КАЛЕЙДОСКОП ЖЕЛАНИЙ

«Девушка, поливающая цветы». Анри Бурс (1826-1899), бельгийский художник, писал портреты и жанровые сцены.

Наглая родственница. Невестка из Шуры вышла паршивая и бессовестная - под этими словами могут расписаться все от мала до велика в семье её мужа. Поначалу-то было всё неплохо: Шурка старалась угодить и понравиться и, если праздник какой, то вся родня стройными рядами шагала к ним на съёмную квартиру, ведь Шура не только вкусно готовила, но и придумывала всякие развлечения, услаждала дорогих гостей. Приглашения в гости родственникам не требовалось - они приглашали себя сами. Приведу в качестве примера случай на заре Шуркиной карьеры в роли невестки: — Алло! Шура! Поздравляю тебя с Покровом! - гудит в трубку мужнина сестра. Говорит она не очень внятно, явно при этом что-то жуя. — Ой, и правда... - лепечет в ответ Шура, перепрыгивая осенние лужи, - спасибо. А я так закрутилась, что и не помню какой сегодня день, то на работе, то по больницам... - говорит Шура уже о личном, ведь, как известно, ничто так не сближает чужих по крови людей, как личные откровения. А Шуре очень хотелось быть хорошей. Она продолжает лепетать без остановки: - Но ты вовремя позвонила, я только что была на первом скрининге, поэтому ты, Вика, первая узнаешь о том, кто у нас будет... Договорить Шуре не дали - Вика, видимо, смотрела новости, потому что до ушей Шуры доносилось сделавшееся громче бубнение диктора и несложно было догадаться о том, что в новостях вещали о какой-то очередной неприятности. Только чужие неприятности приносили Вике гамму эмоций: сначала ужас, а после радость оттого, что у неё, слава Богу, всё хорошо. Вике не терпелось поскорее перейти к сути, поэтому она прервала скучные излияния невестки: — Короче, Шур, мы вечером придём, накрывай на стол! И мама с папой, и мы, и Галка - все наши, короче. Ну всё, давай, у меня тут в новостях такие страсти, извержение вулкана на островах, не дай Бог! — Но у меня ничего не приготовлено! Мы не планировали! - успевает вставить Шура и от неожиданности останавливается посреди лужи и чувствует, как за борт низкой туфли заливается вода. Отпрыгнула. — Тю! Так время же есть! Ты так вкусно готовишь, Шур, так вкусно, а я не умею. Короче, всё, пока! К шести жди. Короче, короче, короче! Этим словом-паразитом Вика никогда не брезговала и вставляла чуть ли не в каждую фразу. Наверное, таким образом ей казалось, что она сразу ныряет в суть вопроса без лишних предисловий. "Язык бы тебе чуть покороче и мозг подлиннее!" - в сердцах думала Шура, когда прошло несколько лет и её попытки по угождению были брошены. Вообще-то она была Александрой и любила, когда её звали именно так. На худой конец и "Саша" сойдёт, но... Но "Александра", по мнению новой родни, звучало слишком официозно и благородно, а чего там благородного в той Шурке, вчерашней деревенщине? "Саша" - это тоже незаслуженно ласково, а вот "Шура" - в самый раз, по-колхозному, чтобы не забывала невестка откуда выползла и откель до их любимого Венечки присосалась, да и понятно сразу на какой ступени семейной иерархии ейное место. Посему и нечего нос задирать! Шурка она - масляная шкурка. И баста! Шура считала своим долгом не ударить в грязь лицом перед родственниками. Накупив продуктов, она принималась готовить и ей хотелось не только порадовать гостей, но и удивить. Помимо основных блюд на столе красовались мини-закуски, такие как яркие канапе в разных вариантах, аппетитные тарталетки, фаршированные помидоры, огурцы и шампиньоны, итальянские брускетты и прочее прочее. Чтобы гости за столом не скучали, Шура заготавливала нехитрые развлечения, какие-то игры, а для этого требовалось то распечатать бумажек со словами, то позаботиться о символических подарках. Несмотря на все старания, угодить всем родственникам мужа было непросто. — Опять всё только домашнее? - уточнял свёкр, кисло рассматривая заваленный угощениями стол, - а я так хотел пиццы. Когда же вы уже начнёте зарабатывать и заказывать еду на дом? Надоела мне эта домашняя стряпня. Шура молча глотала обиду и на другой раз ничего не готовила сама, а тратилась на пиццу, суши и китайскую лапшу. К тому времени у них уже родился первый сын и с маленьким было тяжело напрягаться с застольями. — Иу! - снова возмущались родственники, - а что - домашнего ничего нет? Даже ни одного салатика? Мда, Веня, обленилась у тебя жена, совсем городской стала. Где это видано, чтобы гостей одним хлебом кормили и лапшой пересоленной? — Это не хлеб, а пицца, - робко вставлял Вениамин. — Хлеб это! Два кружочка колбасы и пять грамм сыра! Самую дешёвую заказали, а я тебе так скажу, Веня: на родных не экономят, неприятненько, однако! - высказывала Вениамину мать, а Шура молча краснела, наливалась