Предыдущая публикация
Фотография сделана в этот день 83 года назад.
Красноармеец конвоирует бывшего бургомистра Феодосии Василия Софроновича Грузинова, 10 января 1942 года
Фотограф :Константин Симонов.
Над Феодосией кружатся «Юнкерсы». Немцы не в состоянии вырвать инициативу из наших рук. Они в бессильной злобе бомбят маленький курортный городок с его легкими зданиями, приморскими бульварами, домиком Айвазовского и развалинами старой Генуэзской крепости.
Стекла в доме давно выбиты, окно забито фанерой, которая чуть не каждую минуту коробится от взрывов. Вздрагивая и косясь на окно, все еще дрожа за свою жизнь, сидит передо мной в холодной комнате особого отдела существо, когда-то бывшее человеком, — вчерашний бургомистр города Феодосия Василий Софронович Грузинов.
Я хочу рассказать историю этого предателя не потому, что он совершил что-то небывалое и исключительное, а как раз потому, что это обыкновенный негодяй и трус. Таких, к счастью, у нас немного, но они все-таки встречаются эти слизняки, называющие себя людьми, готовые на подлость, на измену, на что угодно, лишь бы сохранить свою жалкую жизнь, свои три комнаты с фарфором и набитые мануфактурой комоды.
Передо мною уже немолодой человек, в галифе, потертой кожанке и в старой, надетой набекрень, кубанке. Еще недавно он одевался совсем иначе. И кожанка, и галифе, и кубанка — весь этот маскарадный костюм «под партизана» был наспех надет трясущимися руками в четыре часа ночи, когда наши войска ворвались в город, и надо было хоть как-то попробовать еще раз спасти свою блудливую жизнь.
Его ночью схватили жители и привели в комендатуру. Особистам еще некогда допросить бургомистра. Он пойман — это главное, а пока не до него. Вышло так, что я оказываюсь первым, кто его расспрашивает.
Как это ни странно, он еще на что-то надеется. Он думает, что если прожил уже сутки не расстрелянным, то может быть проживет и еще одни сутки, а потом еще одни. Из этих суток для него складывается жизнь. Только бы удержаться за нее, только бы не выпустить, только бы пожить еще хоть немножко! Он сидел эти сутки и писал, писал, измарывал лист за листом. Только бы побольше написать, только бы создать видимость, что он раскаялся, стал на что-то нужен, кое-что знает, и еще что-то напишет, ради чего его не расстреляют еще сутки, еще двое, трое.
Ему 39 лет, но он так постарел и осунулся от страха за эти сутки, что ему трудно дать меньше 50. Он сгибается на стуле и заглядывает мне в лицо. Он не знает, что я военный корреспондент, а не прокурор, и думает, что от меня зависит его жизнь или смерть. Он пристально, жадно смотрит, напряженно ищет слова, которые нужно сейчас сказать для того, чтобы продлить свою жизнь.
Он здешний, крымский. Родился под Бахчисараем. Последние годы он был специалистом по плодоовощам и по виноделию, директором заготовительной конторы. Он даже в 1939 году вступил в партию, он кандидат партии. При всей своей трусости он еще и наглец. У него получается, что городским головой он стал именно от желания сохранить свою драгоценную жизнь для партии.
А почему же он не уехал из Крыма?
Не успел. Был на своем плодоовощном производстве, так сказать, как капитан на гибнущем корабле. Ему приказали перед отходом уничтожить вино.
Ну, и уничтожил он вино?
Да, то-есть нет, не совсем. Он случайно отравился и заболел. Остался лежать у себя в комнате, около винного подвала.
А где же его семья?
Здесь. Жена у него немка, ее зовут София Эдуардовна Циммер. Она уезжала в Геленджик, но потом вернулась, потому что война в Крыму кончилась.
Итак, он считал, что война кончалась, и это главное. Считал и надеялся, что его не тронут, потому, что жена у него немка, а он, как специалист по плодоовощам, приберет к рукам винные склады, откуда он так удачно не успел выпустить вино. Надеялся, что война кончилась, и он станет хозяйчиком, у него будут деньги и свои рабочие, которые станут бояться его и не посмеют напомнить в глаза, что он вор и предатель.
Немцы явились к нему в первый же день. Они приехали и потребовали вина. Он предусмотрительно сохранил вило, и ему удалось удовлетворить запросы немцев, не портя с ними отношений. К тому же они не знали, что он кандидат партии.
На другой день приехал директор немецкого земельного отдела господин Курт с переводчиком.
— Не помню фамилии,— виновато добавляет он,— но если я его встречу или увижу, то непременно, непременно покажу.
Он быстро заглядывает в глаза, ему хочется знать, важно или не важно, что он может показать переводчика. Может быть с ним вместе будут искать переводчика, и тогда его еще три дня не расстреляют.
