Предыдущая публикация
ДОСТОЕВСКИЙ О ПРИРОДЕ РЕВОЛЮЦИИ
Романы Достоевского за сравнительно небольшой срок своего существования собрали огромный урожай человеческих душ, пришедших к Богу. Книги русского мыслителя чрезвычайно насыщены библейскими смыслами – иногда даже кажется, что читаешь не художественную литературу, а расширенное толкование на какую-то из библейских книг.
Об этой связи произведений Достоевского с миром Библии и хотелось бы поговорить. В поле нашего внимания будет знаменитый диалог Ивана и Алеши Карамазовых – с одной стороны, и третья глава книги Бытия – с другой. Данная библейская глава есть ключевое место всего Ветхого Завета, некая завязка, ибо в ней описано событие, которое определило дальнейшее направление человеческой жизни – искушение диаволом первых людей. Вся ветхозаветная история падшего человечества начинается, по сути, отсюда – от первого греха и нежелания каяться.
Такое же важное место в романе занимает беседа Ивана с младшим братом – главы «Братья знакомятся», «Бунт», «Великий Инквизитор». По сути, здесь заключен весь драматизм «Братьев Карамазовых». Вообще, у Достоевского драматизм идеологический, мировоззренческий – в столкновении идей, концепций, философских учений. Поэтому так важны диалоги Николая Ставрогина и Петра Верховенского в романе «Бесы», общение Раскольникова с различными персонажами «Преступления и наказания», разговоры князя Мышкина с Рогожиным и другими героями «Идиота». Вся остальная канва произведений, даже событийная, лишь обслуживает смысл диалогов. Для романа «Братья Карамазовы» спор Ивана и Алеши есть некий смысловой центр, точка, к которой стремятся все прямые.
Итак, что же общего между двумя текстами? Первое – есть искуситель, соблазняющий жертву. В книге Бытия жену искушает диавол, вселившийся в змея; в романе Достоевского Алешу искушает тот же диавол, говорящий устами Ивана. О том, кто стоит за идеями Ивана Карамазова, нам ясно дается понять из одной его фразы, сказанной Алеше в разгаре спора: «Ты мне дорог, я тебя упустить не хочу и не уступлю твоему Зосиме».
Кроме того, у Ивана и змея один и тот же стиль беседы – оба они стараются ввести собеседника в заблуждение, сбить с толку, запутать. Например, в райском саду змей спрашивает Еву: «Подлинно ли сказал Бог: не ешьте ни от какого дерева в раю?» (Быт.3, 1) – хотя Бог этого вовсе не говорил. Вопросы диавола уже содержат ложь. Точно такова речь Ивана – сбивчивая, скачущая с темы на тему, порой бессвязная. Он проверяет брата на прочность, втирается в доверие, мутит, противоречит сам себе, бросается от темы к теме, дразнит Алешу.
«Ведь ты твердо стоишь, да? Я таких твердых люблю, на чем бы там они ни стояли… Ты, кажется, почему-то любишь меня, Алеша?»
Алеша, так же как и Ева, не понимает искушения, он видит в Иване лучшее, что в нем есть, – русского мальчика. «Свежий и славный мальчик…» А Иван продолжает плести свою паутину: «Да, я мальчик… жизнь очень люблю… клейкие листочки… поеду в Европу…» Ахинея! Кстати, он сам так и называет свой разговор – «ахинея», а в одном месте спрашивает: «Ты не знаешь, для чего я это всё говорю, Алеша? У меня как-то голова болит, и мне грустно». «Ты говоришь с странным видом, – с беспокойством заметил Алеша, – точно ты в каком безумии». Да, Иван не в себе, ибо сейчас через него говорит другое существо – бес, которого он увидит скоро в своей собственной комнате.
Братья общаются, и вдруг – прямая отсылка к третьей главе Бытия: «Сторож я, что ли, моему брату Дмитрию? – раздражительно отрезал было Иван, но вдруг как-то горько улыбнулся. – Каинов ответ Богу об убитом брате, а?»
А он ведь и пытается сейчас убить брата – убить духовно. Другие страницы романа показывают, что он, по сути, и готов был убить как Димитрия, так и отца. В дальнейшем как раз Иван становится идеологом убийства старшего Карамазова.
Разговор продолжается, Иван переходит на тему Бога. Еще бы! Как в райском саду диавола заботили не плоды древа познания, а расстройство взаимоотношений человека и Бога, так и Иван навязывает младшему брату единственную по-настоящему интересную ему тему. Он развивает беседу все в том же ключе – путано и противоречиво, по-диавольски. «Человек выдумал Бога», – отрезает он. Но тут же изрекает обратное: «принимаю Бога». Впрочем, быстро поправляется: «принимаю Бога, но мира этого Божьего – не принимаю».
Как и в словах змея-диавола, в данных словах Ивана содержится ложь. Как можно принимать Творца, не принимая Его творения? Это отрицание Бога через отрицание созданного Им мира. Далее безбожие Ивана будет открываться нам все больше и больше. По мере продвижения диалога растет и ложь Ивана, открытая или сокрытая. Снова как в Эдеме: вначале «не умрете», а затем «будете как боги».
