Предыдущая публикация
ПОЧЕМУ МОЙ СЛОВАРЬ ОБРЫВАЕТСЯ НА БУКВЕ "И"
Ночью, когда отчего-то не спишь, видишь, как полная за окном луна пронзает сирень, растущую у березы, и подсвечивает уголок книжного шкафа, где поблескивают золотом буковски на корешках темных томов. Их у нас в шкафу девятнадцать. Собрание начинается на букву "А" и обрывается на букве "И". На ивовых и итальянском искусстве.
Мама называет книги по фамилиям — Брокгауз и Ефрон. Мне такие мудреные слова еще трудно правильно выговорить. Зато я легко представляю себе, как два умных дяди давным-давно сидели и писали эти большущие книжки. С утра до вечера. Каждый день, кроме воскресенья. Наверное, писали по очереди. Брокгауз писал первый том, Ефрон — второй. Брокгауз — третий, Ефрон — четвертый. И так далее. Большая была работа.
На этом размышлении я легко засыпаю. Скорее бы утро. Летом на даче самое скучное — спать. Здесь так интересно! Каникулы! Это вам не в Москве... В Москве у нас — бабушка Настя. А здесь — бабушка Люся. Так мы с сестрой их зовем — коротко. А вот несчастным взрослым приходится долго выговаривать: А-на-ста-сия Пав-лов-на и Люд-ми-ла Ев-гень-ев-на. Трудно быть взрослым...
Бабушка Люся — мама нашей мамы. Она маленькая и плохо ходит. Она ходит с палочкой и внимательно смотрит под ноги, когда идет. Но зато все замечает. И всегда что-то делает. Она строгая. Она редко смеется. И улыбается редко. Никогда не кричит. Но ее все слушаются. Не только мы с Лидой. Но и мама, и старенький дядя Сима, и даже папа. Мы приезжаем на дачу летом. А она всегда здесь живет. Мы у нее в гостях. Она не любит сюсюкать. Она говорит с нами так, что поневоле запомнишь.
Если мы с сестрой долго собираемся куда-то, например за хлебом, и не очень торопимся, забывая взять то сетку, то кошелек, бабушка удивляется: "Ну, что вы ширитесь-то? Хлеб разберут". И мы торопимся, потому что шириться — это плохо. Шириться — это делать все медленно, тяп-ляп.
Еще хуже — холявами быть. Холявы — это те, кто мусорят, не моют посуду. Не подметают полы. Это такие грязнули, которые убрать после себя не хотят. Кругом их — великое множество. Если мы отчего-то расстраиваемся, ноем, хнычим, бабушка замечает: "Что это вы ныржите с утра? Нашли время виньгать. Идите гулять".
А если мы суетимся, носимся, раскидываем вещи куда попало, не отнесем, например, после чая чашки на кухню, или забудем, куда вчера положили карандаши, или грохнем чем-то об пол, бабушка Люся вздыхает: "Вот, росомахи, прости Господи. Вот — полохало".
И у мамы мы тоже часто бываем — полохало. И холявами. Поэтому мы очень стараемся все положить на свои места, а не бросить там, где придется.
Мы с Лидой стараемся не шириться, не виньгать и не оказаться полохало. А холявами — тем более. Хотя сами слова нам ужасно нравятся. Ведь, кроме нас, их никто не понимает. Совсем никто!
Мы уже знаем, это — северные слова. Так говорили раньше в Архангельске. На Русском Севере. В Поморье.
А бабушка Люся родилась в Архангельске. Вот как далеко... У самого Белого моря.
И многое у нас — оттуда. Например, березовый туес в сенях. В туесе хранится крупная соль, дно у него деревянное и крышка с удобной ручкой — тоже из дерева. А кора по бокам без единой дырочки и блестит. И слово красивое — туес... Мама говорит, этому туесу лет сто, она его с детства помнит. Ого!
Или вот валёк. Он даже немного страшный. Выгнутый, деревянный, на одной стороне резьба — охота на кита, море, сани на берегу, гарпуны, люди какие-то. А на конце, где держать — вырезана деревянная человеческая рука. Пальцы в кулак сжаты. Так похоже, только пальцы маленькие. Бр-р. Зато держать удобно. Валёк этот — для стирки белья. Или для глажки? Я так и не понял толком.
Или вот на стене висят — две круглые гипсовые штуковины размером с большие тарелки. На одной черный мавр едет на войну, он на коне, с винтовкой, глаза злые.. А на другой он весь в белом и с белым знаменем — едет домой с победой. Песню небось поет. Или там — огромная белая супница. На дне не по-русски написано — Лондон, 1861. И трещина на крышке. Но это не мы... Это древняя трещина.
И Брокгауз с Ефроном у нас из Архангельска. И рукописная книга Ершова "Конек-Горбунок" в твердом коричневом переплете. Такой четкий почерк, все буквы понятны, чернила ярки, как вчера написали, только твердых знаков многовато, а страницы гладкие-гладкие... Наверное, не только мы с Лидой читали эту книженцию.