Господин Курт явился к нему с переводчиком, но тот не понадобился, потому что жена говорила по-немецки. Они быстро пришли к полному согласию. Его назначили заведующим складом, т.е. нет, не заведующим, а управляющим. Немцы его именно так и называли — «господин управляющий». Даже сейчас, когда он повторяет это, чувствуется, как приятны были ему слова: господин управляющий.
А потом он произвел инвентаризацию вина, и все были очень довольны и приезжали с записками от немецкого командования. А когда приезжали без записок, то он вина не давал, и ему даже поставили телефон, чтобы он мот звонить коменданту, потому что немцы любят порядок. Именно из-за того, что он был так аккуратен и добросовестен, и начались все его главные «несчастья». 12 декабря вечером его вместе с женой вызвали к немецкому коменданту и предложил стать городским головой.
— Что вы на это ответили?
— Я сказал, что не справлюсь, я еще никогда не был на таких должностях.
Оказывается, это единственное, что его смущало. Он боялся не справиться, не оправдать высокого доверия немецкого командования.
Но жена решительно сказала ему, что ничего, что он справится, и тогда он согласился.
Что же он делал, когда был городским головой? Не подписывал ли он бумаги о расстреле населения Феодосии?
— Нет, что вы, что вы.
У них в городской управе не подписывали этой бумаги, у них только составляли списки — вот и все. А расстрелом занимался немецкий комендант.
Но он знал, для чего составляются списки?
— Я только догадывался.
Да, он только догадывался, этот проклятый выродок, своей рукой составивший кровавый синодик сначала на 917 человек, а потом еще на 230. Он не виноват, он сам их не расстреливал, их расстреливали другие.
Чем же он занимался в свободное от составления списков время?
Ничем особенным. Выплачивал деньги отделам городской управы, читал доносы на неблагонадежных. Немецкий комендант присылал эти доносы ему на консультацию, и он должен был выделять из них особенно неблагонадежных.
И он выделял?
— Да.
А что с ними потом делали,— этого он не знает, это его не касалось. Он сидел у себя в кабинете, как платный консультант немецкого командования. Сидел и писал пахнущие кровью бумажки, благо они были белые и гладкие, и кровь не прилипала к пальцам.
Видел ли он виселицы в городе и трупы расстрелянных по его спискам?
Нет, не видел, он никуда не выходил из своего кабинета. Он только писал. Это ему кажется очень важным, смягчающим вину обстоятельством. Да, он не видел дела рук своих, потому что боялся пройти по городу, боялся выйти из кабинета, боялся плевка в лицо, камня в голову, выстрела в спину, боялся каждого из двадцати тысяч человек, живущих в городе, которых он предал.
Утром он выезжал на машине из своей квартиры к немецкому коменданту за ежедневными инструкциями. Потом ехал в городскую управу и трудился в поте лица до ночи. Ночью ему присылали машину, и он ехал на доклад к коменданту. Оттуда его везли домой.
Он ехал в закрытой черной машине, подняв воротник, ежась, стараясь не глядеть в стекло. Его пугал этот молчаливый, словно вымерший, чужой город.
Чужой, потому что за этот месяц он навсегда забыл, что его родила русская мать, и чувствовал себя здесь больше чужестранцем, чем сами немцы. Он вместе с ними угнетал и вместе с ними боялся мести.
Такова дорога предателя. Она оборвалась ночью 29го. Как всегда, он поехал вечером от коменданта домой. Но утром ему уже не подали машины. Утром он, окруженный толпой горожан, подталкиваемый пинками, пешком прошел свой короткий последний путь от дома до комендатуры. Немецкий комендант лежал застреленный в подъезде дома, около своей машины, которая была разбита гранатой.
А в комендатуре сидел русский комендант — широкоплечий моряк с маузером, засунутым за борт кожанки.
Городской голова переступил порог. Одна из приведших его женщин окликнула его сзади, он обернулся. Тогда она в последний раз плюнула ему в лицо. Он сейчас сидит передо мной, потирая руками лицо. Кажется, что он хочет стереть с него плевок.
Опять где-то близко грохает взрыв бомбы. Он снова вздрагивает, мелкий и жалкий трус. Когда завтра или послезавтра его поставят к стенке, он наверно будет плакать и цепляться за руки. Его брезгливо ударят прикладом по цепляющимся рукам и убьют, как собаку, убьют так же, как убьют всех ему подобных рано или поздно, всех до единого — и тех, кто пойман вчера в Феодосии, и тех, которых поймают в Одессе, Киеве, Смоленске. Еще не знаю когда, но поймают, непременно поймают.
К. СИМОНОВ.
ФЕОДОСИЯ. (По телеграфу).
Следующая публикация
Нет комментариев