разгорячился. Он кричал, доказывал что-то жене и сыну.
На следующий день в огороде начали копать они тайник. Земля была мерзлая, тяжёлая, трудились несколько дней. Отец с Сергуней копали ночами, укрепляли стены, помогали им и старшие дети. Отец был зол и встревожен.
В доме поселился страх. Страх за будущее. Отец не спал ночами, всё думал и думал, как поступить. Ездил к Игнатьевым, к другим знакомым.
И к ним в дом приезжали мужики – и все разговоры только о новых законах. Кто-то говорил, что надо уходить, кто-то, что вступать в артель, кто-то собирался браться за ружье. К этим последним примыкал и отец, грозился.
А они всей семьей не понимали, как это – уйти из дома? Как бросить родной дом, хозяйство, скотину, то, что заготовили за лето? Как поменять это достоверное тепло на пустынный холод неизвестности?
Сима опять замкнулась в себе. Уж ей-то особенно нельзя было уходить отсюда. Одной – нельзя. Разве что – с дочкой. Но о дочке никто, кроме Сергуни, даже не догадывался. А он молчал. Иногда косился на сестру. Об этом они боялись даже разговаривать. Один лишь раз, когда собирали на опушке смолу, когда отдалились от всех вдвоем, заговорили.
– Я доеду до Феодоры, отвезу ей чего. Вот только управимся чуток, – обещал Сергуня.
– Молока возьми. А ещё одеялко я дам. Плохое там у Федюши. И материю, и кофточку я связала.
– Когда успела-то?
– По утрам. В сарае прячу. Пока с коровами управлялась, пока спят ещё все, вязала по чутку. Мне б самой туда, Сереж ...
– Тебя отец сразу приметит. А я придумаю чего...
Сима не сдержалась, обняла брата порывисто и сразу отпустила. К таким нежностям приучены они не были. А Сергуня такому сестринскому порыву рад был всё равно. Хоть виду и не дал, отошёл, потянул за ошейник к себе пса, потрепал довольно его по голове.
Он – старший, он знает тайну сестренки, и это их связывает. А ещё Сергуня часто думал о старухе Феодоре, которая разбила все его детские представления о злых колдуньях. Старуху ему было жаль. Он, почему-то, часто вспоминал ее слова.
С отцом в последнее время они ссорились меньше, не до ссор было. И Сергуня всё никак не мог понять свое собственное отношение к отцу. Порой – он ненавидел его, а порой готов был отдать за него всё...
А у Симы каждый день, каждую ночь, каждую минуту – думы... А коли бабка Феодора заболеет? А коли заболеет дочка? А если с козой чего? А вдруг Феодора не справляется? И как они там – одни в холодных снегах...
Маленькая Феодора звала ее во сне, вздрагивая ручками и ножками, плача и глядя на мать огромными своими глазами. Сима просыпалась, вскакивала, подходила к окну, тяжело дышала... Столько нерастраченной нежности может быть только в материнском сердце.
И вот, наконец, отец Сергуню отправил в Семёновку. А значит Сергей мог завернуть и к Феодоре. У дома погрузить в сани передачу Феодоре было нельзя. Сима собрала поклажу и пошла за деревню, там и погрузили.
Сани удалялись, а Сима с пустой корзиной все стояла на дороге, глядя на них. Уж сколько раз она хотела побежать туда сама. У отца были лыжи, ходу всего-то часа два. Но это значило – пропасть на полдня, выдать себя...
А может и ... гори всё... Уйти к дочке, да и пусть будет, как будет... Сима и сейчас сделала несколько шагов. А потом быстро развернулась и, утирая слезы, кусая губы, пошла назад.
Феодора обещала, что все будет хорошо, велела терпеть. А Феодоре можно верить. Странна старуха, жестка, но эта её злоба имела под собой совсем другую почву, чем злоба отца. Казалось, живёт в ней необыкновенная любовь к роду людскому, да только вся ее жизнь, отверженность, заставляла, убеждала ее в том, что люди – звери. Убеждала, а она, сильная, боролась с этим убеждением. Иногда и оно клало ее на обе лопатки, но не победило.
Видать, поединок добра и зла происходит каждую секунду в сердце человека. Сердце наше и есть поле битвы, где сражаются ангелы и демоны.
А Сергей спешить не стал. Помог старушке с делами. А заодно и беседовал с ней. Полюбилось ему с ней разговоры водить.
– Так а как же ты привороты-то делала, отвороты? Раз колдовать не умеешь? А? Феодора?
Она хитро улыбалась, острые морщинки расходились у глаз.
