Предыдущая публикация
ПЕРЧАТКА.
ВЛАДИСЛАВ ВАСИЛЬЕВ.
Перчатку Лариса нашла за тумбочкой в коридоре. В тот день она втащила в квартиру сетку с картошкой и большой пакет из ближайшего супермаркета – творожки, кефир, филе трески в вакуумной упаковке – кальций и фосфор, Алешеньке надо хорошо и правильно питаться. Присела на тумбочку у зеркала и сняла наконец ненавистные ботильоны. Красивые, конечно, немного в гимназическом стиле, с острым мыском.
Вытянув ноги, Лариса устало прикрыла глаза. Надо вставать, подумала она, и немного пошевелила затекшими от узкой обуви пальцами. Надо вставать. Отнести продукты на кухню и подтереть полы – Алешенька любит, когда линолеум маслянисто сияет чистотой и воздух в квартире легок и свободен от малейшей частицы пыли. Сейчас, сейчас я встану, понукала она себя сквозь усталость. И тут ее ноздрей коснулся некий посторонний запах. Запах горьковато, тягучего парфюма. Женского. Взрослого. Следы запаха, вернее. Словно аромат тайком выглянул из укрытия – посмотреть на Ларису – и тут же опять скрылся в своем убежище. Лариса духами не пользовалась. Иногда, когда выходила «в люди» с Алешенькой, она могла чуть-чуть мазнуться пробкой от старенького рифленого флакона с надписью «Ландыш». Пахло действительно ландышем. И чем-то еще очень печальным, будто позабытым во времени. Алеше нравилось. Флакончик достался Алеше то ли от мамы, то ли от бабушки, и он торжественно вручил его Ларисе, когда они начали жить вместе. Вручил, как другие мужчины вручают кольцо. В счастливые моменты он вдыхал где-то у Ларисы за ухом и шептал «Муза моя…». Да, она и хотела быть музой. Ради этого можно было вытерпеть и узкую обувь, и каблуки, и длинные широкие юбки в любую погоду, и полупрозрачные блузки с маленькими пуговками на спине. Полупрозрачные, чтобы было видно локотки. «Локотки, – говорил Алеша, – у женщины главное. Осанка и локотки. И волосы до самой талии».
Тепло квартиры совсем разморило Ларису, она вспомнила, как год назад рисовала на уроках сердечки, стрелки, писала «Лариса + Алеша» в школьной тетради и училась делать красивую подпись с новой фамилией.
Тогда она думала, что главное в жизни любовь. Глупая была, наивная. Эгоистичная. Светлана Викторовна и мама объяснили ей тогда, что главное в жизни – служение. Когда ею, простой школьницей, заинтересовался сам Алексей Глебов, известный в городе литератор, имеющий репутацию непризнанного гения, красавец с пышной седой шевелюрой, то всполошились все. Светлана Викторовна, учительница русского, руководившая литературным кружком до Алеши, отвела Ларису в сторону и серьезно поговорила.
– Девочка, – сказала она, – разумеется, в силу твоего возраста, я не могу тебе советовать ничего такого. Но, помни, обидеть гения легко. И лишить русскую литературу великого писателя. Ох, как я переживаю, что ты не сможешь найти правильные слова! Важно не ранить… не уничтожить… Бедный Алексей! Я поговорю с твоей мамой.
И поговорила. Мама начала издалека – с ответственности, с великой миссии спутницы мужчины-гения, творца. Закончилось, правда, как обычно, раздраженным монологом об избалованных девчонках, которых на пушечный выстрел нельзя подпускать к чему-либо хоть сколько-то важному. Дальше мама весь вечер пила валерьянку и громко мучилась своей виной перед человечеством из-за того, что, будучи молодой студенткой, допустила, что первые четыре года жизни дочь прожила у свекрови и та безбожно ее испортила.
– Ведь что было! На пол в магазине падала, кричала, требовала! Сопля четырехлетняя, а наряды ей подавай. Позорила меня перед людьми, до сих пор в глаза стыдно смотреть, – причитала мама.
Да, Ларису тогда перевоспитали. Надо было заботиться о младших братьях, сестрах, выгуливать собаку, взятую мамой «для души», кормить кроликов, был и такой бизнес-проект у родителей. По вечерам бывало, что Лариса почти засыпала за ужином, ложка падала в суп и жирные капли разлетались по белой скатерти – мама любила кипенно-белые скатерти.
И все-таки, кроме раздражения и гнева, за всеми мамиными причитаниями Ларисе чудилось удивление, как такой великолепный экземпляр творческой интеллигенции мог обратить внимание на ее непутевую избалованную дочь, не знающую ничего о бескорыстном служении искусству.