обидой. Про себя она думала "ну скажи же ты им что-нибудь, выскажи! Скажи, что ты вообще-то их не приглашала, что они сами припёрлись, что они все ей надоели, достали, что не видеть бы их уже и не слышать!". Но Шура молчала. Не находила она в себе сил идти против дружной и сплоченной стаи. А родственники не молчали и кто-то непременно добавлял: — Ну… Как говориться, что не сделано своими ручками – то не считается. Вениамин хоть и заступался за жену, но делал это деликатно, стараясь отшучиваться. — Саша, ну не обижайся ты так... Они люди простые, без изысков, что на уме, то и на языке. Они тебе зла не желают, ты им нравишься. — Ага, прям нравлюсь! — Ну конечно! Зачем бы они так часто к нам заглядывали, если бы ты им не нравилась? "Пожрать на халяву они заглядывают!" - в сердцах думала Саша, но снова молчала. Иногда дорогие гости могли позвонить даже за полчаса до визита и когда Саша видела, что звонит Вика или свекровь, в ней сразу начинала закипать злость. — Шура, мы тут по магазинам гуляем недалеко от вас, зайдем через полчасика передохнуть и чайку попить, - пела в трубку золовка. — Я сейчас не могу, у меня ребёнок спит! — Так мы же тихо! Придумай нам что-нибудь перекусить, будь другом! Даже если Саша не брала трубку, они всё равно приходили и тарабанили в дверь до последнего, так что отвечая на звонок Саша хотя бы знала через какое время их ждать. Никого не волновало, что у Саши-Шуры ребёнок, что она устаёт, что гости здесь лишние! Также никого из родственников не волновало, что Вениамин занят по работе, когда требовалось кого-то отвезти в поликлинику, на рынок, на вокзал или дачу. Ведь Веня предприниматель, сам себе хозяин, неужели так трудно помочь родне? Неужели Веню не будет мучать совесть, если маме, сестре, папе, свату и брату придётся платить за такси?! Не по-родственному это! Так они дотянули до второй беременности, во время которой даже у мужа Вениамина начали раскрываться глаза. Беременность у Саши развивалась тяжело. После шестого месяца муж боялся оставлять её надолго одну. Однажды ему пришлось уехать по работе с ночёвкой в другой город и он попросил сестру Вику присмотреть за Сашей - просто переночевать и в случае чего вызвать скорую, помочь собраться, а после присмотреть за старшим сыном. Вика наелась от души, клюкнула вина и до позднего часа развлекала Сашу бессмысленной болтовнёй, хотя той давно хотелось спать. Наболтавшись, Вика уснула на диване, а диван тот был раскладным и на нём всегда спали Саша с мужем, потому что других кроватей, кроме детской с бортиками, в квартире ещё не было. На неразложенном диване места больше не оставалось и Саша всю ночь просидела на стуле, потому что не было ничего такого, что можно было постелить на пол - они очень экономили, чтобы насобирать на собственную квартиру. Утром Вика ускакала на работу, а Саша походила-побродила и поняла, что дело плохо... Она позвонила подруге, чтобы та взяла к себе ребёнка и помогла Саше добраться до перинатального центра. В результате Сашу госпитализировали и сделали операцию, чтобы сохранить беременность. Пока она там лежала, муж рассорился с роднёй. — Чтобы я ещё хоть раз вас о чём-то просил?! Да ни в жизни! Один раз попросил помочь, один раз, и что из этого вышло?! Нет, значит, как вам надо, чтобы я побыл бесплатным извозчиком - так это всегда и везде, а как для меня что-то сделать - так фигушки?! Больше не просите меня, чтобы я кого-то из вас катал на машине, вызывайте такси! Первые эмоции прошли, Саша благополучно родила второго сына и родственники постепенно нашли пути примирения, вот только случай тот помог Саше с мужем отрастить первые острые зубки. Вениамин слово сдержал и больше никого никуда не подвозил сколько бы его не просили. По сути-то виновата в том эпизоде была одна Вика, но мать с отцом встали на неё сторону и заявили, что Шурка тоже виновна в своём слабом здоровье: нормальная баба должна уметь рожать так же легко, как плевать семечки. Обижаться на родного сына и брата они не могли, поэтому после каждого отказа поминали недобрым словом невестку, ведь это именно она настроила Венечку против семьи. Как бы то ни было, приглашать себя в гости они не перестали - слишком это было удобно и выгодно. Сашке же к тому времени до того надоело их встречать и кормить, что она решилась стать плохой и проучить наглую родню. Сделала она это, кстати, тоже молча. Явились, значит, разлюбезные родственники к ней в гости по весомому поводу - младшенькому исполнялось три месяца. Никто их, конечно, не приглашал... — Ой, ты ещё не накрыла! - удивились гости. — Там на столе селёдка - её разделать надо, и свёклу с картошкой я уже сварила, на плите в кастрюле найдёте, - улыбаясь, говорила Саша, качая ребёнка, - в четыре руки салат