– Да, колдунья из меня плохая. Так ведь как? По-разному. Порой и не делала ничё, а бабы прибягали кланялися, вернулся муж. А порой советы давала – вижу баба крикливая, накладываю обет молчания. Так мужья сами прибегали... Поучу порой уму-разуму, зелья дам. Помогает. Но бывало и ходила. Прибяжала одна, ушел муж к Люське из Савеловской. Поошла...дом яё нашла, а она, Люська-то, бялье во дворе вешат. Ну, я и давай весь род ее проклинать, дятей. Говорю – болеть будешь животом, маяться от боли тягучей, выть будешь волком, коли мужика чужого не выгонишь. Она напужалась...в дом побегла, я ж бабка страшная, – Феодора ухватила свой клок волос, – А я ещё кровью простыню ей пляснула! – добавила выразительно, – Кровь-то птичья...
Сергуня слушал, выпучив глаза.
– И чего? Вернула мужика-то? – спросил.
– А как же! В тот же день она яго выставила. Он мне ещё лаз копал потом. Хороший мужик. Ох, грехи мои тяжки! Знал бы ты, сколько я всяго в жизни-то натворила. Отпустит ли Бог? Али мучаться в геене огненной и при жизни и после?
Она перекрестилась.
Сима ждала. Вести Сергуня привез добрые. Живы здоровы две Феодоры. Сказал, что маленькая налилась и подросла. А бабка Феодора обрадовалась подаркам, особенно куску материи.
Симе Сергуня больше ничего и не рассказал, она ходила за ним ещё долго, выискивала моменты уединения...Расскажи ещё...расскажи.
– Сим, упреждаю тебя. Отец сказал, что поеду я в город, учиться буду. Договорился он с дядькой Михой Самойловым, жить там буду. Помнишь его? Сын у него ещё, тоже Миха. В ремесленном училище будем вместе учиться.
Сима Самойловых помнила. Она ослабела ногами. Сергуня был ее единственным другом и помощником в ее беде.
– А почему вдруг? – спросила помертвевшая Сима.
– И сам не пойму. Ховает он меня что ли... Поедем мы скоро. А ты тут берегись. Не выдай себя.
– Не выдам...
Перед отъездом от Феодоры Сергуня рассказал ей о своей предстоящей учебе в ремесленном. Они вышли на тропу.
– Уехать - не помереть. Назад возвернешься скоро! Жизть привядёт. Сердце только свое глупостями не забивай.
– Феодора, – Сергуня только и думал о том, что происходит сейчас, – А ты-то как думаешь, на чьей стороне правда? За большевиками или крестьянами да купцами, кто побогаче, кто против них настроился идти?
Феодора вздохнула, посмотрела на бескрайние белые поля.
– Правда... Правда там, где Бог. А коли церкви ломают, да попов убивают, кака ж правда? Да и банды, которые против волюцинеров-то тожа чаво творят? Вона председателя артели Голитвинской к телеге привязали, растярзали, говорят... Разе это правда? Любая злоба – неправда. Потому и говорю тебе – сердце чистым оставь. Я вот тожа гряхи все замаливаю, думаю – простит ли Бог?
– Прощай, бабка!
– Ты, Сергуня, не горюй. Просто живи по совести.
***
Сергуня с отцом уехали. Дорога им предстояла дальняя. Сима ждала дня их отъезда. Она уж решила – пойдет к дочке, как только отец уедет. На лыжах ходила она неважно, но разве это остановит?
Собрала поклажу в мешок, утром, чуть свет, подоила коров, разбудила Машку – велела молоко процедить. Мать просила не будить, сказать потом, что уехала Сима в Семёновку за новой сбруей. Сбруя и правда была нужна, но в Семёновку Сима ехать не собиралась.
Ещё затемно встала за селом она на лыжи. За лесом плыли низкие темные тучи, сквозной ветер обдувал ее разгоряченные от волнения щеки.
Сначала она бежала по опавшей лыжне, а потом следы лыжни пропали, шла она уже по глубокому снегу. Шла туда, где дочка. Лыжи не катились, двигались плохо, снег был тяжёлый, вязкий. Она шмыгала носом, прикрывала глаза. Пару раз упала, набив снегу в рукава и валенки.
Потом вступила в лес, который недовольно гудел поверху, шумел, раскачиваясь, то и дело осыпая с ветвей тяжёлые, глухо падавшие комья. Но Сима этого не замечала, она стремилась к дочке. И волки ей были не страшны, на этот раз вооружилась она керосином и спичками сполна.
Лыжи часто проваливались, она останавливалась, тяжело дышала, вытирала рукавичкой мокрое от натуги лицо, но ни за что не вернулась бы назад. Всем сердцем она рвалась к реке, к старой Феодоре.
Когда выехала на поле перед перелеском у реки, уже совсем рассвело. Время от времени поднимался пронзительный вой ветра, он рвался с каким-то свирепым отчаянием над замеревшим полем, гудел в глубоких его колеях. Идти тут было трудно, поле покрылось снежными мягкими волнами. Сима спешила, упала, с трудом вылезла из мягких снежных лап, решила идти осторожнее, чтоб не сломать лыжи.
И когда увидела дым из трубы избушки, когда стучала ладонью в дверь Феодоры, из глаз ее вдруг рванули слезы. То ли это были слезы счастья, то ли слезы радости от того, что все же добралась, смогла добраться...