Лариса не смогла найти достойных, не ранящих тонкую душу слов, да и не искала, она приняла предложение Алешеньки. Алеша плакал от счастья, кричал Светлане Викторовне: «Светочка! Я нашел свою музу!». Светлана Викторовна смотрела на них влажными от умиления глазами и ободряюще гладила по спине Ларису.
Друзья Ларисы по литературному кружку, однако, новость восприняли скептически.
– Дался тебе этот старпер, – сказала циничная Женька, затягиваясь сигаретой, когда на переменке за школой Лариса объявила им об изменениях в своей жизни. – Он хоть работает? Или ты его содержать будешь? Работать пойдешь вместо института?
– Стой, сейчас вот прям четверостишие вам сочинила, – насмешничала толстая Дашка-поэтесса, любившая на все случаи жизни сочинять стихи, – Стой. Слушай!
«Проснись в постели старого поэта,
Познаешь отвращение и это
Тебе однажды очень пригодится,
Когда в твой дом войдет разносчик пиццы».
В общем, с подругами Лариса тогда поругалась. Но гаденькие Дашкины стишки, как назло запомнились, как ни старалась Лариса стереть их из памяти.
Морщась от навязчивого воспоминания, Лариса полезла за тумбочку, искать источник запаха. И нашла женскую перчатку. Из тонкой мягкой кожи, с нежными округлыми пальчиками, с чуть-чуть надорванным швом у большого пальца и с тревожащим, горьким запахом духов.
Наверное, Лариса так и не заподозрила бы ничего плохого, просто кинула бы перчатку на тумбочку – мало ли кто из Алешиной тусовки мог ее тут потерять, но она унесла перчатку в комнату, чтобы разнюхать как следует задевающий ее чем-то запах. Что-то знакомое, что-то очень-очень горькое было в этом запахе. Какая-то невосполнимая потеря. И засыпая потом одна – Алеша что-то припозднился со своего литературного собрания – она все пыталась вспомнить, откуда ей знаком этот запах. Позднему отсутствию Алешеньки она не удивлялась. Сразу после того, как она пришла к нему жить, он заявил ей совершенно серьезно, что она – его муза, его идеальная девочка, а потому читать свои несовершенные черновики он ей не даст, слушать их чтение на литературных собраниях, куда он регулярно ходил, тоже запрещает. Вот когда его, наконец, признают и выдвинут на Премию, тогда он сам с благоговением преподнесет ей экземпляр своего великого романа. А пока вот – сборничек рассказов, вышедший во времена его совсем зеленой молодости, по ним видна рука будущего гения, надо набраться терпения.
Что ж, Лариса читала и перечитывала рассказы Алешеньки, удивлялась и радовалась их тонкости. С удовольствием слушала Алешиных друзей, когда они, после литературного собрания, толпой приходили к ним домой, целовали ей руки и шептали на ушко, или заявляли во всеуслышанье: «Ларочка, твой муж гений! Талантище! В самую душу!». Лариса краснела от удовольствия и, стуча каблучками, а встречать гостей она всегда должна была нарядной, при полном параде, бежала на кухню, чтобы нарезать, раскладывать, проверять в духовке и вынимать из морозилки. Алеша #опусы в такие минуты явно гордился ею, спрашивал у друзей: «Правда же, она красавица?» и шептал ей: «Ты моя муза! Какие у тебя локотки! Ты знаешь, что в женщине главное? Локотки!»
Убаюканная запахом, в котором ей мерещились и вянущая трава, и пыль, и запах дамских сигарет, и чье-то кожаное пальто, она и не заметила, как уснула, с чужой женской перчаткой под подушкой.
Придя на следующий день с работы, Лариса увидела раздраженного Алешу и следы неумелого обыска в квартире. Она бы поняла, если бы он сразу спросил ее, не находила ли она перчатку, забытую кем-то из литературных «девушек». Она бы поняла, если бы Алеша искал перчатку и раскидывал бы в раздражении вещи как попало, обвиняя ее в неумении вести хозяйство, в неряшливости, женской глупости и вообще во всех смертных грехах. Это она прощала своему гению. Но эти неуклюжие попытки скрыть поиски… Но отчужденное молчание…
Неужели он изменяет ей? Вдруг припомнились и двусмысленные ухмылки друзей, когда рассказывая что-то, она произносила «Мой Алеша», и презрительно-ревнивое отношение литературных дам. И высказывания самого Алеши, когда, глядя на полупьяные попытки флирта его друзей с Ларисой, он вдруг холодно говорил:
– Для мужчины, женившегося на молодой, уже в этом-то самом и заключается наказание. Запомните, идиоты. Не я сказал. Платон.