быстро сделаете, правда, Вик? Вы же, папа, пока за тортиком сбегайте, можете любой брать, я всё равно есть не буду, мне нельзя. Ну я пошла пока, а то маленький хнычет, у нас, знаете ли, колики-газики, некогда у плиты стоять. Родственники ошарашенно переглянулись. Сами сделали салат, сами торт купили и сами же всё приговорили, даже кусочка для Вениамина не оставили, хотя ему-то и можно было торт есть! Саша даже сидеть с ними не стала, лежала с ребёнком, кормила его долго, потому что младший мог висеть на груди и по часу. На следующий раз Саша даже подготавливать ничего не стала, предложила начистить картошки для жарки. — Грибы есть замороженные. С ними красота будет, а не ужин! Сказала - и вышла. Гости затихли, потом зашушукались. В комнату с каменным лицом вошла свекровь. — Шура, мы заметили, что у вас хлеба нет. Мы все вместе выйдем, прогуляемся, может и ещё чего купим. — Да пожалуйста. Что хотите есть, то и покупайте. Вышли они за хлебом и не вернулись, и с того дня перестали радовать Сашу своими визитами. Закрепилась за Сашей дурная слава среди родни: плохая она невестка, мать ужасная, хозяйка нерадивая, и вообще неумёха эта Шурка, бессовестная, наглая, гадкая, бедный-бедный их Веня! А все те годы, когда Саша старалась и радовала их застольями, были вычеркнуты из памяти рода, словно никогда их и не было. Саша всё проглотила. От добра добра не ищут! Зато больше не будет посторонних людей у них в доме, которых она не приглашала. Зато не надо тратиться на многочисленную незваную толпу. Саша так решила: раз уж нельзя в данном случае без крайностей, то пусть будет та крайность, при которой лично ей живётся спокойнее и удобнее, нежели наглым родным. ...........................................Автор : Анна Елизарова

«Бабушка - самая лучшая». Макс Рентель (1850-1911), немецкий художник. Дерево, масло, 24 x 17,5 см. Частная коллекция

Всё сложится, всё сложится, всё сложится! Хорошее прибавится, умножится. Плохое всё рассеется, расклеится, Рассохнется, рассыплется, развеется, Растает, заторопится, зашторится — Всё по судьбе наладится, заспорится! Проявится, срастётся и завяжется Всё то, что самым лучшим в жизни кажется. Плохое не задержится, забудется — Всё сложится, всё сложится, всё сбудется! ......................................Лилия Собко

Есть в каждом Божьем дне своя краса: И в солнечном, и в сером, и в дождливом. И даже в самом мрачном и унылом — Душой увидеть можно чудеса… .................................Наталия Ляшевич

Манин день Баба Маня пышной горой возвышалась на своём диване. Пожалуй, слово «возвышалась» сегодня ей не подходило, скорее просто «лежала», если ещё вернее, то «валялась». Сегодня баба Маня хандрила. Иногда она позволяла себе такую роскошь. А почему бы не похандрить, раз хозяев над нею нету? Вон Лидка – соседка, помоложе Мани будет, а вся наскрозь больная. То голову полотенцем обвяжет, то на лестнице отдышаться не может, да и диабет у неё нашли. А всё сумки полные таскает, внучат нянчит, дома кашеварит на всю ораву, на семью свою то есть. Бабе Мане такие нежности, как одышка и диабет незнакомы. Вот ноги, порой, ноют. Да и как им не ныть, раз в бабе Мане около ста килограмм весу? Вот вены-то и вздулись уродливыми синими и багровыми узлами. Тяжело им – венам. Но Маня не жалуется, особенно, когда обедать садится. Разогреет в большом эмалированном блюде борщ с мясом, да с салом, наваристый, духовитый, хлеба пшеничного отломит ломоть, и наворачивает! Не любит хлеб ножиком кромсать, так вкуснее кажется. Ест баба Маня неаккуратно – капуста то и дело падает с ложки, да всё норовит на грудь попасть. После неё вечно остаются некрасивые жирные пятна. Уж сколько раз она говорила себе, что надо хоть полотенчико подвязывать, как маленькой, но не помнит вовремя. Съест борщ, а остатки из блюда прямо в рот перельёт. Иногда, бывает, и промахнётся. За эти пятна соседи за глаза зовут Маню свиньёй. Она знает об этом, но помалкивает, соседи-то не в курсе, как Маня их называет про себя. Эх, знали бы эти люди, какая Маня в молодости была красавица! Крупная уже тогда, но ладненькая, с блестящими, тёмными, как вишни, глазами, да чёрная косища ниже пояса. Вот оно – настоящее богатство какое было у Мани. Коса есть и теперь, только жидкая стала, сивая. Баба Маня делает из неё бублик на затылке и прикалывает шпильками. Когда дочка была у неё в последний раз, то уговаривала отстричь косу, но баба Маня очень сопротивлялась и отстояла свою привычную причёску. Дочка. Маня тяжело вздохнула всей грудью и в уголках глаз блеснули слёзы. Дочка манина живёт в другом городе и к матери приезжает раз в год на несколько дней. И Маня к ней ездит. У дочки двое деток, уже большие, и муж. Баба Маня подняла глаза. Над диваном в