Предыдущая публикация
Светлая моя Пелагея
Валентин Медведев У моей бабки было редкое имя - Пелагея. И сама она, маленькая, горбатая, с выбившимися из-под платка клоками волос, похожими на отбеленный лен, походила на Бабу-Ягу.
ЗаЧитываЯсь сказками, я была уверена, что моя бабушка должна была бы жить в родовом поместье, ходить в черном кружевном чепце и однажды, сидя у камина, подозвать меня пальцем с крупным перстнем и открыть мне какую-нибудь страшную тайну.
Пелагея же ходила окруженная курами и утками, была совершенно неграмотной и вставала с первыми петухами. Деревенька, в которой она жила, называлась Доброгорща и была точной копией гоголевской Диканьки. Бабка жила в настоящей хате-мазанке, крытой соломой. Полы в ней были земляные, застеленные домоткаными половиками. Кровати и лавки вдоль стен из почерневшего дерева, ручной работы. На маленьких оконцах висели ситцевые занавески. На печке, которую бабка любовно подбеливала к большим праздникам, стояли глиняные крынки и макитры.
В комнате, которую отводили гостям, висели иконы, убранные расшитыми украинскими рушниками, и рамки с семейными фотографиями. Я всматривалась в незнакомые строгие лица и слышала, как стучит мое сердце. Они наблюдали за мной.
Но бабка ласково гладила меня по голове и рассказывала. Про деда Андрея, которого не дождалась с войны, про своих сестер и братьев, про сыновей Петра и Василия, которых она поднимала одна. Но мне это было совсем неинтересно.
В горнице у бабки стоял старый дубовый сундук, обитый по углам кованым железом. Он же служил столом. Она застилала его цветастой клеенкой и почти никогда не открывала. Конечно, она хранила в нем сокровища и драгоценности. А для чего же еще мог быть предназначен такой сундук? Возможно, там, на самом дне, прикрытые для отвода глаз старыми газетами, хранились настоящие царские монеты.Это сундук был моей головной болью. Я ходила вокруг него, как лиса вокруг винограда, но бабка строго-настрого запрещала к нему прикасаться. Залезть в него без спроса я боялась.
Шли годы, я взрослела, но, приезжая к бабке на каникулы, все больше убеждалась, что ей есть что скрывать. На все мои вопросы по поводу сундука она отмалчивалась, даже сердилась.
"Придет время, узнаешь", - буркнула она как-то, замешивая тесто на вареники. Вареники у нее были особенные! И с творогом, и с вишней, и с картошкой.
Я помню ее горницу, залитую ярким летним солнцем. В приоткрытую дверь с кухни доносилось шкворчанье сала на сковородке. Она жарила его вместе с луком, чтобы полить молодую вареную картошку. На столе с утра стояла крынка парного молока, прикрытая чистой марлей, и миска с творогом. Со двора раздавалось негромкое бабкино "цып-цып, цып...", куриное кудахтанье и хлопанье крыльев в такт мелкой дроби брошенного на землю зерна.
- Вставай, доченька, - мягко упрашивала бабка, и глубокие морщины на сморщенном лице разглаживались от улыбки.
- Я тебе не доченька, - злилась я и зарывалась поглубже в пуховые подушки. Но с фотографий на стене на меня сердито смотрел дед и кто-то еще, с седой бородой и золотым обручем над головой.
- А кто ж? - не на шутку пугалась бабка.
- Внучка, - гордо сообщала я, довольная своей "ученостью", и шепотом добавляла: - И скажи им, чтоб не смотрели.
Бабка осторожно расчесывала мне волосы и отвечала:
- Они ж худого тебе не сделают - пусть смотрят. Лишь бы не отвернулись.
Когда полуденная жара спадала, мы шли собирать вишни. Я, как цирковая мартышка, карабкалась на дерево и, набрав доверху большую алюминиевую кружку, передавала бабке. Что может быть вкуснее холодного вишневого компота? Еще полчаса - и будет набрано маленькое ведро. Но к нам с шумом и гиком подбегают соседские босоногие мальчишки и, перебивая друг друга, начинают зазывать меня на речку. Бабка машет руками, грозит завтра же отправить меня к родителям, но я уже не слышу. Окутанные облаком пыли, мы, как всполошенные воробьи, несемся на речку.
Речка, тихая, неглубокая, протекает прямо за бабкиным огородом. У самого берега растут старые ивы. Корни их, мощные, сплетенные в замысловатые ветвистые узлы, спускаются в воду ступеньками. Мы устраиваемся на них, как на качелях, и, болтая ногами, плещемся в теплой воде.
Я приходила домой под вечер с разбитыми коленками и подранным платьем, чумазая и счастливая. Бабка укладывала меня спать, садилась рядом и начинала рассказывать одну и ту же сказку, конец которой я так и не узнавала. Веки мои слипались. Она начинала осторожно гладить меня, бережно, словно вылупившегося цыпленка.