Иван проговаривает очень важный секрет. «Я тебе должен сделать одно признание, – начал Иван: – я никогда не мог понять, как можно любить своих ближних». Иван здесь почти открывает свои карты. Его слова сообщают нам одну из главных характеристик диавола – он не способен любить. Далее падший дух устами Ивана изрекает очередной тезис: «Христова любовь к людям есть в своем роде невозможное на земле чудо». Алеша слабо пытается возражать, но Иван словно не слышит. Его речь в этом месте изощренно-издевательская: «Нищие, особенно благородные нищие, должны бы были наружу никогда не показываться, а просить милостыню чрез газеты. Отвлеченно еще можно любить ближнего и даже иногда издали, но вблизи почти никогда. Если бы всё было как на сцене, в балете, где нищие, когда они появляются, приходят в шелковых лохмотьях и рваных кружевах и просят милостыню, грациозно танцуя, ну тогда еще можно любоваться ими. Любоваться, но все-таки не любить».
Не давая Алеше опомниться, Иван переходит к своему главному козырю, к теме детского страдания. Младший брат с подавленным молчанием выслушивает страшный монолог о «слезинке ребенка».
Это самое пронзительное место романа, которое нельзя читать без содрогания. Причем Достоевский устами Ивана оглашает реальные факты. Писатель многие годы собирал их, записывал. Иван ничего не выдумывает.
Турки, вырезающие младенцев из утробы матери. Интеллигентные муж и жена, зверски мучащие свою пятилетнюю дочь. Затем рассказ о генерале, затравившем ребенка собаками… Читая эти жуткие страницы, чувствуешь, как не только вера Алеши колеблется, но собственное религиозное чувство подвергается сильному искушению. «Понимаешь ли ты, для чего эта ахинея так нужна и создана! Без нее, говорят, и пробыть бы не мог человек на земле, ибо не познал бы добра и зла. Для чего познавать это чертово добро и зло, когда это столького стоит?» – кричит Иван.
Заметим, что добро и зло для Ивана – чертово. Поистине диавольский взгляд, не различающий истину и ложь, святость и нечистоту, добро и зло. И вот, Алеша в какой-то момент искушения не выдерживает, запутывается. На вопрос брата о том, нужно ли расстрелять мучителя, он отвечает утвердительно: «Расстрелять». Слова Алеши приводят Ивана в восторг: «Ай да схимник! Так вот какой у тебя бесенок в сердечке сидит, Алешка Карамазов!»
И уже через страницу мы читаем знаменитое карамазовское: «Не Бога я не принимаю, Алеша, я только билет ему почтительнейше возвращаю». На что уже опомнившийся Алеша твердо отвечает: «Это бунт».
Вот вся суть карамазовских откровений! Не о боли человеческой переживает диавол, нет. Он не желает размотать клубочек до конца и понять, откуда же появилось зло в мире и кто ответствен за него. Ему лишь нужно заставить человека отвергнуть Бога. Вопрос о смысле страданий Карамазов задает не Богу, Который только и способен ответить на данное вопрошание, но ограниченному человеку. Ивана не интересует поиск истины: «Я хочу оставаться при факте. Я давно решил не понимать». Он желает лишь одного – сломать веру брата. Но Алеша запечатывает цепочку диавольских аргументов одним точным словом – бунт. Да, это бунт против Бога, против истины, против самой жизни, подаренной Богом. Тот же бунт, в который вовлек сатана первых людей.
Для диагноза идей Ивана важна еще одна фраза Алеши, звучащая уже в самом конце диалога, после повествования о Великом Инквизиторе: «Это чтобы «всё позволено»? Всё позволено, так ли, так ли?» Действительно, если Бог неправ, или Его вовсе не существует, то все дозволено – карать и мстить по своему усмотрению (принимать свои меры, как говорит Иван), развратничать и убивать, обещать и не делать, наживаться на чужом горе, обманывать и грабить. Только делать это во имя «добра», во имя чьей-то «правды»! Вот она, карамазовская свобода. Это свобода революционного почина, которую пропагандирует Иван и которую некогда предложил первым людям змей.
Увы, Адам и Ева вкусили этой свободы, хотя Бог предупредил о последствиях. Вкусила также и православная страна, которую предупреждал Достоевский, открывая духовную подоплеку приближающейся революции. И сегодня многие русские люди вновь готовы принимать смертельный яд революционных идей, игнорируя уроки прошлого, не желая учиться на ошибках ушедших поколений.
Повторим сказанное вначале: романы Федора Михайловича есть расширенное толкование библейских смыслов. Сам писатель говорил, что без Евангелия его книги не понять. А к его словам можно прибавить: без Священного Писания мы не поймем не только Достоевского, но и самих себя, своей истории, своего будущего. Будущего, которого можно не бояться лишь в том случае, если мы вступим в него с Евангелием в руках.
С. Комаров
Следующая публикация
Нет комментариев