резных рамах три портрета. Молодой Мани, такого же молодого маниного мужа Феденьки, да дочкин, свадебный. Дочкин портрет цветной. От времени он, конечно, слегка поблёк, не то что чёрно-белые Маня и Феденька. Маня снималась на портрет, когда её награждали грамотой за хорошую работу и фотографировали на Доску почёта. Знатная она была работница – крановщица! Заберётся утром на кран и до обеда трудится. Жара ли, мороз – неважно! Маня работает. Она всегда любила свою работу. Сидит высоко, а внизу мужики машут ей рукавицами брезентовыми, «Майна!» - кричат, «Вира». И Маня жмёт на рычаги, поворачивает огромную железную махину, ловко перетаскивая бетонные блоки. Сколько домов Маня построила в городе за свою долгую трудовую жизнь и не пересчитать! Поэтому и пенсия у бабы Мани позволяет ей каждый день есть мясные борщи, да котлеты. И с Феденькой познакомилась на стройке. Сверху всё разглядывала его, как работает, как приваривает плиты на место. Потом маску снимет и машет ею Мане наверх. Они быстро поженились. И квартиру получили в доме, который строили сами. Маня вновь тяжело вздохнула. Как же ей Феди не хватает, как скучает она по его густому басу, по прокуренным рыжеватым усам. Он всегда целовал её в щёку, когда в обед или после смены Маня слезала со своей верхотуры. «Не замёрзла, дева моя ненаглядная?» И Маня счастливо смеялась. Феденька всегда угощал её карамельками, специально в кармане кулёчек держал для Мани. Она разгрызала их со стеклянным хрустом крепкими зубами, а муж любовался ею. Ни разу в жизни он не поднял на неё руку. И дочку не трогал. Соседки не верили. Или завидовали. Та же Лидка не раз выходила на лестничную площадку с замазанным кремом синяком на скуле или плече. Маня всегда считала себя абсолютно счастливым человеком. Она не гналась за красивыми дорогими вещами, носила простые драповые пальто с каракулевыми воротниками, удобные тёплые сапоги, платки. Вот платки она любила! Каких только платков у Мани не было! И оренбургские пуховые, и павлово - посадские расписные, и китайские газовые, шёлковые. Это, пожалуй, было единственное, перед чем Маня не могла устоять, её женская слабость. И Феденька к праздникам обязательно дарил ей платок. А теперь и дочка! Как едет в гости, то обязательно в гостинцы кладёт матери карамельки и платок. Она и сейчас лежала на диване в платке. Он был старый, изношенный до дыр. Самый первый платок, подаренный Феденькой. На тёмно-синем фоне павлиньи перья. Они переливались, растекаясь по маниной голове, и спадали на подушку вместе с шерстяной синевой. Маня носила его на работу. Иногда в перерывах, когда Феденька махал ей маской, она отвечала ему платком, стянутым с головы. Как красиво реял он на ветру. Баба Маня снова перевела взгляд в комнату. У неё дома всегда чисто. Белые крахмальные салфетки, старенькие гардины, которые она упрямо отказалась менять на привезённую дочкой кисею, истёртые ногами дорожки. Узенькие ковровые дорожки, за которыми она простояла в очереди почти сутки. Феденька жаловался, что ноги мёрзнут, вот она и постаралась для него. Дома он последнее время всё мёрз. Маня вязала ему толстые шерстяные носки, свитера, шила байковые пижамы. У него болели глаза и руки. Они до последнего спали вместе на стареньком продавленном диване и Маня бережно обнимала его, чтобы согреть. Баба Маня не сдержалась и всхлипнула. Феденька так и умер во сне в её объятиях, а она спала и не знала ещё, что уже всё. Проснулась под утро, когда тело мужа уже окоченело. Дальше она всё забыла. Память, наверное, пожалела бабу Маню и не сохранила всех событий тех траурных дней. Даже, как приехала дочка, Маня не помнила. Казалось, что она всё время была рядом. И потянулись годы её одиночества. Нет, конечно, дочка звала её к себе, настаивала, чтобы баба Маня согласилась продать эту квартиру и переехать к ним, чтобы купить новую рядом с ней. «Мама, тебе не будет так одиноко, мы рядом будем! Я каждый день буду навещать тебя. Ну а вдруг ты заболеешь, что я тогда буду делать?» -Нет, нет! – отвечала баба Маня, -Ты меня тогда и схоронишь у чёрта на куличках, а я с Феденькой лежать хочу! Да и квартиру эту мы с Федей строили. Не поеду я, ты уж прости. Дочка плакала, баба Маня тоже. Она была уверена, что смерть придёт к ней сразу, как к Феде. Он же до последнего дня на ногах был. Слабый, но ходил, даже во двор на лавочку выбирался. Никто из соседей и поверить не мог, что вчера ещё они на лавочке спорили о вождях, при ком жизнь была лучше, а утром его уж не стало. Маня подняла руку, погладила себя по платку и посмотрела на мужний портрет. - Феденька, когда время придёт, ты уж похлопочи, чтоб я, как ты… сразу чтоб? Феденька строго смотрел на распростёртую жену и молчал. День за окном уже перевалил за