Предыдущая публикация
Онлайн акция "Милосердия", посвященная Дню памяти жертв политических репрессий
30 октября в России отмечается День памяти жертв политических репрессий. Дата была выбрана в память о голодовке, которую 30 октября 1974 года начали узники мордовских и пермских лагерей в знак протеста против политических репрессий в СССР. Они объявили 30 октября Днем политзаключенного в СССР. С тех пор 30 октября в Советском Союзе ежегодно проходили голодовки политзаключенных.
Официально этот день был учрежден постановлением Верховного Совета РСФСР от 18 октября 1991 года "Об установлении Дня памяти жертв политических репрессий" в связи с принятием закона "О реабилитации жертв политических репрессий".
«Работал день и ночь и за это получил благодарность – тюрьму»:
письмо Николая Задорожнюка
Задорожнюк Николай Никитич (1900–1937), заместитель начальника паровозного депо станции Вязьма. Арестован в 1937 году, приговорен прокурором СССР к высшей мере наказания и расстрелян.
Николай Задорожнюк
14 октября ? года
Здравствуйте мои дорогие Нина, мама, Костя и Вовочка Шлю я Вам свой привет и желаю здоровья Шлю я Вам это письмо из тюрьмы не знаю дойдет ли оно так как отсюда письма не дают посылать и кроме того нет бумаги постараюсь кратко просить Вас сделать то что я считаю для помощи моей семьи Вы знаете что я не виновен но сейчас такое положение что разсчитывать на оправдание нет надежды, но знайте что врагом народа я ни когда не был и ни когда не вредил и я хочу что бы вы знали это для меня будет легче что мои родные не считали меня преступником, вся моя вина только в том что я работал день и ночь и за это получил благодарность тюрьму. Вы обо мне не безпокойтесь в особенности мама берегите свое здоровье, люди сидят [много?] кроме меня [думаю?] что и я не погибну, буду работать, освободят, я Вас благодарю что Вы приезжали жаль что не видал Вас, белье и твою записку дорогой Костя я получил плакал что тебя не видал и что все так произошло, видно такая судьба у меня бывает Нина каждый месяц с передачкой но ее я тоже не вижу уже шестой месяц что о ней с детьми не знаю, деньги у ней еще должны быть а дальше как будет не знаю
Жаль детей только такой возраст надо учить я прошу Вас помогать ей советом как лучше быть может сейчас пусть поживет до весны чтоб не срывать детей а весной как Вы считаете может лучше ей переехать к Вам я знаю что Вам будет трудно но я когда выйду за все отблагодарю. Смотрите как лучше только помогите ей знаете она сама не сумеет прожить неопытная, деньги ей пока не посылайте должны быть у ней. Я не знаю почему она не работает может быть не принимают,
и еще вот что про меня не с кем не говорите в особенности прошу папу лучше говорите что меня у вас нет и про меня Вы ничего не знаете а то я боюсь что-б не придрались к Вам.
Я Вам посылал деньги перед арестом триста с чем то рублей получили ли Вы их. Надо много писать но сильно растроен и тороплюсь послать на волю это приходится посылать не легально.
Костя береги маму я знаю что она это мое большое горе переживает тяжелее всех. У меня суда еще не было все еще идет следствие и когда будет конец не знаю думаю что в декабре хоть бы скорей сильно ослаб в тюрьме [без] воздуха и света, Незнаю где [Илоня?] и что с ней, вот когда осудят тогда разрешают писат и получать тогда напишу все свои дела, пока досвидания мои дорогие крепко целую Вас не забывайте Нину детей пишите ей дайте совет что делать, я знаю Вам будет трудно а я здесь не чего дельного не могу посоветовать. Досвидания обо мне не беспокойтесь и приезжать не надо ко мне все равно не пустят пусть Нина ездит помогает денег тоже не надо у меня есть и покупать не где и не чего. Целую всех у меня надежда что мы еще будем жить и я Вас не забуду. Коля 14/X[I?]
Письмо Михаила Юдина
«Не с кем поделиться и никто не может хоть теплым словом помочь»:
письмо Владимира Высочина
Высочин Владимир Анатольевич (1900–1994), инженер, выпускник химико-технологического института имени Менделеева. Арестован в 1942 году, приговорен к 5 годам исправительно-трудовых лагерей, срок отбывал в Норильлаге.
3 июля 1944 года (письмо написано карандашом)
Маме
Mutterchen!
Пишу случайно, впопыхах, карандашом. Жизнь однообразна, сера, тосклива.