Тогда Лариса не слышала в его высказывании ничего, кроме одного слова. «Женившегося». Она так мечтала, что это произойдет! Придумывала себе платье, а для Алешеньки костюм или даже смокинг. Но сейчас все выстроилось в совсем другую логическую цепочку. В странном, отчужденном молчании прошло несколько дней. Алеша постепенно успокаивался, а Лариса все хранила под подушкой перчатку, не в силах расстаться с тайной горького запаха.
Через неделю, во время очередного Алешиного собрания, когда Лариса сидела дома одна, в дверь позвонили. На пороге стоял улыбчивый парень из соседней квартиры.
– Привет! Я Кир, имя такое. Слушай, такое дело, выручай. Дай пароль от своего вай-фая, а? Позарез нужно! Не бойся, я ничего такого, у меня просто что-то с сетью, а мне работу надо выслать заказчику срочно. Ну, будь другом! А чего темно-то так? Чего без света сидишь?
Измученная событиями и мыслями последней недели Лариса все никак не могла понять, чего он хочет от нее. Машинально она щелкнула выключателем. Действительно, не горит… Когда перегорела лампочка? Она никак не могла вспомнить, когда она последний раз зажигала свет, и Алеша ей ничего не говорил, не выговаривал ей за «бардак в доме», молчал. Она подняла голову и посмотрела на лампочку, терявшуюся где-то в темноте – стены в их старом доме были высокими, под четыре метра.
– Давай так, – тем временем продолжал проявлять радостный энтузиазм Кир, – я тебе лампочку поменяю а ты мне пароль дашь! У тебя стремянка есть? Ай, стой тут, свою принесу.
И он метнулся за стремянкой. Уже придерживая стремянку и наблюдая, как он меняет лампочку там, наверху, Лариса вдруг вспомнила, что она должна ему сказать:
– Кир, у нас нет вай-фая.
– Что?– пытаясь расслышать, сосед резко повернулся и начал падать. Отчаянные попытки удержаться ни к чему не привели. Он сверзился с высоты четырех метров, чудом не сломав себе ничего – спасло то, что он вместе со стремянкой врезался в антресоли шкафа. Не сломал, но основательно расцарапался и зашипел от боли.
Лариса наконец-то очнулась, кинулась на кухню за перекисью, командуя на ходу, чтобы снимал футболку. Он прижигала быстро краснеющие на белой коже царапины, дула на них, чтобы не щипало и, неожиданно для себя, почувствовала странный жар, исходящий от соседа. Все было ей удивительно, и упругая кожа, нежная, как у нее самой, и твердые мышцы, и черные – не седые! – волосы на смуглой, гладкой шее. Движения ее замедлились, Кир посмотрел ей в глаза и осторожно притянул к себе… дальше она помнила отрывками, как в калейдоскопе. Вот Кир хватает ее за руку и они бегут по темному коридору к двери, как два школьника убегающих с урока. Вот он целует ее и свежесть его дыхания ошеломляет ее. Вот они смеются. Вот они возятся в постели, два резвых щенка, совершенно не чувствуя усталости, и она даже немного плачет от радости. Она, оказывается, совершенно не знала, что заниматься любовью можно вот так – без долгих романтических предисловий, без боязни сделать что-то неправильно. Что можно сказать парню – «Ай, дурак», а он совершенно не обидится, ущипнет ее за нос и засмеется – «Сама такая!». Что не надо быть деликатной «до», не надо утешать «после», ничего не надо, все и так хорошо!
Слу-у-ушай, у меня пицца есть! – сказал Кир, – может нам перекусить? Хочешь?
« …Когда в твой дом войдет разносчик пиццы» - прозвучал в голове насмешливый Дашкин голос. И Лариса вскочила, лихорадочно собирая одежду с пола.
– Ты чего? У тебя отец, что ли, строгий?
– Это не отец…, – только и смогла выдавить из себя Лариса, поспешно покидая квартиру соседа.
А в голове Дашкин стих продолжался, складывался сам собой, к ужасу и отчаянию Ларисы.
«… когда в твой дом войдет разносчик пиццы.
Почти ребенок, юноше, инфант,
Короче, идеальный вариант.