И много чего еще. Ковшику вот сто лет. Или даже больше. А мы этим ковшиком воду из бочки черпаем и наливаем в собачью миску. Жарко ведь. Лето. А собаку зовут Дик. Лежит, тяжко дышит. Язык на спине. (Так тоже говорят в нашем доме. Про того, кто сильно устал.) Мы Дика побаиваемся немножко. А он нас — нет. Дик с шумом лакает воду, брызгается.
Я уж не говорю про заросли малины, про сарай, траву, дуб, огурцы, помидоры, ряды взрыхленной картошки, про яблони, вишни, сливы, рябину, лук со стрелами, прятки, салочки, мячик, прыгалки и приезды папы с мамой по выходным.
Выдернешь потихоньку первую редиску из грядки, оборвешь зелень, сполоснешь красный бочок в ковшике и съешь. Вкуснота. Вот как на даче интересно! Если, конечно, не шириться и холявой не быть.
Мне говорили, что первый раз я приехал сюда в три месяца. Наверное, мне сразу понравилось. Я лежал в коляске в саду и спал. А рядом спал Дик. Если я просыпался и плакал, Дик начинал тихонько прерывисто подвывать. Мол, эй, кто-нибудь, идите сюда... Маленький человек проснулся.
Когда я подрос, бабушки Люси уже не было с нами.
Однажды, в очередной раз листая Брокгауза и Ефрона — мне очень нравились в нем цветные вкладки-рисунки, допустим "Дикие народы Африки" или "Племена Северной Америки", черно-белые репродукции скульптур и картин, большие географические карты, — я обратил внимание на то, что это не просто словарь, а "Новый энциклопедический словарь".
Я задал маме сразу три вопроса. Почему словарь — новый?
Почему у нас только девятнадцать томов?
И — главное — кто и где и когда их купил?
Оказалось, словарь этот выписывал из Санкт-Петербурга папа бабушки Люси, мамин дедушка, а мой, значит, прадедушка Евгений Васильевич Никифоров, священник Архангельской епархии, еще до Первой мировой войны. А когда та война началась, доставка книг в Архангельск прекратилась. Так и осталось у нас только девятнадцать томов.
— Которые неплохо бы протереть влажной тряпочкой, аккуратно, по корешкам, — завершила короткий рассказ свой мама. Почему словарь "Новый", она точно не знала, предположила, что были другие, более ранние издания...
Я пошел отыскивать тряпку, но незримая историческая ниточка протянулась, чтобы уже не оборваться: Архангельск — отец Евгений Васильевич — словарь — Первая мировая — революция — Гражданская война — бабушка Люся — Отечественная война — подмосковный домик — наша семья.
Поставил книги в шкаф, спрятал тряпку на место и... Быстрее в футбол играть. Пока дождик не начался. Тучи уже набегали.
На фотографиях — их у нас сохранилось довольно много — Евгений Васильевич Никифоров обычно в центре. Длинные темные волосы, борода, ряса, крест на груди. Спокойный взгляд. Значительный. Сразу видно — глава семьи, духовный наставник, человек, к которому приходят...
На большом фото, крупном, увеличенном, он в подряснике и без креста — мастер талантливо отретушировал время. Зато этот портрет можно было повесить на стене в доме без особого риска. Интересный мужчина. Рядом на столике книги. Борода седая уже, а глаза — живые, притягивают. Что мы знаем о нем? Немногое.
— Бабушка Люся не рассказывала, а я и не особо-то спрашивала, — объясняет мама. — Да и времена были неподходящие для рассказов.
Но все-таки кое-что знаем, кое-что осталось в семейной памяти, в незатейливых документах, письмах, открытках, визитных карточках, фотографиях.
Да и в интернете, представьте себе, о моем прадеде сказано. Вот уж я удивился.
Прадед мой родился в 1851 году. Можно предположить, что родился он в семье сельского священника огромной Архангельской губернии, знаменитой своими лесами, снегами, ссыльными и старообрядцами.
"Сюда никакие татары не дошли" — эту семейную шутку я помню с детства. В самом деле, что там делать татарам? Там хватало зырян, которых надо было привести к православию.
В середине XIX века в отчете Архангельского губернского статистического комитета не без иронии сказано: "Почти треть жителей Архангельской губернии более или менее живет убеждениями раскола. Одни открыто принадлежат к расколу, другие числятся православными, но по убеждению и жизни вполне раскольники, третьи находятся под сильным влиянием раскола".
В 1851 году оканчивает Архангельскую духовную семинарию Иван Сергиев, будущий Иоанн Кронштадтский. Как лучший ученик выпуска, он направлен в Санкт-Петербургскую духовную академию. На руках аттестат, выписка из метрической книги о рождении и крещении, медицинское свидетельство о состоянии здоровья, пять рублей серебром и подорожная: "Давать две лошади с проводником без задержания на прогонах от Архангельска до Санкт-Петербурга". Мой прадед окончил Архангельскую духовную семинарию в 1872 году. Окончил, как сказано в одном из документов, по второму разряду. Второй разряд означал такую оценку успеваемости, способности и прилежания: "Довольно хорошо. Очень достаточно. Достаточно. Добропорядочно".
