Предыдущая публикация
ВЛАДИМИР ГИЛЯРОВСКИЙ: ЖИТЬ ЩЕДРО И С АППЕТИТОМ
Событий и приключений в этой биографии хватит на три-четыре жизни — но Гиляровскому никогда не было достаточно. Он не умел сидеть на месте: срывался и куда-то мчался, где-то пропадал, а потом являлся с очередным сенсационным репортажем. Воевал, выступал в цирке, работал в театре, все знал, все видел, дружил и с разбойниками, и с поэтами-символистами. Сворачивал ложки штопором и сгибал кочергу. От таких баснословных героев обычно остаются только легенды — мол, были люди в наше время, богатыри, не вы. Гиляровский оставил нам куда больше.
Он сам с удовольствием создавал о себе легенды — начиная с обстоятельств рождения: приписал себе два лишних года и придумал запорожских предков. Два лишних года, вероятно, нужны были по причине излишней молодости: он сбежал из дома 15-летним, может быть, поэтому в его документах появился 1853 год рождения вместо 1855-го. А запорожские предки ему были совершенно необходимы по складу его души.
Казачество это Гиляровский в себе культивировал, даже одевался казаком и носил особые усы, пышные и вислые; Репин писал с него казака для картины "Запорожцы пишут письмо турецкому султану", скульптор Андреев лепил с него Тараса Бульбу для барельефа на памятнике Гоголю. Разумеется, дед такого человека просто обязан был быть "черноморским казаком", сыном запорожца, который "после разгрома Сечи в 1775 году Екатериной ушел на Кубань". Об этом Гиляровский пишет в автобиографической повести "Мои скитания". Там же он говорит, что отец его был помощником управляющего лесным имением графа Олсуфьева в Вологодской губернии; "черноморский казак" был управляющим, на дочери которого отец и женился. Вологодские краеведы, однако, выяснили, что отцом Гиляровского был канцелярский чиновник при приставе, а женился он на дочери калязинского мещанина. Но это, конечно, не очень эффектно.
Недаром Чехов говорил, что Гиляровский или на триста лет опоздал родиться, или на сто лет поторопился. Пожалуй, представить себе 60-летнего дядю Гиляя нашим современником почти невозможно, а вот где-нибудь в глубинах истории он прекрасно бы себя чувствовал: скакал бы на коне, рубился с турками или поляками, разбойничал бы в лесах. Его всю жизнь именно к этому и тянуло — к степному простору, к Волге, к таинственным "станицам", а проще говоря — разбойничьим шайкам. Пожалуй, больше всего своими изгибами биографии он похож на Ивана Флягина, лесковского очарованного странника, однако нет в нем ни флягинской "очарованности", ни трагического надлома, ни духовных поисков — одна только любовь к жизни, буйное молодечество да та самая богатырская силушка, которая еще былинного Василия Буслаева распирала, заставляя чудить. Впрочем, энергия Гиляровского обычно чудесным образом направлялась в мирное русло.
Биографию свою он сам рассказал в красках, пересказывать неинтересно: любой пересказ сводится к перечислению, к череде глаголов, как в стихах для детей младшего школьного возраста. Может быть, он и был таким большим ребенком: минимум размышлений и поисков смысла жизни, максимум действия, приключений, подвигов. И взгляд на жизнь у него тоже был детский — открытый, принимающий, веселый.
Он успел побывать на самом гадостном дне русской жизни, извозиться в нечеловеческой грязи, провонять трупной вонью в самом прямом смысле слова — и не спиться (пить мог стаканами и не пьянел), не сойти с ума, не озвереть, а сохранить жизнерадостное любопытство и любовь к жизни. Некрасову одни только бурлацкие песни выматывали душу, Горький о том самом дне написал мучительную философскую драму, Леонид Андреев о войне написал жутчайший "Красный смех", а Гиляровский из огня, воды и медных труб вышел невредимым, здоровым и счастливым. И с таким аппетитом и удовольствием обо всем этом рассказал — вот хоть бросай все и иди в бурлаки, на Хитровку, в степные табунщики или пластуны.
Душевное здоровье у него было завидное: там, где нормальный русский писатель видел невообразимую, с ума сводящую бездну страдания, Гиляровский сохранял присутствие духа и чувство юмора. Даже когда он отправился добровольцем на русско-турецкую войну, то и война для него оказалась нестрашной: "Переживания мог писать глубокий Гаршин, попавший прямо из столиц, из интеллигентной жизни в кровавую обстановку, а у меня, кажется, никаких особых переживаний и не было. Служба в полку приучила меня к дисциплине, к солдатской обстановке, жизнь бурлацкая да бродяжная выбросила из моего лексикона слова: страх, ужас, страдание, усталость, а окружающие солдаты и казаки казались мне скромными институтками сравнительно с моими прежними товарищами <...>. На войне для укрощения моего озорства было поле широкое. Мне повезло с места, и вышло так, что война для меня оказалась приятным препровождением времени, напоминавшим мне и детство, когда пропадал на охоте с Китаевым, и жизнь бродяжную". Гаршин для него — столичный интеллигент. Молодой Чехов кажется Гиляровскому "слабым и хрупким", а в Чехове было 182 сантиметра росту. Героями молодого Гиляровского, в чем он сам признается, были брутальный матрос Китаев и загадочный атаман Репка.
