Андрей Платонович Платонов, советский писатель, военный корреспондент. Участник Великой Отечественной войны, майор. На фронт писатель ушел добровольцем простым рядовым. Там же становится военным журналистом и корреспондентом газеты «Красная звезда». Платонов за годы службы побывал подо Ржевом, на Курской дуге, на Украине и в Белоруссии, участвовал в боях.
Статья, опубликованная в газете КРАСНАЯ ЗВЕЗДА 5 января 1944 г., среда:
Через реку
Мы шли из резерва маршем к верхнему Днепру. Шли мы напрямую по полям, где немцы посадили мины, но обходить те поля далеко было, потеря же времени нам не разрешалась. Впереди нас разведкой шли минеры, и давали нам направление, а всё-таки идти так было мало удобно, и к вечеру мы уморились от своей осторожности. На ночь мы стали на постой в деревне Замошье; там осталось всего четыре двора, а прочие хаты все сгорели дотла.
Замошье, помню, расположено было на доброй земле; хаты стояли на возвышенности, но не крутой, а на отлогой, и оттуда был виден людям весь мир, где они жили. Суходольные луга зачинались внизу у той возвышенности, потом обращались в поемные и уходили ровным местом до самого Днепра-реки, верст на десять или более, и от ровности той земли и большой дальности ее на взгляд казалось, что пойма восходит вдалеке к небу и Днепр светит выше земли. Сладких кормовых трав там рожается, сколько скотина поест, и в зиму можно готовить кормов на любое поголовье, сколько хватит крестьянского усердия. И самая поздняя отава, я слышал, там тоже не кислой бывает,—значит, там почва хорошо умеет солнце беречь. Но тогда, хоть уж октябрь месяц был, весь травостой на лугах цельным стоял — народ обезлюдел, и мины в траве смертью лежали.
Я с прочими бойцами стал на ночлег в крайней хате, что целая была, а еще три целых хаты были подалее. Мы поместились в сенях на помостях, и тут же в сенях за дощатой обмазанной стеною была закутка для коровы. В хате помещалось семейство — женщина крестьянка, красноармейская вдовица с четырьмя малыми детьми. Муж ее скончался от ранения еще по началу войны. Женщине, что же дальше делать, раз четверо детей при ней, надо выхаживать их. Всё дыхание у нее было при корове — без коровы ей с детьми погибель. Женщина была на ум способна, нестарая еще, и стала она жить на одной своей силе. А тут явились немцы. Что делать хозяйке, — живет она при немцах; живет неудобно, как будто постоянно находится при смерти. Погоревал я — вот думаю, какая беда была и как хорошо, что мы наступали и вдовицу из беды этой выручили.

...Из Замошья мы вышли еще затемно. Жалко мне было оставлять опять на сиротство без хозяина двор вдовицы, да с неприятелем надо было управляться.
Чуть только светать начало, подошли мы к Днепру и притаились в травостое, невдалеке от воды. Время уже осеннее, вода в реке серая, неживая, глядим на нее — и у нас загодя сердце зябнет. Поперек Днепра тут метров более ста будет и место глубокое, а на правом берегу круча отвесом стоит, туда нам и надо выходить было. Я думаю-соображаю и вижу правильно, что нам как раз здесь переправу нужно делать. Выше и ниже по течению места для переправы удобнее и спокойнее будут — там река шире, значит глубина мельче, и правый берег отложе, но там и немцы нас ждут: они всё время стреляют контрольным огнем по тем речным местам, а покажись мы там — накроют пламенем, дыши тогда в промежутки... На войне, кто умней, тот думает не по обыкновенному разуму, — где пройти нельзя, там и есть дорога, где плохо — там хорошо.
Командиром роты у нас был старший лейтенант Клевцов, хороший человек и настоящий офицер, а сам тоже вышел из рядовых бойцов. Когда у бойца есть офицер, солдат при нем как в семействе живет, он воюет себе и чувствует, что в деле рассудок есть, а в роте старший человек с общей заботой живет — офицер, он и тужит обо всех.
Травостой был хорош, но не век нам было в нем сидеть. Командир роты обошел наше расположение, проверил знание задачи отделениями и поговорил с нами понемногу. Мы заметили, он добрел на тело в боях, полнее становился, у него богатое настроение духа делалось. Значит, правда была, что он говорил.
— Кто на войне за отечество,—говорил наш командир, — тот счастливый человек. Ты хлеб, бывало, в поле по волоску растишь, чтоб семейство твое сыто было, чтоб государство стояло, и то, доволен был. А тут ты сразу от смерти весь народ спасаешь — от этого ведь сердцу радость, и счастливей ты не будешь нигде, как в бою, и сто лет проживешь — не забудешь, как был солдатом. Раз ты спас родину, это всё одно, что ты вновь сотворил ее.