Учили в семинарии серьезно. Целых шесть лет, три двухгодичных цикла. В первом цикле упор делался на риторику, поэзию, литературу, во втором — на философию, психологию, логику, патристику, герменевтику, в третьем — на богословские науки и иностранные языки. В библиотеке семинарии насчитывалось три тысячи книг, многие на латинском, еврейском, славянском, немецком, английском и польском языках.
По фотографии выпуска, если бы не подпись, ни за что не скажешь, что это — будущие священники. Вполне себе гражданские лица. Типичные студенты. Гражданское платье — бабочки, галстуки, пиджаки, сюртуки, картузы, визитки. Чисто выбритые молодые ребята, никаких тебе бород. Учеба завершена, впереди — служба.
Никифоров Евгений Васильевич рукоположен в сан священника 26 февраля 1873 года. Служит он по сельским приходам — Чубалонаволоцкому, Лодомскому, Лисестровскому Архангельского уезда. Женится на Анне Степановне, моей прабабушке, из древнего церковного рода. Возможно, ее девичья фамилия — Кучина. У них рождаются дочери — Ольга, Людмила, Александра. Людмила — и есть моя бабушка Люся.
Евгений Васильевич, по ее словам, человек был уважаемый и не бедный. Когда приходили в магазин за покупками, маленьких дочерей немедленно угощали лимонадом, дарили конфеты, сласти. Жили они в собственном доме. Когда Анна Степановна не ужилась со свекровью, Евгений Васильевич сразу же купил своей маме отдельный дом, по соседству.
Выписывал он из Москвы вполне буржуазную солидную газету "Утро России". Ее издавали миллионеры, братья Рябушинские. У нас подписной квиток, представьте себе, сохранился. И сам пописывал по служебным делам в "Архангельские епархиальные ведомости".
Вот газетный отрывочек от 1888 года, оцените витиеватость стиля: "...это ужасное и грозное событие, в связи с вышеизложенными причинами, может быть, послужило причиною установления праздника местнаго в честь Св. великомученика Георгия, именно в 4 день июля. Если, как выше было сказано, дни памяти Св. Георгия не праздновались, и в храме, посвященном его имени, не правилась никогда храмовая служба, то само Провидение научило сему установлению".
У нас много поздравительных новогодних и пасхальных открыток тех времен, на всех один адрес — Архангельск, Лисестров, Исакогорка. Видимо, долгие годы отец Евгений служил именно здесь.
"30 числа мая совершена закладка храма на Исакогорской железнодорожной станции, что за рекой Двиной напротив г. Архангельска. Церковное чинопоследование при этом событии совершено с благословения Его Преосвященства, Преосвященнейшего Иоанникия, Епископа Архангельского и Холмогорского, членом духовной консистории протоиреем Илием Легатовым, при участии священников Лисестровскаго прихода Прокопия Иванова и Евгения Никфорова. При совершении этого священнодействия находилось все местное железнодорожное начальство и служащие станции. Храм здесь устрояется деревянный на каменном фундаменте и посвящается во имя преподобного Сергия Радонежского и всея России чудотворца".
Храм был открыт в 1902 году и привлекал "красотой внешнего вида: высокая звонница, необычная в несколько уровней крыша, большие окна с разноцветными стеклами, большие цветные кресты на стенах". В Интернете есть фотографии старого храма у станции Исакогорка. Действительно, "привлекает красотой внешнего вида". Да и восстановленный не так и давно — он тоже хорош. Умер Евгений Васильевич Никифоров, как оказалось, вовремя. В 1918 году. Как раз началось "триумфальное шествие советской власти". Оно же — "тяжелое время смуты на Руси".
9 марта в Архангельск высажен первый десант англичан, тепло встреченный многими жителями города. Всего одна его фраза перешла к нам, так сказать, по наследству. Зато какая... Терзает она и мучает. Как-то на склоне лет проворчал он, словно про себя, да все запомнили: "Кресты и поклоны только для дураков".
Что это было? Минутная слабость? Обычная человеческая усталость после стольких лет верного служения? Долгий богоборческий спор с самим собой? Не исключено, сказано — во хмелю. Вспыльчив и гневен был в трудные минуты жизни отец Евгений.
Мой племянник, Дмитрий Сергеевич Васильев, вырос, выучился и начал работать. И вдруг притаскивает однажды домой большую сумку, а там — десять томов Нового словаря Брокгауза и Ефрона. Купил, говорит, с получки. Оказывается, была у него такая детская мечта — восполнить семейную реликвию. Вот — поискал, приценился и купил. Поступок.
С двадцатого по двадцать девятый том!
Завершается собрание на словах: Ньюфаундленд — Отто. На отдельной страничке помета: "Дозволено военною цензурою. Петроград, 2-го июля 1916 года".
Дальше это издание уже не выходило. Оборвалось. Сами понимаете — почему.
П. Васильев
Следующая публикация
Нет комментариев