половину. Радио баба Маня по случаю своей хандры не включала, поэтому посторонние звуки почти не доходили до неё. Разве только невнятный топот чьих-то ног по лестнице, детский плач от Лидки. И всё. Баба Маня горестно поджала губы. Так же когда-то плакала её сестрёнка, когда мать уходила на работу в колхоз, а Маня нянчилась с Нюркой. Маня Нюрку не любила, потому что приходилось вместо того, чтобы бегать с другими ребятами по улице, кормить и перепелёнывать девчонку. Иногда она просто сбегала от неё. Нюрка уснёт сытая, а Маня на улицу! На горку или за ягодой. Мане-то самой было пять лет всего. Забегается, заиграется, а когда опомнится, мать уж ищет её по деревне с хворостиной. Мать строгая была. Худая, малюсенького росточка (Маня быстро переросла её), она стегала Маню хворостиной по босым ногам и потом надолго ставила в угол на колени. Бабки у них не было, а отец после нюркиного рождения подался на заработки, да где-то так и сгинул. Мать одна билась с девчонками, как могла. Маня выла от боли и обиды в углу, а мать варила на завтра обед себе и детям, потом что-то делала по хозяйству на дворе, потом шила для растущих дочерей что-нибудь, достав из сундука какую-то прабабкину вещицу. К ночи Маня получала прощение, ужинала и ложилась спать. А мать всё шила и шила, а на стене качалась её большая тень. Свою дочку Маня никогда в угол не ставила и уж, тем более, не била. Зато Нюрка порола всех своих ребят. Нюрка так и осталась жить в деревне, только вместо родительского дома, они с мужем отстроили новую избу. Муж у Нюрки плотник, он изладил резные ставни, обновил ворота, сараи. Теперь ничто не напоминало о малюсенькой избушке, где родились и Нюрка, и Маня. Они редко ездили друг к другу в гости. Нюра боялась города, а Маня наведывалась к ним на могилку матери. Чаще весной на Радоницу. Она привозила городские кладбищенские цветочки, ставила их перед крестом, сделанным тем же нюркиным мужем, гладила овал, который заказала сама в городе. На деревенском погосте мало у кого была такая невидаль и многие подходили к Мане с просьбой заказать для их родных такой же. Маня соглашалась, разве можно отказать людям в такой просьбе. Потом передавала с сестрой, завёрнутые в бумагу овалы. А на следующую Радоницу довольные односельчане приглашали Маню к себе на помин родных. И уж там-то никому бы и в голову не пришло назвать Маню свиньёй, пусть даже и за глаза. Вспомнив своё обидное прозвище, Маня ещё больше расстроилась, расплакалась, начала сама себя жалеть. Был бы с ней Феденька, он бы её выслушал, прижал к своему плечу манину голову, погладил широкой ладонью по волосам и тихонько сказал : «Мань, да наплюй! Для меня ты самая лучшая!» Маня прижала к губам кулак и сдавленные рыдания какое-то время ещё сотрясали её большое тело. Феди ей не хватало с того самого дня, как его схоронили. Поплакав, баба Маня вдруг уснула. Сон её был крепким, как у человека с абсолютно чистой совестью. Она даже прихрапывала, смешно приподнимая верхнюю губу. Воздух трубно вырывался из могучей груди. Ей непременно что-нибудь снилось и чаще всего хорошее. Она потом перебирала в памяти сон с удовольствием, смакуя запомнившиеся подробности или пытаясь восстановить и додумать ускользнувшее. Когда баба Маня открыла глаза, в комнате уже было темно. «Вечер пришёл…» - заметила она вслух сама себе. Потом приподнялась, опираясь на сильную полную руку, одёрнула задравшийся подол белой рубахи, нашарила ногами тапки со смятыми задниками. Посидела ещё, пялясь глазами в темноту, приходя в себя ото сна. Кухня встретила её урчанием холодильника, холодной плитой. Вспомнив, что с утра не попила даже чаю, баба Маня достала кастрюлю с борщом, который сварила только вчера, наполнила любимую свою миску, плюхнула её на газовую конфорку, сменила воду в чайнике, поместила его на соседнюю горелку и приготовилась ждать теперь уже ужина. За окном было сумрачно, днём наверное, прошёл дождь. Возможно, что предчувствие его и вогнало бабу Маню в дневную хандру. -Ну всё, погоревали, будем жить дальше, - буркнула она неизвестно кому, отломила горбушку хлеба и поставила на стол горячий борщ. Ароматный пар весело ободряюще поднимался из миски, пробуждая зверский аппетит. Про полотенчико баба Маня, конечно, не вспомнила, но сейчас это было совершенно не важно. Завтра она поменяет постель, сменит платье на свежее, пахнущее чистотой и забудет о том, что жалела сегодня себя. И всё-то у неё войдёт в привычную колею. Жанна Арефьева

«Башня гусиного ручья» - чудо теремок в южной части Аляски, неподалеку от города Анкоридж, высотой 56 метров. Он построен чудаком по имени Филипп Вайднер (Phillip Weidner). Начинал он с малого, но его постоянно не устраивал вид из окна, и каждый сезон он надстраивал по этажу...

