ВЛАДИМИР ДАЛЬ: МНОГО ЕЩЁ НАДО РАБОТАТЬ, ЧТОБЫ РАСКРЫТЬ СОКРОВИЩА ВАШЕГО РОДНОГО СЛОВА — 3

[ https://vk.com/public155688991 ?w=wall-155688991_198149|часть вторая]
«После Гоголя это до сих пор решительно первый талант в русской литературе». Так писал о Дале в 1845 году Белинский.
До революции полные собрания сочинений Даля выходили в восьми и десяти томах. После революции Даль не издавался более 40 лет. В 1961 году вышел первый послереволюционный сборник — «Повести. Рассказы. Очерки. Сказки›. И снова — двадцатилетний перерыв. Но с 1981 года Даль-писатель шесть раз переиздавался (последний раз — в 1987 году) «толстым» однотомником. Можно говорить о какой-то единой издательской политике в отношении Даля: на рубеже 60-х произошел «прорыв» — с тех пор и сказки его стали издаваться и переиздаваться.
Чем же завоевал писатель Даль (Казак Луганский) столь высокую оценку Белинского?
Вот как объяснил популярность книг Даля его биограф Владимир Порудоминский: «Сила, значение повестей и рассказов Даля, их успех (а успех был, и немалый) — не от занятности сюжета, не от мастерства повествования, не от глубины раскрытия образа; сила и значение прозы Даля — в точности и меткости взгляда, в завлекательной подробности картин, в достоверности наблюдений. В самых затейливых Далевых небылицах всего интереснее быль».
Даль — родоначальник натуральной школы в русской литературе. Характеризуя рассказ «Денщик» как «одно из капитальных произведений русской литературы», Белинский отмечает: «В. И. Луганский создал себе особенный род поэзии, в котором у него нет соперников. Этот род можно назвать физиологическим». Автор обладает талантом «воспроизведения действительности во всей ее истине... В физиологических же очерках лиц разных сословий он — истинный поэт, потому что умеет лицо типическое сделать представителем сословия...»
Строгий критик, первый критик России не скрывает своего восхищения: «К замечательнейшим повестям прошлого года [1844. — Ю. К.] принадлежит „Павел Алексеевич Игривый“ („Современник“), повесть г. Даля. Карл Иванович Гонобобель и ротный Шилохвостов как характеры, как типы принадлежат к самым мастерским очеркам пера автора. Впрочем, все лица в этой повести очерчены прекрасно, особенно дражайшие родители Любоньки; но молодой Гонобобель и друг его Шилохвостов — создания гениальные».
Исследователи литературного творчества Даля обращают внимание на богатую поэтику его физиологического очерка. Автор все время меняет тональность: то он задушевен, сердечен, когда рассказывает о добрых людях, то ироничен, насмешлив, когда соприкасается с глупостью и невежеством, и не отказывает себе в удовольствии посмеяться вместе с читателем в комических ситуациях. Даль тяготеет к свободным, протяженным, детализированным описаниям, к точности образа и слова (порой здесь педантичен: «Замок отпирают, сундук или крышку открывают, дверь отворяют»).
Писатель Казак Луганский (а также «В. Даль», «В. Д.», «В. И. Д.», «В. Луганский», «К. Луганский» — имена менялись) родился в 1832 году книжкой «Русские сказки».
Написанная ярким народным языком, она очень понравилась. Сказка — ложь, да в ней намек. Вот за эти «намеки» на социальное несовершенство державы, на благоглупости николаевского правления автора арестовали (правда, сразу же выпустили по высочайшему повелению: говорят, Василий Жуковский за него вступился). Это был второй и последний арест Даля. Но не последний арест его книг.
