РОССИЯ ГЛАЗАМИ ЗАРУБЕЖНЫХ АВТОРОВ — 3

[ https://vk.com/public155688991 ?w=wall-155688991_198429|часть вторая]
📜Теофиль Готье. Путешествие в Россию (1867)
Один из крупнейших французских романтиков, Готье был заядлым путешественником. Его «Путешествие в Россию» — образец ясного травелога на стыке реалистической и романтической прозы. «В путешествии у меня есть правило: если время не подгоняет слишком настойчиво, нужно остановиться на сильном впечатлении» 1 ⁠, — пишет Готье. Романтическая выучка даёт себя знать и в красочных, многословных пейзажах, и в характерах. Вот, например, Готье любуется крестьянами в Нижнем Новгороде: «Какова же была их уверенность в себе! Какая отвага! Какое изящество! От быстрой езды рубахи развевались, как хламиды древних, ноги были напряжены, волосы — по ветру. Они походили на греческих героев, будто передо мною происходило соревнование на колесницах во время Олимпийских игр».
В «Путешествии» объединены впечатления от двух поездок, в 1858–1859 и 1861 годах («Зима в России» и «Лето в России»). Готье, таким образом, застал и описал дореформенную и пореформенную империю. Свои путевые заметки он отсылал во Францию, где они сразу публиковались в периодике. В отличие от Кюстина, Готье почти не вдаётся в российскую политику. Он лишь изредка упоминает недавнюю Крымскую войну, в которой Франция была противницей России, а о крестьянской реформе замечает, что её результаты пока внешне незаметны. Ему в первую очередь интересны достопримечательности и люди: это и крестьяне («Это был человек лет двадцати восьми или тридцати, с длинными, причёсанными на прямой пробор волосами, длинной светлой, слегка вьющейся бородой, какую живописцы любят изображать на портретах Христа. Ладный и стройный, он легко орудовал своим длинным веслом» — так Готье описывает первого встреченного им мужика), и торговцы, и знаменитости. К примеру, один из очерков посвящён венгерскому акварелисту Михаю Зичи, работавшему в России, и его коллегам — русским художникам, на похвалы которым Готье не скупится: впоследствии он посвятит отдельный цикл статей русскому искусству.
Писатель ходит по улицам столицы, многое отмечая (к примеру, на улицах очень мало женщин, что роднит Петербург со странами Востока); наслаждается морозной ездой, посещает санные бега на Неве, изучает коллекции Эрмитажа, попадает на императорский бал в Зимний дворец, бывает в театрах и делает визиты. «В комфортабельной русской квартире пользуются всеми достижениями английской и французской цивилизации. На первый взгляд можно подумать, что вы в самом деле находитесь в Вест-Энде или в предместье Сент-Оноре. Но очень скоро местный уклад жизни выдаёт себя множеством любопытных деталей. Прежде всего иконы в позолоченных серебряных окладах с прорезями на месте лиц и рук, отражая свет постоянно горящих перед ними лампад, предупреждают вас о том, что вы не в Париже и не в Лондоне, а в православной России, на святой Руси». В зимней Москве он пересказывает легенду об ослеплении зодчих храма Василия Блаженного («Этот Иван Грозный был в глубине души настоящим художником, страстным дилетантом. Такая жестокость в отношении к искусству мне менее отвратительна, чем равнодушие»), а в летней поездке пускается вниз по Волге: здесь главная цель, разумеется, знаменитая Нижегородская ярмарка, но по пути находится ещё много дел (например, послушать цыган в Рыбинске). «Можно ли жить, не повидав Нижнего Новгорода?» — вопрошает Готье, которого завораживает уже самое название русского города.
В России очерки Готье ценили — и выгодно сравнивали с текстами Дюма, который «нашумел, накричал, написал о нас чуть не целые тома, в которых исказил нашу историю, осмеял гостеприимство, наговорил на нас с три короба самых невероятных небылиц».