Чёрная кошка на фоне луны Шла, подбирая счастливые сны. Ночь была синей, луна — золотой. Падали в небе звезда за звездой.

Пусть будет!.. Пусть будет избушка в четыре окошка И дверь. На пороге пушистая кошка. В печурке огонь веселится и пляшет, И греет жилище нехитрое наше.

Галькино детство Гальку привезли в деревню к бабушке, когда ей было два года. Убили отца, а мать решила устраивать жизнь в городе. И кто осудит, совсем молодая, а вдовой осталась. А девчонку есть на кого кинуть. Стала Галька у бабоньки Нюры жить. Девчонка глазастенькая, глазки небесно-голубые, волосы чисто-лён, подружки бабонькины говаривали: -Ну, Нюра, Галька-то у тебя, чисто боженёночек! Личико-то, прям ангельское, ни дать, ни взять-боженёнок. Нюра согласно кивала головой. Деревня Вятка небольшая, двери отродясь никто не закрывает на замок. И чего их закрывать? Брать всё равно нечего. Время такое, небогатое. А Гальке и вовсе удобно. Бегает по улице, забежит в дом, хвать кусок хлеба, макнёт в мёд, в миске на столе, запьёт молоком и опять на улицу. Бабонька целыми днями на ферме, а то в поле. Колхоз- дело такое, неча дома сидеть, Родину кормить надо. Галька, как и остальные детишки, сами по себе. Бабонька придёт с работы уставшая, сядет, бывало, на лавку под образами и заголосит, завоет о долюшке горемычной. Потом прервёт свои страдания, утрётся фартуком- и к печке. Скотине варить надо, опять же Галька голодная. Весь день носится, не загонявшись. Глядь, а внучка спит без задних ног. Уморилась за день. Управится бабонька по дому, и к девчонке под бочок. Обнимет её, и засыпая, сквозь сон, всплакнёт о бедной внученьке. А чуть свет, бабонька на ногах. В хлеву скотина орёт, жрать просит. И ферма ждёт, коров колхозных доить пора. Галька проснётся, поест, чем Бог послал и на улицу. Всё бы ничего, да больно болезная девчонка. Сколько раз бабонька выхаживала её, не сосчитать. Пышет Галька жаром, бабонька натрёт её жиром бараньим, завернёт в тулуп и на печку. Лежит там девчончишка, плавает в собственном поту, парится. А бабонька падёт на колени перед образами и молится, чтобы Господь внученьку оберёг. Как-то увезли Гальку в очередной раз в больницу, оставила её бабонька там. Врач сказал, воспаление лёгких у Гальки. Скучно егозе в больнице –бегать нельзя, шуметь нельзя. На другой день привезли девчонку, чуть постарше Гальки. Та обрадовалась, будет с кем играть. Но девчонку закрыли в палате, повесили замок на двери и ключ докторша с собой унесла. Стенки у палаты деревянные, под потолком окошко стеклянное. Галька с девчонкой поговорила через дверь. А та сказала, что тут кровати с сетками, на которых та сейчас прыгать будет. Матрасов на кроватях нет, прыгать удобно. Взвилась Галька. Такое развлечение её боком обходит! Покрутилась вокруг, словно лиса у курятника и её осенило! Окошко-то стеклянное! Оно ведь разбиться может! Галька девчонке присоветовала кинуть подушкой в окно, глядишь, разобьётся. А Галька тогда в окошко залезет. Девчонка добрый совет послушала. Вылетела из окна подушка, напрочь вынесла стекло. Галька, подставив стулья, в окошко влезла. Вот веселье-то началось! По панцирным сеткам скакали с кровати на кровать, высоко подпрыгивая. Прыгали недолго. Наверное, шибко орали, прибежали докторши, открыли дверь, Гальку оттуда вытолкали, а потом озабоченно стали на неё поглядывать. А ещё раздели и сунули в какой-то шкаф. А там жарища! Аж, волосы трещали. И одёжу всю Галькину в этот шкаф сунули. А самое к кровати привязали, чтобы никуда не бегала. И градусник под мышку каждый час ставили. Девчонка к вечеру прибралась, сказала няня. Куда прибралась, Галька не поняла, но видела через открытую дверь, как ту выносили, а тётка, что её забирала, сильно голосила. Тогда ещё Галька не знала, что болела девчонка страшной болезнью. Вроде, тиф. Гальку та болезнь стороной обежала. Видно, ангел-хранитель у неё сильный. А боженёночком Гальку больше не звали. Звали её теперь вассЯ. Давно так звать стали. ВассЯ- слово ругательное, в смысле, пакостливая, егоза, непослушайка, много ещё что, и всё уместилось в одном слове. ВассЯ! Теперь, если какая пакость где случалась, сильно виновных не искали. Кто собаку кусачую у Донских отвязал, и она по деревне народ гоняла? Васся! Кто Чебыкинских гусей гонял, и они на крыло встали? Досталось Гальке, хоть та клялась и божилась, что никакого отношения к гусям не имеет. Пришла весна. В