Наш командир рассудочный был офицер: всё понимал, что внутри и снаружи.
— Переплывешь речку, Кузьма? — спросил он у меня тогда на Днепре. — Ты как плаваешь-то?
— Переплыву, товарищ старший лейтенант, — отвечаю я. — Плаваю я плохо, а плыть надо — надобность большая.
— Правильно, — сказал командир.
Не знаю, вышло ли так по плану и расчету наших командиров или по случаю погоды получилось, однако заволокло реку, землю и небо туманом — как раз тож нам и требовалось. Настала ни тьма, ни свет, и видно и неприглядно — такой туман ни прожектор, ни ракета, ничто насквозь не возьмет.
Выждали мы приказа. Сам командир роты нам вблизи появился; он улыбается и говорит нам:
— Пора, товарищи бойцы, и на ту сторону Днепра! Впереди у нас саперное подразделение — саперы врубят лаз на кручу... Не бойтесь воды — кому холодно будет, пусть помнит, зато позади него всей нашей России тепло!..
И верно так! Вошли мы в воду и поплыли по силе-умению, и ничего с нами особого не стало; сначала только охолодали, нагревшись на воздухе. А потом мы притерпелись к прохладе и от тяжести одежды согреваться в работе начали. Но туман кругом садился на нас серой гущей, ничего не видать было и глухо стало окрест, будто спокон века и свет не светил, а всё была муть. Плывем мы, за бревна держимся, автоматы не мочим: я его сберегу, он меня спасет. Плывем мы далее вперед, а того берега всё нету. А уж по времени, по нашему терпению пора бы тому берегу Днепра быть. Чувствуем, что течение вниз нас сносит, но мы стараемся упредить его, на что тоже во времени и силе потеря идет, но мы терпим, как следует. Возле меня Самошкин и Селифонов плывут, тоже люди из нашего отделения. Самошкин так чуть спереди меня держится, и я по нему лавирую, а Селифонов маленько отстает, он мне не примета. А тело уже стыть до костей начинает, давно мы в воде, шинель на железную стала похожа и вяжет туловище саваном.

— Плывем на крутой берег! — услышал я голос Самошкина. — Я теперь к туману привык и направление знаю!
Мы выплыли с ним к отвесному правому берегу, но не враз нашли место, где можно было выходить, а еще долго плыли навстречу течению у мокрой глиняной стены того берега.
Поднялись мы на сушу и опять собрались все вместе в целости.
Наш командир старший лейтенант товарищ Клевцов осмотрел нас каждого.
— Ничего, — говорит, — мы на ветру обсохнем. Вперед!
И мы побежали по суходольному лугу в неприятельскую сторону. А видно было спереди шага на четыре, не более. Но командир наш знает, что у нас будет впереди, и боец с ним спокоен, с ним мы до самой нашей границы бежать вперед согласны.
Глядим, туман вокруг нас клочьями пошел и видно стало вперед гораздо далее. Солнце, стало быть, на небе в силу вошло и поедает туман.
Командир остановил нас, разведал местность, поговорил, что нужно, по радио и велел нам вкопаться в грунт.
Мы расселились своей ротой в кустарнике по склону широкой балки, но прожили там недолго.
Впереди нас, вверх по балке, оказались немецкие укрепления, и правый их фланг был в торфянике, где прежде жители копали торф.
— В воде мы с вами, дорогие мои, нынче спозаранку воевали, — сказал нам наш командир роты, — а в эту ночь мы будем в огне сидеть и из него бить врага!..
Мы тогда не сообразили его слов, а я подумал: хорошо, что мы уже на этом берегу.