📜Льюис Кэрролл. Дневник путешествия в Россию (1867)
Неясно, почему 35-летний Кэрролл выбрал в 1867 году для своей первой и, как оказалось, единственной заграничной поездки именно Россию, с которой его ничего не связывало и о которой он, кажется, ничего не знал. Скорее всего, он просто воспользовался приглашением приятеля, оксфордского теолога и проповедника Генри Лиддона (не путать с филологом-классиком и деканом колледжа Крайст-Чёрч Генри Лидделлом, отцом девочки Алисы), который интересовался налаживанием связей между англиканской и православной церквями. Русский язык — как, впрочем, и всё русское — одновременно привлекает и пугает Кэрролла. Ещё в поезде из Кёнигсберга в Петербург он старательно записывает в дневник «пугающее» слово, услышанное от попутчика-англичанина, пятнадцать лет прожившего в Петербурге, — zashtsheeshtshayoushtsheekhsya. В Петербурге, Москве и Нижнем Новгороде Кэрролл с Лиддоном ведут себя как заправские туристы, методично осматривая все основные достопримечательности. Кэрроллу всё ужасно нравится: в Петербурге он неизменно называет улицы, здания и статуи «прекрасными», а в Москве не может оторвать взгляда от «конических башен, которые вырастают друг из друга словно сложенный телескоп; выпуклых золочёных куполов, в которых отражаются, как в зеркале, искажённые картинки города; церквей, похожих снаружи на гроздья разноцветных кактусов». Кэрролл был религиозным человеком и даже англиканским диаконом, поэтому немалую часть дневника занимают описания православных служб и интерьеров церквей. В общем, небольшой, остроумный, написанный лёгким языком дневник (кстати, не предназначавшийся автором для публикации) интересен как взгляд совершенно постороннего, но наблюдательного человека. Тем любопытнее вдруг встретить у только что пересекшего границу Кэрролла как будто цитату из Кюстина: «Было приятно наблюдать, как местность становится всё более обитаемой и культурной по мере того, как мы всё дальше продвигались на территорию Пруссии: свирепый, грубоватый на вид русский солдат сменился более мягким и вежливым прусским; даже сами крестьяне, казалось, были на порядок выше, в них чувствовалось больше индивидуальности и независимости, — русский крестьянин, с его мягким, тонким, часто благородным лицом, более напоминает мне покорное животное, давно привыкшее молча сносить грубость и несправедливость, чем человека, способного и готового постоять за себя».
📜XX век
1880–1900-е — время, когда многочисленные переводы создают репутацию русской литературы в мире. Переводят не только классиков, но и современников: скажем, «Мелкий бес» Сологуба по-немецки появляется через два года после оригинального издания. В орбите поисков европейского модернизма Россия занимает важное место: германоязычные интеллектуалы рассуждают о «юном» народе, чьи свершения впереди; своё духовное становление связывает с Россией Райнер Мария Рильке. Влияние Льва Толстого — на рубеже XIX и XX веков константа в европейской литературе: в Ясной Поляне Толстой принимает многих иностранных гостей и ведёт огромную переписку. Русское искусство в эпоху поздней империи синхронно с мировым: в следующую, раннесоветскую эпоху, оно взорвётся левым авангардом, пока же писатели-путешественники попадают одновременно в «свой» и «иной» мир (особенно показательны в текстах этого времени сравнения Петербурга и Москвы) и часто говорят о России как гипнотическом впечатлении. Разумеется, в России оказываются и не по своей воле: повесть ссыльного Вацлава Серошевского о якутских прокажённых — поучительная параллель к чеховскому «Острову Сахалин».
📜Райнер Мария Рильке. Лу Саломе. Русский дневник (1900) ​​​​​​​
«Жарким летним утром 1900 года с Курского вокзала отходит курьерский поезд. Перед самой отправкой к окну снаружи подходит кто-то в чёрной тирольской разлетайке. <...> …На людном перроне между двух звонков, этот иностранец кажется мне силуэтом среди тел, вымыслом в гуще невымышленности» — так начинается «Охранная грамота» Бориса Пастернака: десятилетним мальчиком в поезде он впервые встретил немецкого поэта Райнера Марию Рильке, с которым его впоследствии свяжет многолетняя творческая переписка. В то утро Рильке ехал в Ясную Поляну ко Льву Толстому. Сопровождала его Лу Андреас-Саломе — писательница и переводчица, выросшая в Петербурге и разделявшая романтические представления немецких интеллектуалов о России как о «юной» стране, чей расцвет ещё впереди.
Связь с Россией для Рильке была неотделима от любви к Лу. 21-летний поэт знакомится с Саломе в 1897-м, а в 1899-м, накануне Пасхи, вместе с ней и её мужем впервые приезжает в Россию. Рильке и Саломе совершили два путешествия с разницей в год. Они побывали в Москве («…моя Пасха, моя весна, мои колокола. Город моих самых далёких и глубоких припоминаний, непрерывно манящее возвращение: родина») и Петербурге («Здесь же всё намного понятнее, здесь более европейский, столичный стиль»), Киеве, Полтаве, Казани, Великом и Нижнем Новгороде, Ярославле. Исследовали русскую иконопись, живопись и архитектуру, познакомились со Львом Толстым, Ильёй Репиным и Леонидом Пастернаком и, наконец, совершили путешествие по Волге («Здесь же всё подлинно. Мне кажется, я увидел само Творение»). Точный маршрут этих поездок можно восстановить по «Русскому дневнику» Лу Саломе; Рильке в это время дневника не ведёт — но адресует многочисленные письма матери и друзьям.