– Ох! Сима-Серафима! Ох! Дура-девка! Как дошла-то? – а потом к маленькой Феодоре, – Смотри, Федорочка, мамка прибегла. Не даёт, видать, покоя сердце-то матяринское.
Дочка выросла. В ее кофточке раскачивалась она на коленочках на тканой дорожке и тряпках у печи. Сима подлетела к ней, упала на колени, боясь испугать.
В избе – сено, куры, коза. Берегла Феодора свое маленькое хозяйство.
Сима приметила, что Феодора изменилась. Сгорбилась ещё больше, семенит уж совсем тихонько, усталая. Сморщенное желтоватое лицо ее, осененное космами седых волос, смягчилось, карие глаза, смотревшие из впадин своих раньше зорко, остро и проницательно, стали мягче, расплывался их взгляд.
Сима пересидела усталость, взяла на руки дочку, но она забыла мать, потянулась к Феодоре, обняла ее смуглую морщинистую шею тоненькими ручками.
– Устали Вы с ней! Давайте мне.
– А Господь с ней. Не замай ее, пущай балует, пока невеличка..., – улыбалась Феодора.
И Сима подумала, что ошибалась она, думая, что Феодора неласкова. Вон как ластится к ней ее девочка.
Она оставила дочку пока в покое, разобрала свой мешок.
– Молоко вот коровье. Как Белка-то? Доится?
– Да было напугала, как морозы-то ... Вот пришлось в дом забрать. Отогрела. Убираю топерь за ней, за сволочью.
Видно было, что Феодора рада приходу Симы. И Сима почувствовала вдруг ответственность не только за дочку, но и за эту старую калеченную жизнью старуху. Совсем казалась она сейчас беспомощной. Раньше Сима чувствовала в ней силу, могла лишь подчиниться этой силе, а теперь и старая Феодора как-то зависела от нее.
Сима взялась за дела. Косясь глазом на дочку, порой несдержанно хватая ее на руки, безудержно целуя, она металась по избе и подворью.
Сходила в лес с топором, наметала хворосту, наносила воды, поколола дров. А потом убирала в избе, отделила козу и кур хворостяной загородкой и веревками.
Феодора намочила хлеба в молоке, завернула в длинную тряпицу, дала девочке. Та жевала тряпицу с аппетитом, молоко текло по милой мордашке, дочка улыбалась.
Сима расплакалась. Нужно было уходить, оставлять опять эту пару Феодор вдвоем. И когда придется придти снова, она не знала.
– Не плачь, дитя! Хорошо же все. Скоро заберёшь дочку.
– Но как?
– Жизть меняется. Сегодня – одно, а завтра – совсем другое. Кажется мне, что покаяние мое Бог принял. Федорочка и есть – покаяние мое. Дай Господь нам милости! Ты послушай, Симушка. Сильной будь! Стой за свое, за дочку стой! И отца не ругай, не гняви Бога. Придет и его час – признать гряхи свои. Всешний час приходить. А я тябе весточку пришлю, коли бяда. Ты только мигом ляти. И ни о чем не думай плохом. Коли и гряшна ты, так это по доброте и доверчивости своей. А это Бог прощает. Нету гряха в тябе. Нету...
– Какую весточку? Какая беда?
– Ну, мало ль... Жизть ведь нынче вона какая, страшная жизть.
***
Весной деревня жила – не дышала. Вроде с прежней неукротимостью занимался народ ее встречей, хотя чувствовалось что скоро всему конец. Правда, никто не знал – когда и как он наступит.
Захар совсем раскис. Озимые полегли, а он не ругался, как бывало прежде, не клял погоду. Он был вял. Эта его вялость пугала Марфу. Она была страшнее боязливости, страшнее жестокости. Она выпаривала из мужа душу, как воду медленный огонь. Она была предвестником большой беды.
Прошло не так уж много времени, как сын начал учебу в городе. Но вот недавно Захар узнал, что Сергуня примкнул к большевикам. В ремесленном училище организовалась ячейка. Вместе с Мишей Самойловым ездят они по селам, помогают в конфискации имущества и даже в выселении. Сначала Захар не поверил, сам отправился в Якимово, где жили продотрядовцы, сам поговорил с сыном.
Сергуня изменился. Бросал непонятные слова – программа, устав, резолюция, комсомол. Уговаривал отца вступить в артель. Они поссорились сильно.
– Скажи своим, пристрелю. Пусть не лезут!
– У вас там не наши работают, чего я сделаю? Ты пойми, отец, против времени не попрешь? Темный ты! На спецпоселении не лучше.
– На каком поселении! – отец орал, красный как рак, – Сказал же – пусть попробуют, убью!
Домашние все жили и работали, как прежде. Вздыхали, глядя на отца. А он застывал на меже, закуривал цигарку, долго стоял, смотрел вдаль, думал о чем-то своем. Дети и жена боялись в эти моменты его шевелить. Все ждали чего-то неведомого.
