Добрый дедушка

Иеромонах Пантелеимон (Кравец)
Её тонкий всхлипывающий голосок неожиданно отвлёк меня. Я обернулся, и... Хотя, наверное, следует вначале сказать, чем я был занят. Три дня назад до описываемого события святейший патриарх Алексий Второй совершал торжественное освящение центрального городского собора в честь святого праведного Феодора Ушакова. Мы прибыли с мощами адмирала к службе, и по окончании Саранский митрополит попросил оставить мощи в храме ещё на неделю ради приходящих поклониться людей. Народ действительно шёл к святому воину почти беспрерывной вереницей. Хотя всё больше на каблуках. Мужчины подходили не в пример реже. Женщины же, которым в отличии от мужчин всегда есть за кого помолиться, забегали и до работы, и после работы, и в обеденный перерыв. Разумеется, как-то особо подготовиться к походу в храм им было некогда: после работы женщинам обыкновенно нужно кормить и обихаживать тех, за кого они молятся. Так и заходили: в брюках и без платочков, с накрашенными губами. Сначала мы пытались бороться:
— Дорогие сестры! Стирайте, пожалуйста, помаду! Нельзя прикладываться к мощам с накрашенными губами! Стирайте...
Потом заметили, как сосредоточенно молятся эти милые женщины, как глаза их разговаривают в молитве со святым, как увлажняются эти задумчивые глаза, - и решили не нарушать своим формализмом удивительное таинственное общение душ со святыней. Вооружившись полотенцами и бутыльками с одеколоном, мы просто оттирали стекло на раке, как только оно уж слишком замазывалось отпечатками губ. Вот за этим занятием меня и застал её тонкий всхлипывающий голосок.
Я оглянулся и увидел невысокую девчушку совершенно невообразимого вида. Передо мной стояло «чудо чудное, диво дивное» с волосами, окрашенными в чёрный-пречёрный цвет, пробор на голове был высветлен ярко - фиолетовым, а кончики прядей - оранжевым. Розовая кофточка достигала примерно середины живота, из пупка таращил глаза железный паучище. Снизу этот удивительный туалет завершали чёрные в белую полосочку штанишки длиной чуть ниже колен и цветные сланцы. Ребёнок горько плакал.
— Батюшка, что мне теперь делать? Кому мне теперь молиться? — она пережёвывала слова со слезами.
— Что у вас случилось? — я всегда начинаю общение с детьми на «вы». Эта добрая привычка много раз позволяла мне остаться живым и невредимым.
— Меня бросил парень, — всхлипнула она.
— Сколько вам лет?
— Тринадцать.
Если кто-то из вас сейчас заулыбался, — вроде как несерьёзно это всё — значит, он так ничего и не понял в этой жизни! Если мы с вами хоть немного стремимся к чистоте и тонкости восприятия, то непременно должны помнить и ценить этот замечательный и нежный возраст. Тринадцать лет! Как же всё было: искренне, больно, навсегда! Как всё горело и трепетало внутри, как сердце готово было разорвать грудь и выскочить наружу. Эта девочка в первом ряду у окна… розовое ушко, прозрачное в косых лучах солнца и вкусное на вид, как долька мармелада...непослушный белый локон, то и дело спадающий на глаза, который она сдувала в сторону таким родным и милым: «Ф-ф!»…Как она могла влюбиться не в меня, а в это рыжее ничтожество из параллельного класса?! Как же было больно! Как было совершенно очевидно, что теперь я потерял всё, что никогда и нигде в мире такой девочки больше не найти. Может, именно поэтому жизнь и привела меня в конце концов в монастырь?.. Тринадцать лет! Как много тогда было в душе вопросов, а ответы где-то прятались. Как трудно было доверить сокровенное кому-то из взрослых. Как страшно было говорить на такие деликатные темы с родителями. Как больно били слова: «Да брось ты! Нашёл из-за чего переживать! Вырастешь — у тебя ещё миллион таких будет!» И сразу напрочь не хотелось вырастать. Эх, взрослые, взрослые! Я смотрю, и сейчас многие не очень - то переживают: бросили - нашли другую. Может быть, тогда, в те самые тринадцать лет, не надо было привыкать к мысли о миллионах возможных вариантов?
Итак: передо мной стоял ребёнок в розовой кофточке, с разноцветной головой, со здоровенной металлоконструкцией «паук» в пупке и размазывал ладошкой по лицу слёзы с соплями и косметикой. Ей было тринадцать, и её бросил парень. Она была из какого-то неведомого мне тогда племени эмо, и она пришла со своей бедой ко мне в храм. И я понимал, что это очень серьёзно.