Густой румянец, молодое тело,
Все идеально, все как ты хотела…»
– Я не хотела! – чуть было не закричала Лариса, но кричать уже было бессмысленно. Он вошла в квартиру, закрыла за собой дверь и прижалась к ней спиной, чуть не плача. Мама была права, она все только портит. В глаза ей бросилась разбитая дверца антресоли. И вот тут ей по-настоящему стало страшно. В этой антресоли Алешенька хранил свою рукопись, он запирал ее на ключ, а ключ торжественно вешал на шнурке на грудь, у сердца. Что она скажет ему?
Медленно Лариса подняла стремянку и полезла наверх, чтобы оценить нанесенный ущерб. Странно, рукопись лежала там, хотя Алеша говорил ей, что идет на литературное собрание, где всегда читал друзьям-писателям новые страницы. Только стопка немного разлетелась от удара. Лариса протянула руку, чтобы поправить стопку и вдруг увидела свое имя. Ну, что ж, это не первое ее преступление за сегодня, и она начала читать…
Речь в романе шла, разумеется, о великом писателе. Красивом, седовласом, талантливом. Которого страстно и бескорыстно любила молоденькая девушка и отдавалась ему на каждой странице. В описаниях то и дело мелькали розовые локотки, румяные ягодицы, каблуки, которые девушка не успевала снять, дрожащие губы и умоляющий взгляд. Юная героиня умоляла писателя любить ее, и он снисходительно овладевал ею, думая в такие моменты почему-то все равно о судьбах русского литературного процесса.
У Ларисы задрожали руки… она лихорадочно перебирала и откидывала страницы. Но сцены с локотками, ягодицами и каблучками повторялись снова и снова… и от героини все время пахло ландышем. Ларису затошнило. Надо положить рукопись на место. Сделать вид, что не читала. Все обдумать… Но заглянув опять в антресоль, она увидела в дальнем углу тугой цилиндрик, стянутый резинкой. Деньги? Алешенька не работал, книга его – тут Лариса содрогнулась – не печаталась, деньги в дом приносила только она. Откуда? Она сняла резинку, развернула купюры… и узнала на одной из купюр странную чернильную закорючку. Это ее деньги. Была одна такая бумажка, видимо, в банке помеченная. Вот почему ее зарплата уходила так быстро и им вечно не хватало. Лариса бегала занимать к маме, а та давала, поджав губы и приговаривая: «Какая ты ужасная хозяйка… погубишь ты его!»
Пять тысяч, десять, двадцать… Лариса пересчитывала и не верила своим глазам. Неужели он таскал у нее деньги? Она дала бы ему на что угодно, она с радостью отдавала бы ему всю зарплату, но он всегда говорил: «Избавь меня от этих низких вещей, муза моя. Разве что на сигареты». И этот человек, оказывается, копил деньги. Ее деньги! Тайком! Да еще и сворачивал их рулетиком, как… как гопник.
Медленно, как во сне, она пошла в спальню и опустилась на кровать. Ей надо подумать. Надо подумать. Да нет же, это она во всем виновата, она одна. И выхватив из-под подушки чужую перчатку, она в отчаянии начала хлестать себя по лицу. Вот тебе! Вот! Запах горечи усилился и наконец-то хлынули слезы. Злые, мелкие слезы. И тут она вспомнила! Вот она маленькая лежит на мраморном полу детского универмага и отчаянно ревет. А над ней склоняется красивая дама в кожаном плаще, внимательно разглядывая ее, и иронично поднимает изящную бровь. Она вспомнила! Она знает, куда ей идти!
– Бабушка!
Лариса стояла на пороге бабушкиной квартиры, прижимая к себе рукопись и злополучную перчатку и заливаясь слезами от счастья, что видит эту строгую седую даму - с пальцами, унизанными серебряными кольцами, с сигаретой и – что делает время– с палкой. Сейчас она вообще не могла понять, как она не догадалась прийти сюда раньше? Почему ни разу не пришла, учась в школе? Забыла адрес?
– Проходи! ¬ – и бабушка пошла, тяжело опираясь на палку, вглубь квартиры. Она выслушала все сбивчивые объяснения и все извинения, рассматривая ее и поднимая одну бровь, совсем как тогда, в детстве.
– Я тебя не виню, – сказала она, – тебе было #опусы четыре года, ты могла все забыть. Насколько я знаю твою мать, тебе же лучше было забыть.
Лариса кивнула.
– А теперь что-то случилось, так ведь? Я вижу, вижу, девочка моя. Рассказывай.
Смущаясь, давясь слезами, Лариса рассказала всё и выложила на стол рукопись, деньги и перчатку. Бабушка взяла прежде всего перчатку и потянула носом остатки аромата с подкладки.