Отец спал уже в кухне, на сундуке, одетый в толстый пиджак и шапку. Он ждал...
А Сима боялась изменений в жизни пуще других.
***
Феодора возилась с малышкой с радостью. Не было у нее ближе этой девчушки человека никогда за всю её долгую жизнь. И когда обвивала она ее своими ручонками, Феодора таяла. Уходила ее озлобленность, её человеконенавистничество.
Видно Бог ей послал это дитя именно для смягчения сердца. Так и решила она про себя, отдавая всю себя девочке. Хоть и уставала, и покрикивала на дитя, но потом ругала себя, смягчалась и успокаивалась.
Слухи о том, что у Феодоры появился ребенок уже шли по ближайшим селам-деревням. Говорили то, что и привыкли о ней говорить. От "наколдовала себе дитя" или "выродила ведьма ребенка на старости лет из себя", чтоб передать дар свой, до "выкрала" или "одолжила". Гадали и о том, кто б мог родить и оставить дитя бабке. Эта версия хоть и была самая реалистичная, но не несла в себе столько страсти, сколько народ хотел.
А страсти народ хотел. Уже распалился народ. Уже многие, облаченные неожиданной властью, почувствовали себя хозяевами жизни, а те, кто с этим не хотел соглашаться, схватились за оружие. Схватки были жестокими – стреляли, кололи, резали... убивали друг друга. И хоть уполномоченные, партийные посланники и коммунистические рабочие отряды пытались прекратить эту бойню на местах, их сил не хватало.
Феодоре нынче нездоровилось. Ночью приснился ей сон.
Они пришли в ее избушку, вышибли дверь, влетели в комнату. Но там ее не нашли. Тогда они облазили весь берег, шныряя и тут и там, теребя кур, давя ногами вылупившихся цыплят. Они нашли землянку, где сидела она, где прятала на печи маленькую Феодорочку.
Они били её ногами и требовали денег. Ветхая ее жизнь, еле державшаяся в иссохшемся старческом теле уходила. Но их интересовало что-то другое. Её старое тело им было безразлично, они били и били, просто потому что привыкли бить. Просто потому, что остановиться было невозможно.
Она терпела боль, задыхалась от ударов, но не сопротивлялась, не кричала, не умоляла о милости. Мягкая, податливая, как мешок с картошкой, она вызывала у них лишь брезгливость. Старая, горбатая, косматая ведьма.
Иногда она открывала глаза и видела их ещё молодые перекошенные злобой лица. И жалость, материнская, тупая, щемящая жалость бередила её женское сердце. Зачем, с какой целью, они её убивают?
Феодору разбудила малышка. Она сидела перед ней, проснувшись, играла её волосами, пыталась пальчиками открыть ей глаза.
– Да-да... Верно, пора мне... Пора мне проснуться, – пролепетала старуха.
***
Рано утром Сима с Машей возвращались с пастбища с ведрами полными молока. Навстречу им шла незнакомая баба в каком-то неместном жакете.
– Здорово, девоньки. Не ты ль Серафима будешь?
– Я самая .., – Сима аккуратно поставила ведра.
– Отойдем-ка, – баба доставала что-то из сумы.
Маша тоже поставила ведра, удивлённо уставилась на них.
– Вот, тетка Феодора просила передать тебе. Сказала – поймёшь всё.
Женщина быстро подхватила суму и пошла обратно. Сима развернула тряпицу. В ней лежала жевательная тряпка с хлебом Феодорочки. Это был знак!
Сима забыла про ведра, понеслась к дому.
– Сим, а молоко-то. Ты куда? – кричала уже в спину убегающей сестре Маша.
Серафима влетела в дом, натянула сапоги кирзовые, схватила фуфайку.
– Чего ты? Молоко-то где? – мать стояла у стола, месила тесто.
Но Сима не слышала никого. Она как бы разом обрела и силу воли и твёрдость характера.
По весенней распутице, одолевая великие грязи, выбиваясь из последних сил, Серафима неслась к Феодоре и к своей дочке...
https://dzen.ru/persianochka1967
Сквозь время настигла деревню снежная печальная зима. Печаль жила и в каждом дне Серафимы.
Отец велел не выпускать ее с подворья. И лишь спустя месяц, когда Марфа, мать, выпросила – сказала, что за лозой для корзин надо отправлять и Симку, отец смягчился.
Сима смотрела в ту сторону, где жила теперь ее дочка. Душа болела, хотелось туда бежать. Она плакала потихоньку, когда была одна. Самая настоящая боль — в тех слезах, которые никто не видит.
Лишь однажды от слез не удержалась. Когда затянули девки да бабы на святки тоскливые песни, она не могла их остановить. Они сами лились и лились по ее щекам. Все запереглядывались, и Ерофеевна, самая зычная баба-певунья, запела песню повеселей.
