Предыдущая публикация
«Чертова «семерка» - это главы из третьей части повести Виктора Некрасова «В окопах Сталинграда», не вошедшей в книгу.
«Госпиталь, в который я попадаю из медсанбата – незавидный. Маленький, тесный, бывшая школа. Раненые лежат в коридорах прямо на соломе. Одеял не хватает, простынь тоже, халатов и тапочек нет. Мы долго лежим в приемной, ждем, пока натопят баню. Ругаемся, на чем свет стоит. В машине намерзлись, повязки сбились: 100 километров по ухабистой дороге, держась за борта, стиснув зубы.
Потом баня. В ней холодно, санитарок, чтобы обмыть нас, не хватает. В перевязочную очередь.
- Пять суток везли. Всю душу вытрясли, - ворчит кто-то в углу.
- Повязка вся промокла к чертовой матери, - слышу из другого угла.
Сестры сбились с ног, проходы завалены ранеными.
В палату попадаю уже утром к завтраку. Санитары ставят носилки посреди комнаты.
- Где свободная койка?
Палата маленькая на 5 человек, командирская. Раненые завернувшись в одеяла, сидят на койках – хлебают что-то из мисок. Парень с раскосыми глазами подсаживается на мою койку.
- Ну, рассказывай. Как там? Взяли вы уже баки?
- Черта с два.
Еще двое подсаживаются. Один – безногий на костыле.
- Нога, что ли? – спросил безногий
- Нога. Пулей из пистолета. Голень ниже колена перебита.
- Полтора месяца, как из пушки, - говорит раскосый. Он начал рассказывать случай. В госпитале охотно говорят об увечьях и ранениях и с особым удовольствием о своем собственном.
К вечеру я знаю уже всех. Знаю, что Ларька, это безногий, до войны был слесарем на заводе, что он представлен к двум орденам, что есть у него где-то в Саратове Вера, но что-то давно уже не пишет (много развелось там, видно, тыловиков в хромовых сапогах)
Долговязый с раскосыми глазами оказывается моим коллегой – полковым инженером. Зовут его Серапион Будочка, и все в нем не как у других. Он самый высокий в палате, на ногах у него по 6 пальцев, и это является предметом бесконечных острот. Родился он в Баренцевом море на ледоколе во время шторма. Отец его был капитаном. По профессии он техник-строитель.
Третий – мой сосед. Маленький, кругленький, абсолютно лысый.
- Капитан Сумароков Никодим Петрович, - представился он.
Ему 60 лет. В прошлом он был счетоводом в леспроме, сейчас служит в политотделе армии. Осколок, который ему попал в живот, - величиной с горошину, - он держит под подушкой в спичечном коробке. Говорит он много с увлечением, и круг его познаний безграничен.
Главный его слушатель – Бояджиев, младший лейтенант. Черноглазый, курчавый, похожий на Пушкина в детстве. Вечером, завернувшись в одеяло, он читает нам монологи Чацкого, Незнамова – до войны он был артистом. Иногда Бояджиев поет, а Ларька аккомпанирует ему на мандолине. И тогда наша палата набивается до отказа ранеными.
В общем, ребята славные.
В палате теперь тепло, кормят белым, как вата, хлебом, снаряды вокруг не рвутся, на задания никто не посылает – что еще надо? По утрам нам ставят термометры, и каждый раз кто-нибудь нащелкивает градусник до 39 или 40 градусов и сует дежурной сестре. И хотя это повторяется каждое утро, сестра обязательно пугается (по-моему, специально, чтоб доставить нам удовольствие), а мы хохочем, как дети. Вообще, раненые мало чем отличаются от детей. Шутки, приводящие меня в восторг в 3 или в 4 классе, доставляют мне сейчас такое же удовольствие, как и 15 лет назад.
На 10-й день разрешили вставать. Нога в гипсе тяжелая, как свинец. Запыхавшись, опять ложусь. На следующий день еще. Потом выбираюсь в коридор, в перевязочную. От нечего делать торчу в перевязочной. Это вроде клуба – там всегда узнаешь последние новости.
- Сегодня вот привезли одного, - рассказывает Клавдия Михайловна, перевязочная сестра, - ну совсем, как мой Сенька. Пуля в плече, до кости добралась. Руку не поднять, не опустить. Сел на столе операционном, улыбается – режьте, говорит, скорей. А тут, как на грех, весь новокаин вышел. Нет, говорит, не хочу ждать, режьте так. От общего наркоза тоже отказался, не уговорили.
- А посмотреть можно, - спрашиваю я.
- Бог с тобой, приходи. За шкаф сядешь.
Вся операция длится 7-8 минут Когда парень встает, я узнаю – это Седых. Мы целуемся, радуясь друг другу. Потом мы сидим на моей койке, курим. В нем появилось что-то новое – какая-то внутренняя уверенность, спокойствие, даже развязность. Возможно, это и есть обстрелянность – период возмужалости, юность всякого военного человек
Следующая публикация
Нет комментариев