— Это очень серьёзно, моя хорошая, — я покачал головой. Словами «мой хороший. моя хорошая.» всегда обращался к нам наш покойный старец. В его глазах светилось небо, у его ног можно было сидеть неподвижно век за веком, не ощущая течения времени. Сияние неотмирного света на лице Батюшки без всяких слов свидетельствовало, что Бог есть, что Евангелие действует, что Бог неизреченно нас любит. Я заметил, что мы, духовные чада, и сейчас копируем его манеру улыбаться, говорить. И эти неизменные: мой хороший... моя хорошая... Мы не имеем в себе той любви, которой был исполнен этот удивительный человек, и в трудные моменты жизни, в эти неожиданно случающиеся перекрёстки сердец, беспомощно, как щитом, пытаемся защитить свою невозможность так же любить попыткой хоть внешне быть похожими на него.
— Это очень серьёзно, моя хорошая, очень серьёзно… — Я несколько времени соображал, что же делать. — Воину Феодору, конечно, молятся обычно не о любви... Знаешь что?! Смотри: вон там…
И я указал пальцем в направлении «вон там». Там, в самом углу храма, на стене располагалась большая икона святителя Николая. Этот удивительный святой обыкновенно изображается на иконах трогательно добрым, но тут он выглядел совсем как родной дедушка.
— Вот смотри: этот дедушка всегда слышит и всегда помогает! Он — самый добрый дедушка на свете. Ему можно доверить совершенно всё. Я думаю, что помолиться тебе надо именно ему.
— Он правда услышит? — всхлипнул ребёнок.
— Чистая правда! — поспешил заверить я. И я нисколько не кривил сердцем. Если кто-то из святых и должен был помочь в этой странной ситуации, то это мог быть только святитель Николай, который, как доподлинно известно, даже чукчам некрещеным помогал.
Ребёнок двинулся в угол храма к дедушкиной иконе, а я, повернувшись, увидел, что стекло на раке мощей снова заляпано помадой, и принялся усердно тереть его влажным ароматным полотенцем. Когда всё было приведено в порядок, я решил посмотреть, как обстоят дела с молитвой, нет ли у ребёнка вопросов, как правильно. И замер.
Как обычно молимся мы — взрослые? По этому поводу можно было бы написать целый трактат. Обыкновенно, закрыв глаза, угрюмо бубним что-то или, уткнувшись головой в икону, льём слёзы о своих бедах. Мы без конца спрашиваем: как правильно стоять, что правильно говорить, как правильно себя вести? У моей протеже таких вопросов, похоже, не было.
Ребёнок размахивал в воздухе ручонками, мотал головой, бил себя кулачками в грудь, тыкал пальцами в стекло кивота, потом снова в себя. Девочка как могла, всем порывом своего существа, объясняла дедушке про свою беду. Губы энергично шевелились. Звук при этом раздавался такой, будто отчаянно ссорились глухонемые. Я подошёл и сказал:
— Хочешь, давай вместе положим поклоны?
Она указала пальцем на паука в пупке и пожала плечами.
— А-а! Пирсинг! Боишься, что больно будет? — догадался я и добавил: — За любовь можно и боль потерпеть.
— За любовь можно, — согласилась она.
Мы положили несколько земных поклонов и мне вдруг почудилось, что стало как-то тихо. Я оглянулся. Никто не прикладывался к мощам, все смотрели, как раскланивается наш живописный дуэт: священник в облачении и инфернального вида ребёнок. На лицах, как это обычно у взрослых, было написано: что это там такое, может, и нам надо?..
На прощанье она осторожно положила мне свою маленькую ладошку на руку чуть ниже локтя.
— Спасибо вам…
Потом сама же застеснялась своего жеста, робко улыбнулась и выбежала из храма. Я посмотрел ей в след и вдруг подумал о парне, что бросил её: «Дурень ты дурень! Когда-нибудь ты очень пожалеешь, что бросил эту удивительную девчонку! Не будь я.»
Вечером, когда людской поток схлынул, уборщицы домывали полы, а ночные сторожа солидно расхаживали там и тут, что-то тщательно проверяя по углам, я подошёл к иконе святителя, вытянулся в струнку, закрыл глаза и помолился:
— Святителю отче Николае, я не знаю, вернёшь ли ты ей этого парня или нет, — это решать только тебе. Но прошу, сделай так, чтобы она поняла, что ты её слышишь. Аминь.
Я уже медленно брёл к выходу, но вдруг остановился на полпути, быстро вернулся к иконе, взмахнул руками, ударил себя кулаками в грудь и добавил:
— Дедушка… прошу... очень надо...