этот год Гальке идти в школу. Ждёт девчонка с нетерпением посылку от матери. Букварь с портфелем ждёт. Мать уже не ждёт. Ей и с бабонькой хорошо. Любит она свою бабоньку, больше жизни любит, и нет у неё никого ближе и роднее. Наконец, пришла посылка от матери. А в ней - портфель коричневый, с замком металлическим. А ещё букварь новенький. И капюшон плюшевый красный. А старый зелёный капюшон бабонька отдала Галькиной подружке. Галька букварь весь день из рук не выпускала, даже подружке в руки не дала, чтобы не пачкать. Гальке с этим букварём в первый класс идти. Мать её к себе не забрала, как в письмах обещала. Ну, и ладно. У бабоньки Нюры житьё не хуже. Гальку заинтересовала картинка на букваре. На фоне Кремля (учительница сказала, что это Кремль) дети, и все разные! У кого-то глаза узкие, а двое так, вообще чёрные. И волосы курчавенькие. Непонятные дети. Галька спросила у учительницы, что это за чудо. Та сказала, что это тоже люди. Неграми называются. Очень Гальку заинтересовало, как у них кожа такого цвета получилась. Поделилась своими мыслями с подружкой. Та в этом вопросе помочь не могла. Долго думала Галька, чем деревенских удивить, и надумала. - А давай-ка, подружка, и мы с тобой в негров перекрасимся! Подружка Гальку завсегда поддерживала, но было непонятно, как можно перекраситься в таких детей, как на букваре. Галька объяснила, что можно. Например, при помощи чернил. Подружка за Галькой в огонь и в воду, а краситься, так вообще - пустяк. Тем более, что чернила отмываются. Придумщица развела в тазике чернила, припасенные бабонькой. Письма та писала, наливая из четвертинки в чернильницу фиолетовую жидкость. И вот, сидя перед тазиком, Галька думала, с чего начинать, макнула палец в чернила и сличила результат с картинкой. Цвет совпадал не очень. Это Гальку не остановило. Из куска газеты сделала подобие кисточки. С кого начинать, понятно. Вначале покрасят подружку. Та Галькины планы разделяла не очень. Но подчинилась. Галька на цельный год старше, к тому же капюшон отдала. Начали с задницы, если эксперимент не удастся, под штанами видно не будет. Галька обмакнула бумажную кисть в чернила и щедро покрасила худые ягодицы подружки. Та осталась стоять в положении буквы «ЗЮ», Галька сидела на полу и безо всякого удовлетворения взирала на плоды своих трудов. Не понравилось. Перевела взгляд на букварь. Подружка вопросительно изогнулась. - Поди, не глянется? -Не-а- ответила Галька. - Ага- завопила Галькина подружка- я что ли одна с синей задницей ходить буду! -Пошто одна? - возразила Галька- сейчас ты мне красить будешь. Сказано-сделано. Чернила на заднем месте высохли. Девчонки надели штаны и на улицу. Про это можно было забыть. Галька и забыла, вечером поела и уже ложилась спать. Услышав стук в сенях, щучкой нырнула под стёганое лоскутное одеяло, сделала вид, что спит. Она поняла, что к ним спешит подружкина бабка. А этот визит ничего хорошего не сулил. Галькины опасения оправдались. Бабка Чебычиха прямо с порога завопила, обращаясь к бабоньке. -Где твоя васся? -Да спит, поди, за день-то умаялась. -А ты ейную задницу нонче глядела? -А чего на неё глядеть, чё с ей станется? -А ты глянь! Твоя вассЯ моёй Гальке всю задницу чернилами вывозила! Так и у твоёй-то тоже вся синяя! Бабонька кинулась к Гальке, стянула одеяло и заголила рубаху. Факт был налицо. Вернее, на заднице. И на ночь глядя, внучке досталось хворостиной. Галька, обиженная вероломством подруги, на другой день, с утра кинулась к Чапыгиным. С порога заявила, чтобы немедля отдали зелёный капюшон, подаренный накануне. Подружка зашлась истошным криком, с капюшоном расставаться не хотелось. Галька была крепка в своей позиции - капюшон немедля вернуть! Бабка Чебычиха отдала. Не отдавать -себе дороже. Галька кинулась прочь. Бабка вслед успела крикнуть, что вечером всё расскажет бабоньке. А насрать! Капюшон-то у Гальки! И она его теперь подарит кому-нибудь другому. Вот только подумает, кому. И подарит. Или себе оставит. Пусть будет два капюшона. Правда, зелёный Гальке маловат, но ничего. Ближе к обеду пыл у Гальки угас. И капюшон, лежавший на лавке, не радовал. Ей стало жаль подружку, у которой нет капюшона. А у Гальки их два. А на что ей два капюшона? Она сидела и терзалась мыслями, как вернуть подружке подарок. Всё разрешилось обычным путём. Бабонька вернулась с фермы, Чебычиха нажаловалась ей, и та заставила Гальку