Перед вторым приездом Рильке учит русский язык, переводит поэзию — от Лермонтова до Фофанова и чеховскую «Чайку», создаёт цикл о былинных героях и царях, позже ставший «Книгой о монашеской жизни» — первой частью «Часослова». Летом 1900-го Рильке и Саломе знакомятся с крестьянским поэтом Спиридоном Дрожжиным, живут в деревнях Кресто-Богородское и Низовка, путешествуют по Волге и вновь посещают Толстого — на этот раз в Ясной Поляне. «Толстой спросил у Райнера: «Чем вы занимаетесь?» — и когда тот ответил: «Пишу стихи», обрушил на него целый водопад резкостей, развенчивающих любую поэзию, — вспоминала Лу Саломе, — но у ворот фермы наше внимание было полностью отвлечено от этой гневной филиппики завораживающим спектаклем. Пришедший издалека странник, почти старик, подошёл к нам. Он не попросил милостыни, он просто пришёл поприветствовать писателя, наверное, так, как все те, кто с той же целью отправляется в паломничество: посетить храмы и святые места».
Встреча с Россией стала для Рильке таким паломничеством — откровением «новой красоты», мощным творческим импульсом и ощущением Бога, которому только предстоит «свершиться»: «Вот страна незавершённого Бога», «Россия граничит с Богом». Это мистическое ощущение, как пишет исследователь Константин Азадовский, приняло у Рильке форму эстетической программы. В наивном и тёмном русском народе Рильке находит образ «народа-художника», а в самой России — «страны будущего». По возвращении в Германию Рильке за неделю дописывает вторую часть «Часослова» — книгу о «тёмном» русском боге, иночестве и паломничестве; а также оставляет восемь стихотворений на русском языке:
<...>
Перед окном огромный день чужой
край города; какой-нибудь большой
лежит и ждёт. Думаю: это я?
Чего я жду? И где моя душа?
В последние годы жизни связь Рильке с Россией сохраняется в переписке с Мариной Цветаевой и Борисом Пастернаком. «...Россию он любил, как я Германию, всей непричастностью крови и свободной страстью духа...» — напишет Цветаева. Именно в Рильке она увидит образ, искомый им в России, образ певца-Орфея, богочеловека, пришедшего в мир поэтом: «Рильке — миф, начало нового мифа о Боге-потомке».
📜Вацлав Серошевский. Предел скорби (1900)
Польский подросток принял участие в социалистическом движении, оказался узником Варшавской цитадели, бросил в русского генерала оконную раму — и в результате попал в Якутию. За двенадцать лет своей ссылки Вацлав Серошевский превратился не только в основателя якутской этнографии, но и в беллетриста, главной темой которого стали истории подданных империи, вынужденных налаживать нелёгкую совместную жизнь среди болот, рек и озёр самого студёного района земного шара.
Польским писателем Серошевский стал не сразу. В начале карьеры, создавая рассказы и этнографические монографии, он писал по-русски, поскольку его аудиторией были только русские, а его польский настолько обеднел, что приходилось штудировать учебник. Затем он начал писать повести на двух языках, переводя самого себя с польского на русский. В конце концов, воротясь из ссылки к большой национальной аудитории, он окончательно перешёл на родной язык. «Предел скорби», созданный в двуязычный период, знаменовал собой также момент перехода от натуралистического очерка в манере русской реалистической классики к европейскому модернизму. Его герои, якутские прокажённые, запертые обществом и суровой природой в гнилом бараке, — не столько этнографические типы, сколько тревожные символы. Поражающие поначалу жуткие подробности вроде язв и отваливающихся пальцев вдруг пропадают, и на их месте возникают обычные человеческие потребности — необходимость решать хозяйственные вопросы, заботиться о детях, любить и быть любимыми, бороться за лидерство в коллективе. Да, проказа — страшное ограничительное условие их жизни, но убивает, как выясняется, не она, а «нормальные» человеческие страсти. Именно они лежат в основании описанной в повести трагедии — и вот уже на дымящихся развалинах лепрозория роется якутский медведь, как символ всепобеждающей природы. Примерно в это же время очень похожим образом раскрыл ту же тему Джек Лондон — его «Кулау-прокажённый» (1907) настолько же страстен, человеческий дух сильнее какой-то там проказы.
Ф. Корандей и др.
Продолжение следует
Фото: Райнер Мария Рильке, Лу Андреас-Саломе и Спиридон Дрожжин в гостях у Николая Толстого в Новинках. 1900 год