Чего с девкой делается, поди разбери?
А Сима против отца идти не могла. Да и он нынче был не в духе. И дело не только в Симе. Разговоры о том, что новые власти берутся за дела лихо были уже не просто разговорами. И к ним в дом приходил профуполномоченный с помощником.
Был он мужичком мягким, не горячился, просто попил чаю, посидел - поуговаривал. Он говорил о том, что время нынче голодное, многие ушли в города на заработки, о том, что вместе, одной артелью, выживать и работать много выгоднее. И какие-то странные вещи говорил – предлагал вступить в артель соседнего села, отдать коров, лошадь с телегой, зимние запасы.
Захар не ссорился с ним, уважительно разговаривал, немного спорил. И лишь когда уполномоченный с помощником уехал, разгорячился. Он кричал, доказывал что-то жене и сыну.
На следующий день в огороде начали копать они тайник. Земля была мерзлая, тяжёлая, трудились несколько дней. Отец с Сергуней копали ночами, укрепляли стены, помогали им и старшие дети. Отец был зол и встревожен.
В доме поселился страх. Страх за будущее. Отец не спал ночами, всё думал и думал, как поступить. Ездил к Игнатьевым, к другим знакомым.
И к ним в дом приезжали мужики – и все разговоры только о новых законах. Кто-то говорил, что надо уходить, кто-то, что вступать в артель, кто-то собирался браться за ружье. К этим последним примыкал и отец, грозился.
А они всей семьей не понимали, как это – уйти из дома? Как бросить родной дом, хозяйство, скотину, то, что заготовили за лето? Как поменять это достоверное тепло на пустынный холод неизвестности?
Сима опять замкнулась в себе. Уж ей-то особенно нельзя было уходить отсюда. Одной – нельзя. Разве что – с дочкой. Но о дочке никто, кроме Сергуни, даже не догадывался. А он молчал. Иногда косился на сестру. Об этом они боялись даже разговаривать. Один лишь раз, когда собирали на опушке смолу, когда отдалились от всех вдвоем, заговорили.
– Я доеду до Феодоры, отвезу ей чего. Вот только управимся чуток, – обещал Сергуня.
– Молока возьми. А ещё одеялко я дам. Плохое там у Федюши. И материю, и кофточку я связала.
– Когда успела-то?
– По утрам. В сарае прячу. Пока с коровами управлялась, пока спят ещё все, вязала по чутку. Мне б самой туда, Сереж ...
– Тебя отец сразу приметит. А я придумаю чего...
Сима не сдержалась, обняла брата порывисто и сразу отпустила. К таким нежностям приучены они не были. А Сергуня такому сестринскому порыву рад был всё равно. Хоть виду и не дал, отошёл, потянул за ошейник к себе пса, потрепал довольно его по голове.
Он – старший, он знает тайну сестренки, и это их связывает. А ещё Сергуня часто думал о старухе Феодоре, которая разбила все его детские представления о злых колдуньях. Старуху ему было жаль. Он, почему-то, часто вспоминал ее слова.
С отцом в последнее время они ссорились меньше, не до ссор было. И Сергуня всё никак не мог понять свое собственное отношение к отцу. Порой – он ненавидел его, а порой готов был отдать за него всё...
А у Симы каждый день, каждую ночь, каждую минуту – думы... А коли бабка Феодора заболеет? А коли заболеет дочка? А если с козой чего? А вдруг Феодора не справляется? И как они там – одни в холодных снегах...
Маленькая Феодора звала ее во сне, вздрагивая ручками и ножками, плача и глядя на мать огромными своими глазами. Сима просыпалась, вскакивала, подходила к окну, тяжело дышала... Столько нерастраченной нежности может быть только в материнском сердце.
И вот, наконец, отец Сергуню отправил в Семёновку. А значит Сергей мог завернуть и к Феодоре. У дома погрузить в сани передачу Феодоре было нельзя. Сима собрала поклажу и пошла за деревню, там и погрузили.
Сани удалялись, а Сима с пустой корзиной все стояла на дороге, глядя на них. Уж сколько раз она хотела побежать туда сама. У отца были лыжи, ходу всего-то часа два. Но это значило – пропасть на полдня, выдать себя...
А может и ... гори всё... Уйти к дочке, да и пусть будет, как будет... Сима и сейчас сделала несколько шагов. А потом быстро развернулась и, утирая слезы, кусая губы, пошла назад.
Феодора обещала, что все будет хорошо, велела терпеть. А Феодоре можно верить. Странна старуха, жестка, но эта её злоба имела под собой совсем другую почву, чем злоба отца. Казалось, живёт в ней необыкновенная любовь к роду людскому, да только вся ее жизнь, отверженность, заставляла, убеждала ее в том, что люди – звери. Убеждала, а она, сильная, боролась с этим убеждением. Иногда и оно клало ее на обе лопатки, но не победило.
Видать, поединок добра и зла происходит каждую секунду в сердце человека. Сердце наше и есть поле битвы, где сражаются ангелы и демоны.