Руки у бабки были шершавые, изуродованные тяжелой работой. Когда она касалась моего лица, я старалась увернуться и зажмуривала глаза. Бабка тяжело вздыхала, прятала свои мозолистые ладони под фартук, потом подходила в угол с иконами и фотографиями и начинала с ними разговаривать. По ее бормотанию я не могла определить, жалуется она или что-то просит. Но тот, к кому она обращалась, ее слышал. Знать бы мне, что пройдут годы и я буду вспоминать эти беззаботные счастливые дни, как самые яркие впечатления своего детства. И эта неграмотная деревенская старуха окажется единственным человеком, который обожал, лелеял и баловал меня, несмотря на каверзность моего гадкого характера. Когда я выросла и уже не могла приезжать к Пелагее, то писала письма, которые читал ей почтальон. В жизни моей оказалось не так уж много душевной теплоты, любви и сострадания. Но когда меня начинало "знобить" от навалившихся неприятностей, я закрывала глаза и вспоминала эту деревенскую тишину, мирное тиканье ходиков, стук яблоневых ветвей в окно, рыжую бабкину кошку и ее тихую убаюкивающую речь. И в который раз давала себе слово, что уж следующим летом непременно вырвусь к ней.
Однажды мне приснился странный сон. Я приехала к Пелагее и зашла в хату тихо, чтобы, как раньше, обхватить ее сзади, закрыть ладонями глаза. Прохожу в горницу и вижу: бабка копается в своем заветном сундуке. Она стоит ко мне спиной, и я невольно замираю, ожидая увидеть, что в нем. Бабка достает новые вещи: сорочку, чулки, сарафан, кофту, платки. Она пересматривает их, любовно разглаживает и вешает на спинку кровати так, будто собирается надевать. Не поворачивая головы, она произносит: "Вот, доченька, собираюсь, пора мне..."
Она даже не удивилась, что я приехала. До меня вдруг дошло, что это были ее погребальные вещи, "на смерть". Вот что хранила она в сундуке.
- Зачем же ты их достаешь, бабуш?
- Боюсь, что ты не успеешь их увидеть.
... Я проснулась от собственного крика. Я понимала, что бабушка умирает. Срочно отпросилась с работы и собралась в дорогу. Вечером пришла телеграмма о ее смерти, и как я ни старалась, но на похороны не успела.
Когда боль потери стала утихать и жизнь пошла своим чередом, сны стали повторяться. Мне снова приснилось, что я приехала в Доброгорщу, и, не чуя ног, бегу к бабушкиной хате, чтобы обрадовать ее. Но что я вижу? На том месте, где стоял ее дом, черная вспаханная земля. Нет ни сада, ни сарайчика, ни повалившегося забора. Позже пришло письмо от родственников, в котором говорилось, что бабушкину хату купил сосед, чтобы расширить свой огород. Но это уже не было для меня новостью.
Бабушка, так безоглядно любившая меня при жизни, не оставляла меня и после смерти. Когда я собралась выходить замуж, то что-то останавливало меня, хотя парень был видный, статный, небедный. И приснилось мне, будто делюсь своей радостью с бабушкой Пелагеей. А она отвернулась и в окно смотрит. Даже слушать меня не хочет. Я ее за рукав тяну и спрашиваю:
- Бабуш! Ну что ж ты не хочешь на жениха моего взглянуть?
- Не хочу, - сердито отвечает она, - не жених он тебе.
- Это почему? - удивляюсь я.
- Да ты сама, доченька, посмотри.
Поворачиваюсь и вижу: жених лежит на моей кровати почти голый и бледный, словно неживой. На шее у него жуткий рубец.
Надо ли говорить, что от любви моей к утру и следа не осталось. Парень действительно оказался личностью темной, связанной с криминалом. Уберегла меня бабушка.
Случилось так, что я заболела и оказалась на операционном столе. Сердце мое сжималось от страха. Я даже не знала ни одной молитвы. Но память вдруг выхватила из сознания четкую и яркую картину. На меня смотрят лики с бабушкиных икон.
Сама она гладит меня, уже взрослую, по волосам. Я прижимаюсь лицом к ее шершавым рукам, покрываю их поцелуями и плачу, приговаривая: "Бабушка, родная, любимая, как мне тебя не хватает". Она улыбается и тихо причитает, крестясь на свои иконы. Но теперь я слышу каждое ее слово и понимаю, что она молится обо мне. И повторяю вслед за ней: "Отче наш, сущий на небесах! Да святится имя Твое; Да приидет царствие Твое; да будет воля Твоя..."