Рассказ «Ворожейка» (1848 год) вынудил его покинуть Петербург и перебраться на десять лет в Нижний Новгород. Роман «Вакх Сидоров Чайкин» (1842 год) запрещался дважды. Как зорко отметил цензор, Гоголь и Даль «нападают на современные гадости». Кстати, в этом романе некий Василий Иванович поступает совершенно по-чичиковски: скупает мертвые души, закладывает в опекунском совете и в итоге обогащается. В дореволюционной критической литературе даже утверждалось, что Пушкин лишь передал этот сюжет Гоголю, а его «первовладельцем» был Даль. И тыняновский «Подпоручик Киже» тоже обязан своим существованием Далю: эту историю Владимир Иванович однажды ярко поведал в гостиной Владимира Одоевского. Тынянов же, обнаружив в чьих-то воспоминаниях этот сюжет, дал волю своей художественной фантазии.
Можно было бы сказать, что два начала всегда спорили в Дале — писательское и собирательское. Но вот Даль сам признаётся:
Не сказки были для меня важны, а русское слово, которое у нас в таком загоне, что ему нельзя было показаться в люди без особого предлога и повода.
Выходит, 10 томов прозы — это лишь «особый предлог», «повод« и «одежа» для языка? И «спора» между писательством и собирательством никакого не было? С этим нельзя согласиться, но, конечно, русский язык и народ России в бесчисленных невыдуманных ипостасях — главные «герои» его произведений.
Когда Казак Луганский выходит «из тени» Даля — автора «Толкового словаря», перед нами предстает интересный писатель, свидетель своей эпохи, российской действительности прошлого века, человек доброй, широкой души и острого, наблюдательного ума, мастер слова, «кладезь» разнообразных знаний.
В 1856 году, как бы «подводя итоги», Даль сказал, что он «не высоко ценит все мелочи свои в художественном отношении». Эта самооценка справедлива, если искать в его сочинениях художественный вымысел, увлекательную интригу, канву событий, какую-то главную идею с широкими обобщениями. Но он виртуоз другого жанра, он родоначальник русского реалистического очерка (Горький здесь в оценках перекликается с Белинским). Даль оказал несомненное влияние на многих писателей: Успенского, Решетникова, Левитова, Короленко, Наумова, Слепцова, Нефедова. Вряд ли и Лев Толстой (в «Севастопольских очерках»), Достоевский, Чехов, Тургенев, постигая законы мастерства, прошли мимо далевской точной и плотной манеры письма — высочайшей «предметности» повествования.
Особое место в литературном творчестве Казака Луганского занимает детская тема. Даль любил детей и писал для них (может быть, для своих собственных — в первую очередь). Его перу принадлежат несколько десятков произведений для детей младшего возраста (пяти-восьмилетних), собранных в две книги: «Первая первинка полуграмотной внуке» (СПб., 1871) и «Первинка другая. Внуке грамотейке с неграмотною братиею. Сказки, песенки, игры» (СПб., 1871). Даль редактировал детские сборники своей жены Екатерины Даль (Соколовой): «Крошки», «Картины из быта русских детей», — а фактически был ее соавтором.
Прочитав «Первый пяток» — Далевы сказки — Пушкин воскликнул: «Что за роскошь, что за смысл, какой толк в каждой поговорке нашей! Что за золото!»
Даль собирал пословицы и поговорки всю жизнь. В самом полном собрании, вышедшем «до Даля», их было десять тысяч с небольшим. Даль три с половиной тысячи из этого списка исключил: они показались ему «придуманными», не подлинно народными. Оказалось шесть с половиной тысяч (вклад предшественников). А в собрании Даля — 30 130! Нетрудно сосчитать, сколько он прибавил. «Собрание пословиц — это свод народной, опытной премудрости, цвет здорового ума, житейская правда народа», — писал Даль. Он был озабочен, он торопился: «...если не собрать и не сберечь народных пословиц вовремя, то они, вытесняемые уровнем безразличности и бесцветности, стрижкою под гребенку... изникнут, как родники в засуху».