День отстоялся погожий; после обеда нас побомбила авиация—шесть Хенкелей, но бомбили они наспех, по низу не ходили, и мы прожили без потерь. А к вечеру, к сумеркам наша артиллерия с левого берега стала бить по немецким укреплениям, и уж била она расчётливо, каждый снаряд укладывала по живому месту, чтоб не зря пушки шумели. Торфяной площади тоже досталось огня. Торфяник почти сразу зачадил от нашей артиллерии, там в залежи начался пожар. Это стало быть, наш командир заказал нашей артиллерии такой огонь — где на сокрушение, а где на поджог.
Однако ночи мы не дождались. Пришел приказ, что нужно тут же, после артиллерии, идти на пролом укреплений неприятеля, и другие роты нам идут вслед через Днепр на подмогу.
Командир роты ставит задачу—немедля занять тот торфяник, что горит в земле перед нами; в середину немецких укреплений пойдут наши танки, а за ними прочие наши пехотные подразделения, нам же не что иное, как надлежало занять немецкий фланг, торфяную залежь.
Поглядели мы, куда нам идти. До залежи было километра полтора; пройти, конечно, можно—тут и кустарник кое-где по балке рос, а где в рост идти нельзя— у солдата живот шершавый, можно и на животе ходить. Пройти местность можно, но в торфе пожары горели, и теперь, когда чуть стемнело, явственно видно было красное пламя, которое языками выходило из очагов земли, а над всею залежью чад стоял. По местности мы пройдем прохладно, а далее, как отвоюем торфяник, так там в огне нам нужно сидеть. Командир товарищ Клевцов сам угадал наше недоумений и сказал нам, что мы зря угара боимся: это немцы там, должно быть, угорели и уползли оттуда, но мы нарочно так сделали, чтоб они освободили нам дорогу далее вперед.
— А вы, товарищи,—сказал нам офицер, — вы меня знаете, вы в том огне гореть не будете и в торфяном чаду не угорите... Я сам пойду вперед, я научу вас, как надо там дышать. На торфе едва ли теперь немец остался, мы займем залежь, как пустое место, и облегчим себе и всем другим подразделениям общую боевую задачу...
Жили, конечно, трудно, не по правильности, а по военной надобности.
Мы молчим и слушаем, мы уже понимаем кое-что и делаемся довольными: каждый ведь человек имеет сознание и он радуется, когда торжествует ум. Тогда и дураку видно, что он тому разуму тоже родня, хоть и дальняя.
— Слушайте меня, — говорил командир.—Огонь поедает воздух, он кормится им, огонь без воздуха не горит. Огонь сосет к себе по низу чистый полевой воздух, и каждому из вас нужно найти себе место, где дышится безвредно и можно терпеть. Там и следует находиться. Можно покопать саперкой и дать воздуху проход свободней—пусть пожар в торфе горит сильней,—а ты прильни к потоку воздуха, как к ручью, и дыши вольно. Жарко будет — раздеться можно, обсушимся- зато! И в огне можно жить.
— Товарищ командир, — обратился связной, — по радио передали: «сирень цветет!»
Командир дал команду — изготовиться к атаке.

Вышло правильно по расчету нашего командира. Мы прошли свободно до самой торфяной залежи, и встречного огня оттуда не было. Зато трудно нам было миновать угарный дым на подступе к торфу, и мы там ползли низом, где шел чистый воздух на питание огня.
Торфяник горел большими очагами, как многодворная деревня, было шумно от огня и жутко. Немцы порыли в торфе траншеи, и по дну их шел к огню свежий воздух из чистого поля, а чуть выше измором курился дым и чад. С непривычки нам было жарко. Пробыли мы там, должно быть, так до полночи. К тому времени к нам еще целый батальон с левого берега подошел и тоже залег с нами. Немцы стреляли редко. Они думали: кто в пожаре, в огне и в дыму будет жить! А мы жили. Жили, конечно, трудно, не по правильности, а по военной надобности. К утру бы мы, пожалуй, тоже все угорели, но командир не морить нас туда привел.
В заполночь нам велели подыматься. Задача нам была взять штурмом главное немецкое укрепление в этой местности. К этому часу бой уже гремел по всему району и небо дышало заревом от залпов пушек; там уже бились в наступлении наши части, а мы пока стояли тихо.
По цепи нам передали слова командира: «Вперед, нас немец отсюда не ожидает. Направление, дескать, такое-то, а там— во след танкам. Отдышимся, бойцы, в чистом поле!».
Немец встретил нас слабым огнем, он не ожидал, что русские выйдут к нему на фланг из пожара, где тлела вся земля.
Бой, говорили мне, там был совсем скорый, немцы легли от нас замертво, а какие похитрее — те отошли спасаться. Я-то, как побежал за своим отделенным— мы хотели проверить один сарай, что увидели на пути,—так почувствовал, что пуля меня достала.

Меня ранило тогда в грудь насквозь, но на смерть пуля ничего внутри не тронула, а повредила только холостые места. Однако пришлось болеть, потом выздоравливать. Я тогда соскучился.
Из госпиталя, как шел обратно в свою часть, я заходил в Замошье, к вдовице. Корова ее телушкой отелилась, дети живы и здоровы, сама хозяйка тоже ничего живет и видом подобрела. Чего ж ей, — корова отелилась исправно, в деревне теперь покой, в сельсовет она заявление подала, чтоб детям одежду на зиму выдали... Я поговорил с вдовицей по душам. Она ответа мне не сказала, стесняется еще, но я понял, что после войны она будет согласна на жительство и на хозяйство со мной. Это ничего—мы обождем. От терпения серьезности больше и дело выйдет надежней, а дети ее при мне сиротами не будут. Она это понимает, она вдовица умная. А на мне две медали теперь и один орден, да за войну еще прибавится. И сам я мужик тоже вдовый и не старый еще. Мне во весь добрый свет теперь ворота открыты...

КРАСНАЯ ЗВЕЗДА ЦЕНТРАЛЬНЫЙ ОРГАН НАРОДНОГО КОМИССАРИАТА ОБОРОНЫ СОЮЗА ССР № 5 января 1944 г., среда.
Несмотря, на то, что проект "Родина на экране. Кадр решает всё!" не поддержан Фондом президентских грантов, мы продолжаем публикации проекта. Фрагменты статей и публикации из архивов газеты "Красная звезда" за 1944 год. С уважением к Вам, коллектив МинАкультуры.
#рассказыовойне
Черезреку