© Copyright: Валентин Медведев, 2002
Свидетельство о публикации №202040500020
Источник
https://proza.ru/avtor/barsuk
ЗаЧитываЯсь сказками, я была уверена, что моя бабушка должна была бы жить в родовом поместье, ходить в черном кружевном чепце и однажды, сидя у камина, подозвать меня пальцем с крупным перстнем и открыть мне какую-нибудь страшную тайну.
Пелагея же ходила окруженная курами и утками, была совершенно неграмотной и вставала с первыми петухами. Деревенька, в которой она жила, называлась Доброгорща и была точной копией гоголевской Диканьки. Бабка жила в настоящей хате-мазанке, крытой соломой. Полы в ней были земляные, застеленные домоткаными половиками. Кровати и лавки вдоль стен из почерневшего дерева, ручной работы. На маленьких оконцах висели ситцевые занавески. На печке, которую бабка любовно подбеливала к большим праздникам, стояли глиняные крынки и макитры.
В комнате, которую отводили гостям, висели иконы, убранные расшитыми украинскими рушниками, и рамки с семейными фотографиями. Я всматривалась в незнакомые строгие лица и слышала, как стучит мое сердце. Они наблюдали за мной.
Но бабка ласково гладила меня по голове и рассказывала. Про деда Андрея, которого не дождалась с войны, про своих сестер и братьев, про сыновей Петра и Василия, которых она поднимала одна. Но мне это было совсем неинтересно.
В горнице у бабки стоял старый дубовый сундук, обитый по углам кованым железом. Он же служил столом. Она застилала его цветастой клеенкой и почти никогда не открывала. Конечно, она хранила в нем сокровища и драгоценности. А для чего же еще мог быть предназначен такой сундук? Возможно, там, на самом дне, прикрытые для отвода глаз старыми газетами, хранились настоящие царские монеты.Это сундук был моей головной болью. Я ходила вокруг него, как лиса вокруг винограда, но бабка строго-настрого запрещала к нему прикасаться. Залезть в него без спроса я боялась.
Шли годы, я взрослела, но, приезжая к бабке на каникулы, все больше убеждалась, что ей есть что скрывать. На все мои вопросы по поводу сундука она отмалчивалась, даже сердилась.
"Придет время, узнаешь", - буркнула она как-то, замешивая тесто на вареники. Вареники у нее были особенные! И с творогом, и с вишней, и с картошкой.
Я помню ее горницу, залитую ярким летним солнцем. В приоткрытую дверь с кухни доносилось шкворчанье сала на сковородке. Она жарила его вместе с луком, чтобы полить молодую вареную картошку. На столе с утра стояла крынка парного молока, прикрытая чистой марлей, и миска с творогом. Со двора раздавалось негромкое бабкино "цып-цып, цып...", куриное кудахтанье и хлопанье крыльев в такт мелкой дроби брошенного на землю зерна.
- Вставай, доченька, - мягко упрашивала бабка, и глубокие морщины на сморщенном лице разглаживались от улыбки.
- Я тебе не доченька, - злилась я и зарывалась поглубже в пуховые подушки. Но с фотографий на стене на меня сердито смотрел дед и кто-то еще, с седой бородой и золотым обручем над головой.
- А кто ж? - не на шутку пугалась бабка.
- Внучка, - гордо сообщала я, довольная своей "ученостью", и шепотом добавляла: - И скажи им, чтоб не смотрели.
Бабка осторожно расчесывала мне волосы и отвечала:
- Они ж худого тебе не сделают - пусть смотрят. Лишь бы не отвернулись.
Когда полуденная жара спадала, мы шли собирать вишни. Я, как цирковая мартышка, карабкалась на дерево и, набрав доверху большую алюминиевую кружку, передавала бабке. Что может быть вкуснее холодного вишневого компота? Еще полчаса - и будет набрано маленькое ведро. Но к нам с шумом и гиком подбегают соседские босоногие мальчишки и, перебивая друг друга, начинают зазывать меня на речку. Бабка машет руками, грозит завтра же отправить меня к родителям, но я уже не слышу. Окутанные облаком пыли, мы, как всполошенные воробьи, несемся на речку.
Речка, тихая, неглубокая, протекает прямо за бабкиным огородом. У самого берега растут старые ивы. Корни их, мощные, сплетенные в замысловатые ветвистые узлы, спускаются в воду ступеньками. Мы устраиваемся на них, как на качелях, и, болтая ногами, плещемся в теплой воде.
Я приходила домой под вечер с разбитыми коленками и подранным платьем, чумазая и счастливая. Бабка укладывала меня спать, садилась рядом и начинала рассказывать одну и ту же сказку, конец которой я так и не узнавала. Веки мои слипались. Она начинала осторожно гладить меня, бережно, словно вылупившегося цыпленка.