Даль расположил свое обширное собрание по темам (воля — неволя, ум — глупость, правда — кривда и т. д.). Пословицы, помещенные здесь, отражают не только нравственное начало («Терпенье и труд все перетрут», «Жалеть мешка — не завесть дружка» и т. п.): «Самое кощунство, если бы оно где и встретилось в народных поговорках, не должно пугать нас: мы собираем и читаем пословицы не для одной только забавы и не как наставления нравственные, а для изучения и розыска; посему мы и хотим знать все, что есть». Поэтому и такие пословицы включены в собрание: «Господи прости, в чужую клеть пусти, пособи нагрести и вынести».
Разные цензоры «безнравственные» пословицы требовали убрать — Даль упорствовал: нет! Почти 10 лет сборник «Пословицы русского народа» пробивался к печати и был опубликован в начале 60-х годов.
Все 30 130 пословиц Даль «продублировал» в словаре, там они в своих словарных гнездах. На титульном листе сборника, под заголовком, Даль поставил: «Пословица несудима».
В 1859 году Даль вышел на пенсию (точнее, на 2/3 пенсии) и перебрался в Москву. Четверть века он копил, «откладывал все остатки и заработки», чтобы можно было заняться исключительно словарем. Даль сумел завершить главное дело своей жизни — составил «Словарь»: «Толковый словарь живого великорусского языка».
Трудно переоценить значение словарей (толковых, энциклопедических, двуязычных, терминологических, синонимических, фразеологических, этимологических и других) для человеческой культуры. Словарь, по образному выражению Порудоминского, биографа Даля, — это «волшебный сундук, в который можно уложить сокровище и, бессчетно умножив с помощью печатных станков, отдать людям. Каждый может стать владельцем золотой горы, перекованной в книгу». Но первый такой «волшебный сундук», без которого все печатные станки стоят недвижимы, — надо было создать. Ему предназначалось стать вместилищем русской народной речи.
Какие исторические причины, какие, пользуясь сегодняшним клише, объективные факторы благоприятствовали Далеву делу? Победа в Отечественной войне 1812 года пробудила в российском обществе интерес к собственной истории, литературе, к языку народа-победителя. Будущий член революционного «Союза благоденствия» Федор Глинка писал в ту пору: «Имя Отечества нашего сияет славою немерцающею, а язык его безмолвствует!.. Мы русские, а говорим не по-русски!..» Ему вторил Вильгельм Кюхельбекер: «Из слова русского, богатого и мощного, силятся извлечь небольшой, благопристойный, приторный, искусственно тощий, приспособленный для немногих язык». Молодой Пушкин, уже написавший «Руслана и Людмилу», призывал: «Есть у нас свой язык; смелее! — обычаи, история, песни, сказки и проч.», — а когда в 1832 году встретился с Далем, надоумил Владимира Ивановича собранные запасы объединить в словарь.
Даль остро чувствовал отрыв книжно-письменного языка своего времени от народной речевой стихии. Это чувство в нем соединилось с долгом, с собственным влечением и определило его жизненный путь.
Нет, не о влечении — о страсти надо говорить. Только страсть как «субъективный фактор» могла вызвать к жизни такой гигантский словарь. Очень верно сказал об этом лингвист Алексей Сухотин: «Отношение Даля к языку было активное. Не будь у Даля этой любви, этой страсти к языку, этого творческого проникновения в самую сущность его, он никогда бы не выполнил своего великого труда... Есть что-то трогательное в этом затерянном среди 200 тысяч слов, 30 тысяч пословиц крике человеческой души: „Разве помру, а то кончу словарь свой“ (пример на слово разве)».