Гиляровский постоянно гонится за новыми впечатлениями, за яркими ощущениями. Жизнь его хаотична, лишена всякого планирования и подчинена сиюминутному желанию, импульсу, стремлению. Он говорит об этом — кисмет (турецк. "судьба". — Прим. авт.). Профессия репортера оказалась для него подходящей именно поэтому: каждый день в дорогу, каждый день непредсказуем, каждый несет новые приключения и новые встречи. Даже когда он был уже немолод, по городу на извозчике ездил без всякой цели: езжай прямо, теперь поверни налево, теперь направо... а вот теперь стой. Что-то случилось, что-то привлекло внимание... Михаил Чехов вспоминал, как Гиляровский повез его вечером на извозчике провожать на Сретенку, но велел сворачивать к вокзалу, на вокзале потащил на перрон, а с перрона втащил за руку в отправляющийся поезд и увез к себе на дачу на ночь глядя.
Удивительно, что при таком душевном устройстве он ни разу не свернул на криминальную дорожку. В юности он порывался уйти с бурлаками в разбойничью "станицу", да помешала судьба-кисмет; арестантом был лишь случайно, да ушел, ударил жандарма в лицо кулаком — и это осталось без последствий... Судьба вмешивалась и иначе, когда приходилось бросать теплый дом, крышу над головой, хорошее место, только чтобы не попадаться на глаза кому-то из другой пьесы, другой жизни, тому, кто помнит нынешнего торговца лошадьми арестантом, нынешнего пожарного — юнкером... Он и жизнь так прожил — играя в разных пьесах то пожарного, то военного, то рабочего, то обитателя ночлежки...
Среди его знакомых было немало преступивших черту закона — но сам он удерживался на этой опасной грани, никогда не заступая слишком далеко за черту. Исследовать криминальный мир ему было интереснее, чем обитать в нем; недаром во всех своих похождениях он брал себе псевдоним — представлялся Алешей Ивановым бурлакам и на белильном заводе, выступал в цирке как Алексис — чтобы не позорить фамилию. Но, собственно, обо всем по порядку.
Когда Володя был еще маленьким, семья его переехала из дикой лесной глуши в Вологду. Там, в Вологде, умерла от простуды его мать. Мальчику было 8 лет. Ничего, кроме имени матери и времени ее смерти, Гиляровский о ней не рассказывает. Об отце тоже говорит мало. Отец в его воспоминаниях всегда его поддерживает и о нем заботится. Отец был тоже чрезвычайно силен физически: когда мальчик научился сгибать монеты, отец разогнул монету и сказал, что за порчу монеты полагается каторга. Однажды, уже взрослым, Гиляровский из чистого озорства завязал узлом кочергу, а отец сердито заметил, что нечего портить хорошие вещи, и кочергу развязал — похожая сцена есть в "Пестрой ленте" Конан Дойла, кстати. Тем не менее согнутые монеты, скрученные штопором чайные ложки и завязанные узлом кочережки стали визитной карточкой Гиляровского, а жена его замучилась докупать ложки взамен испорченных.
В своих воспоминаниях Гиляровский гораздо больше внимания уделяет своему воспитателю, матросу Китаеву. На самом деле его звали Василием Юговым, и прозвище свое он получил потому, что побывал в Японии и Китае. О матери в "Моих скитаниях" — два упоминания, о матросе Китаеве — более тридцати. Вот какая нянька была у этого мальчика: "Это был квадратный человек, как в ширину, так и вверх, с длинными, огромными обезьяньими ручищами и сутулый. Ему было лет шестьдесят, но десяток мужиков с ним не мог сладить: он их брал, как котят, и отбрасывал от себя далеко, ругаясь неистово не то по-японски, не то по-китайски, что, впрочем, очень смахивало на некоторые и русские слова. Я смотрел на Китаева, как на сказочного богатыря, и он меня очень любил, обучал гимнастике, плаванию, лазанью по деревьям и некоторым невиданным тогда приемам, происхождение которых я постиг десятки лет спустя, узнав тайны джиу-джитсу".
Со временем, когда отец снова женился, мачеха и ее сестры пытались как-то воспитывать мальчика, но им это не особенно удалось: Володя пропускал мимо ушей их замечания и отчаянно безобразничал. Среди особенно запоминающихся случаев его озорства — история с золоченой собакой. Он купил сусального золота и вызолотил старой собаке Жужу, которая принадлежала гостье-баронессе, "то, что обычно собакам не золотят". Собака прибежала к гостям и стала перед ними слизывать золото. Мальчика выпороли в старой беседке, причем одна из теток добавила к розгам крапивы. Мстительный Володя разобрал крышу в этой беседке и вечером, когда тетка уединилась там с женихом-офицером, вывалил на них через дыру в крыше целую корзину наловленных лягушек. Примечательно в этой истории, пожалуй, то, что тетка и жених никому об этом не сказали — и что именно лягушки стали залогом их семейного счастья.
Гимназия, в которую отдали Гиляровского, была довольно передовой и либеральной по российским меркам. Мальчик учился неплохо, но ему совершенно не давалась математика, из-за которой он однажды остался на второй год. Впрочем, куда больше гимназии его интересовал местный театр и цирк; один из циркачей, "араб-кабил" (на самом деле русский), оказался его соседом и стал учить его цирковым трюкам вместе со своим сыном. Володя, от природы сильный и крепкий, да еще натренированный матросом Китаевым, учился этим премудростям куда лучше, чем сын "араба-кабила", но никому этого своего умения не показывал.
Среда, в которой рос юный Гиляровский, была пропитана передовыми идеями; среди вологодских знакомых семьи было немало нигилистов и стриженых курсисток. Володю за его недюжинную силу прозвали "Никитушкой Ломовым"; подросток заинтересовался прозвищем, а затем книгой, из которой оно взято, — и сам написал, что именно под влиянием "Что делать?" Чернышевского бежал из дома в бурлаки.
И. Лукьянова
Продолжение следует
Следующая публикация
Нет комментариев