Руки у бабки были шершавые, изуродованные тяжелой работой. Когда она касалась моего лица, я старалась увернуться и зажмуривала глаза. Бабка тяжело вздыхала, прятала свои мозолистые ладони под фартук, потом подходила в угол с иконами и фотографиями и начинала с ними разговаривать. По ее бормотанию я не могла определить, жалуется она или что-то просит. Но тот, к кому она обращалась, ее слышал. Знать бы мне, что пройдут годы и я буду вспоминать эти беззаботные счастливые дни, как самые яркие впечатления своего детства. И эта неграмотная деревенская старуха окажется единственным человеком, который обожал, лелеял и баловал меня, несмотря на каверзность моего гадкого характера. Когда я выросла и уже не могла приезжать к Пелагее, то писала письма, которые читал ей почтальон. В жизни моей оказалось не так уж много душевной теплоты, любви и сострадания. Но когда меня начинало "знобить" от навалившихся неприятностей, я закрывала глаза и вспоминала эту деревенскую тишину, мирное тиканье ходиков, стук яблоневых ветвей в окно, рыжую бабкину кошку и ее тихую убаюкивающую речь. И в который раз давала себе слово, что уж следующим летом непременно вырвусь к ней.
Однажды мне приснился странный сон. Я приехала к Пелагее и зашла в хату тихо, чтобы, как раньше, обхватить ее сзади, закрыть ладонями глаза. Прохожу в горницу и вижу: бабка копается в своем заветном сундуке. Она стоит ко мне спиной, и я невольно замираю, ожидая увидеть, что в нем. Бабка достает новые вещи: сорочку, чулки, сарафан, кофту, платки. Она пересматривает их, любовно разглаживает и вешает на спинку кровати так, будто собирается надевать. Не поворачивая головы, она произносит: "Вот, доченька, собираюсь, пора мне..."
Она даже не удивилась, что я приехала. До меня вдруг дошло, что это были ее погребальные вещи, "на смерть". Вот что хранила она в сундуке.
- Зачем же ты их достаешь, бабуш?
- Боюсь, что ты не успеешь их увидеть.
... Я проснулась от собственного крика. Я понимала, что бабушка умирает. Срочно отпросилась с работы и собралась в дорогу. Вечером пришла телеграмма о ее смерти, и как я ни старалась, но на похороны не успела.
Когда боль потери стала утихать и жизнь пошла своим чередом, сны стали повторяться. Мне снова приснилось, что я приехала в Доброгорщу, и, не чуя ног, бегу к бабушкиной хате, чтобы обрадовать ее. Но что я вижу? На том месте, где стоял ее дом, черная вспаханная земля. Нет ни сада, ни сарайчика, ни повалившегося забора. Позже пришло письмо от родственников, в котором говорилось, что бабушкину хату купил сосед, чтобы расширить свой огород. Но это уже не было для меня новостью.
Бабушка, так безоглядно любившая меня при жизни, не оставляла меня и после смерти. Когда я собралась выходить замуж, то что-то останавливало меня, хотя парень был видный, статный, небедный. И приснилось мне, будто делюсь своей радостью с бабушкой Пелагеей. А она отвернулась и в окно смотрит. Даже слушать меня не хочет. Я ее за рукав тяну и спрашиваю:
- Бабуш! Ну что ж ты не хочешь на жениха моего взглянуть?
- Не хочу, - сердито отвечает она, - не жених он тебе.
- Это почему? - удивляюсь я.
- Да ты сама, доченька, посмотри.
Поворачиваюсь и вижу: жених лежит на моей кровати почти голый и бледный, словно неживой. На шее у него жуткий рубец.
Надо ли говорить, что от любви моей к утру и следа не осталось. Парень действительно оказался личностью темной, связанной с криминалом. Уберегла меня бабушка.
Случилось так, что я заболела и оказалась на операционном столе. Сердце мое сжималось от страха. Я даже не знала ни одной молитвы. Но память вдруг выхватила из сознания четкую и яркую картину. На меня смотрят лики с бабушкиных икон.
Сама она гладит меня, уже взрослую, по волосам. Я прижимаюсь лицом к ее шершавым рукам, покрываю их поцелуями и плачу, приговаривая: "Бабушка, родная, любимая, как мне тебя не хватает". Она улыбается и тихо причитает, крестясь на свои иконы. Но теперь я слышу каждое ее слово и понимаю, что она молится обо мне. И повторяю вслед за ней: "Отче наш, сущий на небесах! Да святится имя Твое; Да приидет царствие Твое; да будет воля Твоя..."
© Copyright: Валентин Медведев, 2002
Свидетельство о публикации №202040500020
Источник
https://proza.ru/avtor/barsuk
Следующая публикация
Комментарии 8
Сколько лет прошло они всё беспокоятся о нас, берегут, предупреждают опасность, не ходить куда стадо гонят а развернуться и идти в другую сторону, подсказывают чем лечиться, с кем дело иметь...