А Сергей спешить не стал. Помог старушке с делами. А заодно и беседовал с ней. Полюбилось ему с ней разговоры водить.
– Так а как же ты привороты-то делала, отвороты? Раз колдовать не умеешь? А? Феодора?
Она хитро улыбалась, острые морщинки расходились у глаз.
– Да, колдунья из меня плохая. Так ведь как? По-разному. Порой и не делала ничё, а бабы прибягали кланялися, вернулся муж. А порой советы давала – вижу баба крикливая, накладываю обет молчания. Так мужья сами прибегали... Поучу порой уму-разуму, зелья дам. Помогает. Но бывало и ходила. Прибяжала одна, ушел муж к Люське из Савеловской. Поошла...дом яё нашла, а она, Люська-то, бялье во дворе вешат. Ну, я и давай весь род ее проклинать, дятей. Говорю – болеть будешь животом, маяться от боли тягучей, выть будешь волком, коли мужика чужого не выгонишь. Она напужалась...в дом побегла, я ж бабка страшная, – Феодора ухватила свой клок волос, – А я ещё кровью простыню ей пляснула! – добавила выразительно, – Кровь-то птичья...
Сергуня слушал, выпучив глаза.
– И чего? Вернула мужика-то? – спросил.
– А как же! В тот же день она яго выставила. Он мне ещё лаз копал потом. Хороший мужик. Ох, грехи мои тяжки! Знал бы ты, сколько я всяго в жизни-то натворила. Отпустит ли Бог? Али мучаться в геене огненной и при жизни и после?
Она перекрестилась.
Сима ждала. Вести Сергуня привез добрые. Живы здоровы две Феодоры. Сказал, что маленькая налилась и подросла. А бабка Феодора обрадовалась подаркам, особенно куску материи.
Симе Сергуня больше ничего и не рассказал, она ходила за ним ещё долго, выискивала моменты уединения...Расскажи ещё...расскажи.
– Сим, упреждаю тебя. Отец сказал, что поеду я в город, учиться буду. Договорился он с дядькой Михой Самойловым, жить там буду. Помнишь его? Сын у него ещё, тоже Миха. В ремесленном училище будем вместе учиться.
Сима Самойловых помнила. Она ослабела ногами. Сергуня был ее единственным другом и помощником в ее беде.
– А почему вдруг? – спросила помертвевшая Сима.
– И сам не пойму. Ховает он меня что ли... Поедем мы скоро. А ты тут берегись. Не выдай себя.
– Не выдам...
Перед отъездом от Феодоры Сергуня рассказал ей о своей предстоящей учебе в ремесленном. Они вышли на тропу.
– Уехать - не помереть. Назад возвернешься скоро! Жизть привядёт. Сердце только свое глупостями не забивай.
– Феодора, – Сергуня только и думал о том, что происходит сейчас, – А ты-то как думаешь, на чьей стороне правда? За большевиками или крестьянами да купцами, кто побогаче, кто против них настроился идти?
Феодора вздохнула, посмотрела на бескрайние белые поля.
– Правда... Правда там, где Бог. А коли церкви ломают, да попов убивают, кака ж правда? Да и банды, которые против волюцинеров-то тожа чаво творят? Вона председателя артели Голитвинской к телеге привязали, растярзали, говорят... Разе это правда? Любая злоба – неправда. Потому и говорю тебе – сердце чистым оставь. Я вот тожа гряхи все замаливаю, думаю – простит ли Бог?
– Прощай, бабка!
– Ты, Сергуня, не горюй. Просто живи по совести.
***
Сергуня с отцом уехали. Дорога им предстояла дальняя. Сима ждала дня их отъезда. Она уж решила – пойдет к дочке, как только отец уедет. На лыжах ходила она неважно, но разве это остановит?
Собрала поклажу в мешок, утром, чуть свет, подоила коров, разбудила Машку – велела молоко процедить. Мать просила не будить, сказать потом, что уехала Сима в Семёновку за новой сбруей. Сбруя и правда была нужна, но в Семёновку Сима ехать не собиралась.
Ещё затемно встала за селом она на лыжи. За лесом плыли низкие темные тучи, сквозной ветер обдувал ее разгоряченные от волнения щеки.
Сначала она бежала по опавшей лыжне, а потом следы лыжни пропали, шла она уже по глубокому снегу. Шла туда, где дочка. Лыжи не катились, двигались плохо, снег был тяжёлый, вязкий. Она шмыгала носом, прикрывала глаза. Пару раз упала, набив снегу в рукава и валенки.
Потом вступила в лес, который недовольно гудел поверху, шумел, раскачиваясь, то и дело осыпая с ветвей тяжёлые, глухо падавшие комья. Но Сима этого не замечала, она стремилась к дочке. И волки ей были не страшны, на этот раз вооружилась она керосином и спичками сполна.