Даль отметает фатальный взгляд на развитие языка: нам, дескать, «вовсе нечего заботиться о родном слове своем: оно-де выработается в свое время, как ему суждено». Неверно! — считает он, — литературный язык надо развивать, совершенствовать, сознательно строить. «Если мы станем вводить пригодные русские слова исподволь, у места, где они ясны по самому смыслу, то нас не только поймут, но станут даже у нас перенимать». Что же это за «пригодные русские слова», способные обогатить литературный язык? Это народные слова, «ими должно дорожить, искать их и вводить снова в письмо, чтобы пошлое и слабое заменить свежим, ясным, живым и сильным... Язык не пойдет в ногу с образованием, не будет отвечать современным потребностям, если не дадут ему выработаться из своего сока и корня, перебродить на своих дрожжах».
Демократическая идея — идея народности и национальной самобытности — стала определяющей, путеводной для дворянина и «выходца» Даля. Противопоставляя народное («простонародное») — «образованному» и национальное — «иноземному», Даль видел свою задачу не в сталкивании этих начал, а в том, чтобы вывести народное, в его широком — социальном и культурном — понимании, из «тени», из безвестности, из несправедливого забвения.
Даль не избежал крайностей: поначалу реформа литературного языка на базе народного мыслилась им как радикальная. Он готов был предпочесть многие диалектные формы книжно-письменным, литературным. Однако это не вызвало сочувствия у русских литераторов. Василий Жуковский (в 1837 году, в Уральске) возразил Далю, что краткость и выразительность предложенной диалектной фразы (сравнительно с литературной) не может перевесить ее непонятность. Эти же фразы сопоставил в одной из статей (1842 года) Белинский: «Казак Луганский утверждает, что не должно говорить так: „Казак оседлал лошадь свою как можно поспешнее, посадил товарища своего, у которого не было коня, к себе на круп и следовал за неприятелем, имея его постоянно в виду, чтоб при благоприятных обстоятельствах на него кинуться“, а должно вместо того говорить: „Казак седлал уторопь, посадил бесконного товарища на забедры, следил неприятеля в назерку, чтоб при спопутности на него ударить“. Воля его казацкой удали, а мы, люди письменные, равно не понимаем ни уторопи, ни назерки, ни забедр, ни спопутности».
Темпераментный, целеустремленный языковый политик, каким был Даль (а не просто добродушный собиратель), вынужден был, хотя и не сразу, признать справедливость писательской критики, осуждения общественностью его крайнего пуризма, радикального реформаторства. В дальнейшем высказывания Даля становятся более взвешенными, и он предпочитает говорить, как важно знать народный язык, его «драгоценную руду» — говоры, которые открывают нам «происхождение и средство поколений» и «много способствуют уразумению и обогащению языка». И писателям, использующим просторечные и областные слова, он дает благоразумный совет: «Изучать нам надо народный язык, спознаться через него с духом родного слова, и принимать или перенимать с толком и чувством, с расстановкой».
В «Напутном слове» к своему «Словарю» В. И. Даль говорит: «...слова, речи и обороты всех концов Великой Руси, для изучения живого языка, должны войти в словарь, но не для безусловного включения их в письменную речь, а для изучения, для знания и обсуждения их, для изучения самого духа языка и усвоения его себе, для выработки из него постепенно своего, образованного языка. Читатель, а тем паче писатель, сами разберут, что и в каком случае можно принять и включить в образованный язык».
Даль был человеком глубоко нравственным. В письме к издателю Александру Кошелеву (1856 год) он призывал «принимать образованность и просвещение в добром направлении его, а не в дурном — (можно быть умным и ученым негодяем)... принимать его не бессознательно, а применяя и приурочивая к своей почве...» Даль был провидцем, он предостерегал, что цивилизация без нравственности приведет народы к пропасти. Он писал, что «для доброго, полезного приложения изобретений... [и называл нож, топор, порох, пар, грамоту, а мы бы добавили танки, ракеты, атомную энергию в виде бомб и АЭС. — Ю. К.]... нужно быть приуготовленным, приспособленным... нужно понять опасность обращения с таким товаром и не только умом и сердцем желать добра, но и не заблуждаться насчет последствий...»
Ю. Костинский, к.ф.н.
Продолжение следует