– Творение мадам Грес, знаменитый «Кабошар», – сказала она, – понятно, почему ты вспомнила. Я пользовалась им. Я тебе сейчас покажу, у меня еще осталось немного.
И бабушка принесла из соседней комнаты небольшой флакончик, повязанный черным бантом. Лариса понюхала – и обрела, наконец, покой и чувство родного дома.
– Эту гадость я и смотреть не буду, – сказала бабушка, отталкивая рукопись, – наверняка совершенно бездарно.
– Откуда ты знаешь?
– Я была знакома с его матерью, и Лёсика твоего прекрасно помню. Вредный был говнюк и совершенно бесталанный.
Даже если бабушка сейчас говорила это, чтобы успокоить ее – Ларису это совершенно устраивало. Она теперь тоже так думала.
– А вот деньги заслуживают внимания, – сказала бабушка, – сколько там? Ого! Что ж, я знаю, ты сумеешь ими распорядиться, завтра и начнем.
Уже засыпая на разложенном диване, Лариса вдруг вспомнила свои слезы на мраморном полу и окликнула бабушку:
– Ба, а что ты делала, когда я плакала, падала на пол и просила куклу?
– Смеешься, что ли? – откликнулась бабушка из спальни, – покупала тебе куклу, конечно! Желания женщины должны исполняться, даже если она маленькая!Через две недели Лариса вошла в квартиру писателя. Запах не оставлял сомнений – Алешенька пил. Пил и не проветривал. О маслянисто блестевшем чистом линолеуме можно было и не вспоминать. Брезгливо ступая между бутылками и коробками от «Доширака», Лариса прошла сразу к шкафу. Забирать было особо нечего, но она умудрилась сбежать без документов. Сзади раздался шорох.
– Тварь! Где мой роман, тварь! Где мои деньги?
– Твои деньги?
Если бы Алеша помнил Ларисину бабушку, он бы оценил сейчас, как искусно она воспроизвела ироничное движение правой бровью. Но он не помнил, для него это было совершенно новое выражение лица девушки. Только сейчас до него дошло, как изменилась она за эти дни. Исчезли каблуки, юбки, блузки с прозрачными рукавами. Зато появились джинсы, кеды, рубашка и, главное, появилась кошачья плавность в движениях и насмешливое выражение лица. Волосы стали почти короткими, посветлели и завились кольцами… Алеша почувствовал себя неуверенно.
– Я копил!
– Ты копил из моей зарплаты.
– Я… я копил на подарок тебе!
Новая наглая Лариса пожала плечами.
– Ну, что ж, как видишь, ты его сделал. Спасибо, мне на все хватило.
– Нам надо поговорить! – Алеша пытался говорить грозно, но на самом деле почти умолял, – где моя рукопись?
Лариса лениво смотрела на жалкого, трясущегося, пьяного старика. Отомстить? Сказать, что отдала рукопись его заклятым врагам и те присвоили ее? Сказать, что продала режиссеру студии порнофильмов? Она вздохнула.
– Я сожгла ее, она бездарна. Извини, – и она подула на свою новую, легкую челку, любуясь, как светлая прядь взлетает от ее дыхания.
Алеша со стоном выбежал из комнаты, а Лариса вернулась к сбору документов.
– Умри, тварь!
Она оглянулась. На пороге комнаты стоял Алеша с огромным ружьем в руках. «Двустволка, у кого только взял», – успела удивиться Лариса, а потом сразу произошло несколько вещей.
Раздался резкий автомобильный гудок с улицы – бабушка устала ждать в машине, голова Алеши странно дернулась и ружье выстрелило. На Ларису упали куски отбитой штукатурки с потолка. Алеша взвизгнул и повалился на колени. За ним, намотав на кулак его седые волосы, стоял Кир. Откуда он взялся, спаситель?
– Ларис, ну ты чего дура-то такая? – сказал спаситель, – зачем ты к нему одна пошла? Новости, что ли не смотришь? Вон, в Питере такой же старикашка девчонку застрелил, когда она от него уйти хотела. Хорошо, хоть двери за собой не запираешь, – и Кир укоризненно покачал головой.
– Сам такой, – ласково сказала Лариса, – пойдем, я тебя с бабушкой познакомлю!
И, перешагнув через дребезжаще хнычущего на полу Алешеньку, она поцеловала спасителя.
Copyright: Владислав Васильев, 2022
Свидетельство о публикации №222070201323
Следующая публикация
Нет комментариев