Лыжи часто проваливались, она останавливалась, тяжело дышала, вытирала рукавичкой мокрое от натуги лицо, но ни за что не вернулась бы назад. Всем сердцем она рвалась к реке, к старой Феодоре.
Когда выехала на поле перед перелеском у реки, уже совсем рассвело. Время от времени поднимался пронзительный вой ветра, он рвался с каким-то свирепым отчаянием над замеревшим полем, гудел в глубоких его колеях. Идти тут было трудно, поле покрылось снежными мягкими волнами. Сима спешила, упала, с трудом вылезла из мягких снежных лап, решила идти осторожнее, чтоб не сломать лыжи.
И когда увидела дым из трубы избушки, когда стучала ладонью в дверь Феодоры, из глаз ее вдруг рванули слезы. То ли это были слезы счастья, то ли слезы радости от того, что все же добралась, смогла добраться...
– Ох! Сима-Серафима! Ох! Дура-девка! Как дошла-то? – а потом к маленькой Феодоре, – Смотри, Федорочка, мамка прибегла. Не даёт, видать, покоя сердце-то матяринское.
Дочка выросла. В ее кофточке раскачивалась она на коленочках на тканой дорожке и тряпках у печи. Сима подлетела к ней, упала на колени, боясь испугать.
В избе – сено, куры, коза. Берегла Феодора свое маленькое хозяйство.
Сима приметила, что Феодора изменилась. Сгорбилась ещё больше, семенит уж совсем тихонько, усталая. Сморщенное желтоватое лицо ее, осененное космами седых волос, смягчилось, карие глаза, смотревшие из впадин своих раньше зорко, остро и проницательно, стали мягче, расплывался их взгляд.
Сима пересидела усталость, взяла на руки дочку, но она забыла мать, потянулась к Феодоре, обняла ее смуглую морщинистую шею тоненькими ручками.
– Устали Вы с ней! Давайте мне.
– А Господь с ней. Не замай ее, пущай балует, пока невеличка..., – улыбалась Феодора.
И Сима подумала, что ошибалась она, думая, что Феодора неласкова. Вон как ластится к ней ее девочка.
Она оставила дочку пока в покое, разобрала свой мешок.
– Молоко вот коровье. Как Белка-то? Доится?
– Да было напугала, как морозы-то ... Вот пришлось в дом забрать. Отогрела. Убираю топерь за ней, за сволочью.
Видно было, что Феодора рада приходу Симы. И Сима почувствовала вдруг ответственность не только за дочку, но и за эту старую калеченную жизнью старуху. Совсем казалась она сейчас беспомощной. Раньше Сима чувствовала в ней силу, могла лишь подчиниться этой силе, а теперь и старая Феодора как-то зависела от нее.
Сима взялась за дела. Косясь глазом на дочку, порой несдержанно хватая ее на руки, безудержно целуя, она металась по избе и подворью.
Сходила в лес с топором, наметала хворосту, наносила воды, поколола дров. А потом убирала в избе, отделила козу и кур хворостяной загородкой и веревками.
Феодора намочила хлеба в молоке, завернула в длинную тряпицу, дала девочке. Та жевала тряпицу с аппетитом, молоко текло по милой мордашке, дочка улыбалась.
Сима расплакалась. Нужно было уходить, оставлять опять эту пару Феодор вдвоем. И когда придется придти снова, она не знала.
– Не плачь, дитя! Хорошо же все. Скоро заберёшь дочку.
– Но как?
– Жизть меняется. Сегодня – одно, а завтра – совсем другое. Кажется мне, что покаяние мое Бог принял. Федорочка и есть – покаяние мое. Дай Господь нам милости! Ты послушай, Симушка. Сильной будь! Стой за свое, за дочку стой! И отца не ругай, не гняви Бога. Придет и его час – признать гряхи свои. Всешний час приходить. А я тябе весточку пришлю, коли бяда. Ты только мигом ляти. И ни о чем не думай плохом. Коли и гряшна ты, так это по доброте и доверчивости своей. А это Бог прощает. Нету гряха в тябе. Нету...
– Какую весточку? Какая беда?
– Ну, мало ль... Жизть ведь нынче вона какая, страшная жизть.
***
Весной деревня жила – не дышала. Вроде с прежней неукротимостью занимался народ ее встречей, хотя чувствовалось что скоро всему конец. Правда, никто не знал – когда и как он наступит.
Захар совсем раскис. Озимые полегли, а он не ругался, как бывало прежде, не клял погоду. Он был вял. Эта его вялость пугала Марфу. Она была страшнее боязливости, страшнее жестокости. Она выпаривала из мужа душу, как воду медленный огонь. Она была предвестником большой беды.
Прошло не так уж много времени, как сын начал учебу в городе. Но вот недавно Захар узнал, что Сергуня примкнул к большевикам. В ремесленном училище организовалась ячейка. Вместе с Мишей Самойловым ездят они по селам, помогают в конфискации имущества и даже в выселении. Сначала Захар не поверил, сам отправился в Якимово, где жили продотрядовцы, сам поговорил с сыном.