вернуть капюшон… Заболела Галькина бабонька. Надобно ехать в район, в больницу. Куда внучку девать? Конечно, к деду Сидору. Это отец Галькиной бабоньки. Галька его не больно жалует. Да и он её тоже. Галька его не любила ещё и за то, что деда звали Сидором, а бабонька, когда лупить напакостившую внучку собиралась, говорила, что будет драть её, как сидорову козу. Главное, что козы у деда не было, а Гальке всё равно доставалось. Нынче ей ночевать у деда. И спать придётся под образами на лавке. Дед Смольников кержак, а потому шибко в доме не разгуляться. Ложку дедову брать нельзя, кружку тоже. И из общей чашки она тут не ест. И в горницу Гальке ходить нельзя. А там так бАско. Шкапчик резной. Кровать с шишечками, на которой никто не спит. И одеяло лоскутное, красивей, чем у бабоньки, и подзор под покрывалом. С вечера Галька носилась по деревне, как Саврас безуздый (это дед так говорит), потом баба Уля Гальку загнала домой. Баба Уля дедова жена. Новая. Старую давно похоронили. Шибко-то баба Уля тоже не новая. Старовата она, с какой стороны ни глянь. Галька слышала, как бабонька недавно говорила бабке Чебычихе, что у Галькиной матери новый муж. И вот теперь Галька думает, если мамин новый муж окажется таким же, как баба Уля, то вряд ли он ей понравится. Гальке баба Уля положила на тарелку картохи и налила молока. Та смяла всё и сказала, что хочет спать. Ей постелили постель, и сон накрыл Гальку, наверное, уже по пути на лавку. Дед Сидор кинул себе в горнице на пол тулуп, и лёг спать там. Около себя поставил большой серебряный чайник. Баба Уля спала на полатях. Ночью Гальке захотелось в туалет, она сучила ногами и терпела, ей совсем не хотелось бежать на улицу, но потом придумала. Дед громко храпел. Рядом стоял чайник с водой, дед, просыпаясь среди ночи, из него пил воду. Галька справила свою малую нужду деду в чайник и легла спать дальше. Утром она забыла свою мелкую ночную пакость. Дед встал рано, управлялся с бабой Улей по хозяйству. Потом позавтракали. Дед пошёл в спальню и вышел с чайником в руке. Галька поняла, что ей надо немедля на улицу, и пошла к двери. Дед, приподняв крышку чайника, принюхивался. - Улька, ты иде воду-то для чайника брала? -Так, иде? У колодезю. Дед пивнул из чайника и грозно рявкнул. - а где эная васся? А кукиш тебе, деда. Галькин след уже простыл. Тем более, что нонче бабонька с району вернётся и ночевать Галька будет дома. А если дед придёт бабоньке жалиться, то она Гальку в обиду не даст. Она хоть тятеньку и почитает, внучку любит, однако, больше. В этом Галька уверена. Когда бабонька вернулась, внучка была жутко рада. А та ещё ей и гостинцев привезла. -Бабонька- ластилась к ней Галька- я тебя шибче всех люблю. Я тебя, когда ты старенькая будешь, летом на саночках возить буду. Бабонька ласково смотрела на внучку. Она-то знала, что недолго Гальке жить в деревне. Галькина мать написала, летом, как только дочка закончит первый класс, она приедет с новым мужем и Гальку заберёт. В день приезда матери бабонька нарядила Гальку в новое платье, в волосы вплела новые косоплётки (ленты). Галька ходила важная, и задирала нос. Наконец, показался автобус. Сердце девчонки забилось пойманной птичкой. Из автобуса вышла крупная молодая женщина. Галька сразу в ней признала мать. Рядом с ней встал молодой и красивый мужчина. Девчонка обошла мать, протянувшую к ней руки, подошла к мужчине и буквально впилась в него глазами. Мужчина побледнел, а Галька протянула ему ладошку. -Здравствуй, папа! Тот подхватил Гальку на руки и прижал к себе. В глазах у него стояли слёзы. Стоявшие кругом женщины заревели в голос. А Галька обхватила отца за шею и не отпускала. Она теперь не одна! У неё есть мама и папа! Она даже про бабоньку забыла. Та украдкой плакала всё время, что Галькины мама и папа были в деревне. До самого отъезда плакала. Галька гладила её морщинистые щёки, целовала покрасневшие глаза и просила бабоньку не плакать. Наступил день отъезда. Вся деревня собралась около клуба, где останавливался автобус. Галька стояла гордая и не выпускала руку отца из своей. -Папа, посмотри, как меня здесь все любят! Видишь, все пришли провожать. - Нет, дочь – засмеялся отец - это они пришли убедиться, что ты сегодня уедешь. А если передумаешь, всей деревней тебя в автобус запихивать будут. Галька хотела было обидеться, но передумала. У неё начиналась новая жизнь… ✍️ Автор: Лина Галиан