Сергуня изменился. Бросал непонятные слова – программа, устав, резолюция, комсомол. Уговаривал отца вступить в артель. Они поссорились сильно.
– Скажи своим, пристрелю. Пусть не лезут!
– У вас там не наши работают, чего я сделаю? Ты пойми, отец, против времени не попрешь? Темный ты! На спецпоселении не лучше.
– На каком поселении! – отец орал, красный как рак, – Сказал же – пусть попробуют, убью!
Домашние все жили и работали, как прежде. Вздыхали, глядя на отца. А он застывал на меже, закуривал цигарку, долго стоял, смотрел вдаль, думал о чем-то своем. Дети и жена боялись в эти моменты его шевелить. Все ждали чего-то неведомого.
Отец спал уже в кухне, на сундуке, одетый в толстый пиджак и шапку. Он ждал...
А Сима боялась изменений в жизни пуще других.
***
Феодора возилась с малышкой с радостью. Не было у нее ближе этой девчушки человека никогда за всю её долгую жизнь. И когда обвивала она ее своими ручонками, Феодора таяла. Уходила ее озлобленность, её человеконенавистничество.
Видно Бог ей послал это дитя именно для смягчения сердца. Так и решила она про себя, отдавая всю себя девочке. Хоть и уставала, и покрикивала на дитя, но потом ругала себя, смягчалась и успокаивалась.
Слухи о том, что у Феодоры появился ребенок уже шли по ближайшим селам-деревням. Говорили то, что и привыкли о ней говорить. От "наколдовала себе дитя" или "выродила ведьма ребенка на старости лет из себя", чтоб передать дар свой, до "выкрала" или "одолжила". Гадали и о том, кто б мог родить и оставить дитя бабке. Эта версия хоть и была самая реалистичная, но не несла в себе столько страсти, сколько народ хотел.
А страсти народ хотел. Уже распалился народ. Уже многие, облаченные неожиданной властью, почувствовали себя хозяевами жизни, а те, кто с этим не хотел соглашаться, схватились за оружие. Схватки были жестокими – стреляли, кололи, резали... убивали друг друга. И хоть уполномоченные, партийные посланники и коммунистические рабочие отряды пытались прекратить эту бойню на местах, их сил не хватало.
Феодоре нынче нездоровилось. Ночью приснился ей сон.
Они пришли в ее избушку, вышибли дверь, влетели в комнату. Но там ее не нашли. Тогда они облазили весь берег, шныряя и тут и там, теребя кур, давя ногами вылупившихся цыплят. Они нашли землянку, где сидела она, где прятала на печи маленькую Феодорочку.
Они били её ногами и требовали денег. Ветхая ее жизнь, еле державшаяся в иссохшемся старческом теле уходила. Но их интересовало что-то другое. Её старое тело им было безразлично, они били и били, просто потому что привыкли бить. Просто потому, что остановиться было невозможно.
Она терпела боль, задыхалась от ударов, но не сопротивлялась, не кричала, не умоляла о милости. Мягкая, податливая, как мешок с картошкой, она вызывала у них лишь брезгливость. Старая, горбатая, косматая ведьма.
Иногда она открывала глаза и видела их ещё молодые перекошенные злобой лица. И жалость, материнская, тупая, щемящая жалость бередила её женское сердце. Зачем, с какой целью, они её убивают?
Феодору разбудила малышка. Она сидела перед ней, проснувшись, играла её волосами, пыталась пальчиками открыть ей глаза.
– Да-да... Верно, пора мне... Пора мне проснуться, – пролепетала старуха.
***
Рано утром Сима с Машей возвращались с пастбища с ведрами полными молока. Навстречу им шла незнакомая баба в каком-то неместном жакете.
– Здорово, девоньки. Не ты ль Серафима будешь?
– Я самая .., – Сима аккуратно поставила ведра.
– Отойдем-ка, – баба доставала что-то из сумы.
Маша тоже поставила ведра, удивлённо уставилась на них.
– Вот, тетка Феодора просила передать тебе. Сказала – поймёшь всё.
Женщина быстро подхватила суму и пошла обратно. Сима развернула тряпицу. В ней лежала жевательная тряпка с хлебом Феодорочки. Это был знак!
Сима забыла про ведра, понеслась к дому.
– Сим, а молоко-то. Ты куда? – кричала уже в спину убегающей сестре Маша.
Серафима влетела в дом, натянула сапоги кирзовые, схватила фуфайку.
– Чего ты? Молоко-то где? – мать стояла у стола, месила тесто.
Но Сима не слышала никого. Она как бы разом обрела и силу воли и твёрдость характера.
По весенней распутице, одолевая великие грязи, выбиваясь из последних сил, Серафима неслась к Феодоре и к своей дочке...
https://dzen.ru/persianochka1967
Следующая публикация
Комментарии 3