Как серенький осенний день, когда все небо обложено свинцовыми тучами и идет мелкий дождь и когда идет дождь, идет без всякой надежды на прекращение в течение долгого долгого времени.
Именно поэтому мне не о чем писать, т. к. два пятиалтынных больше отличаются друг от друга нежели один день моей жизни от другого.
Я хочу написать только вот о чем. Я знаю, что ты очень небрежно относишься к своему здоровью и не обращаешь на него никакого внимания. Конечно, каждый человек имеет право распоряжаться собой так как ему хочется, но все же обычно принято думать и о других, которые заинтересованы в нем не меньше. И вот это обстоятельство должно было бы тебя заставить несколько иначе поступать. Если тебе самой все равно, то подумай сама как будет для меня, для Ирины, Пушки хорошо. Это совершенно неизлечимо. Я не в состоянии все время ходить со сжатым сердцем (фигурально выражаясь), а сейчас это у меня перманентное состояние. И благодаря этому я в сущности почти потерял всякое равновесие и мое настроение находится на таком уровне, что даже невозможно о нем рассказать в письме.
Думаю мне и тяжко и нет отдушины и некому сказать не с кем поделиться и никто не может хоть теплым словом помочь.
Целую тебя крепко-крепко
Володя.
«Ты мне настолько близка по духу, что я не знаю, можно ли быть еще ближе»
18 июля 1944 г.
Ирине
Моя любимая, дорогая, хочется назвать как-нибудь так хорошо-хорошо, а слов не хватает вот пишешь обычные. Пишу опять с оказией. Получил, повидимому все июньские письма и газеты по 30/6. Последнее твое письмо от 29/6, мамино от 24/6. Здоров, на этот счет, сейчас по крайней мере, беспокоиться не следует. Пушка сообщая об отметках и хвастаясь пятеркой по русскому письменному в открытке написала «арифметека».
За это я бы ей поставил кол. Что я могу сказать про себя? Так все серо и безотрадно, что ничего не скажешь. У вас хоть огороды занимают львиную долю в жизни. У меня же все в прошлом. Все время думал о тебе. Можно без всякого преувеличения сказать, что эта мысль ни на одну минуту меня не оставляет и во сне и наяву. Иногда, вдруг вспыхивает надежда, воображение начинает работать, представляется так ясно-ясно, как открывается дверь и входишь в комнату к вам. Сердце начинает биться быстро, быстро. А потом все оказывается плодом воспаленного воображения.
Неужели же нам не придется встретиться и больше никогда, никогда не разлучаться? Даже на один день я не хотел бы разлуки. А тут в перспективе годы, да еще какие! И знаешь если себе представить действительное положение вещей, то можно от одной только мысли об этом повеситься.
Нелепость этого положения тогда встает с такой выпуклостью, с такой ошеломляющей ясностью.
Это похоже на то, как иногда вдруг услышать свой голос. Помнишь это чувство странного удивления? Зачем я здесь и кому это нужно?
Я никак не могу отвязаться от эпиграфа к чеховской «Тоске». Помнишь? «Кому повем печаль свою». Я знаю, что такое печаль. Я знаю как иногда можно сидеть застыв в одной позе, без связных мыслей, с обрывками воспоминаний, которые сменяются со страшной быстротой, — аллея в Гаграх, букинистический магазин на Кузнецком, пляж в Ореанде, Чепелево и т. д. Так можно иногда просидеть целый день если бы не необходимость «трудиться». Я знаю что такое щемящая тоска, когда для того чтобы не стонать ходишь и покашливаешь и когда тебе так душно, так душно, что разорвал бы все на себе, вырвал бы это проклятое сердце которое болит нестерпимо. «Кому повем печаль свою» У меня нет лошади, да и не удовлетворила бы меня такая вещь.
Печаль очень хорошее глубокое слово. Все печально, это основной фон, а на нем расшито все основное — горе, тоска, боль. Острые чувства у человека подолгу не бывают и не могут быть. Всплеск, сильное переживание, а затем печаль, печаль. И письмо это печальное. Если бы был у меня талант, я бы написал печальную симфонию, так и назвал бы ее «Печальная симфония». И если бы она удалась, то люди, слушая ее, должны были бы плакать, плакать тихо, беззвучно, молча. Слезы должны были бы тихо струиться по лицу, а человек должен был бы сидеть молча застывший, подавленный громадой свалившегося на него горя, перестрадавший его и печальный как серый осенний день.
Мне так хочется сказать что-нибудь хорошее-хорошее тебе, чтобы ты поняла самое заветное, самое дорогое что я храню о тебе и нет слов. Только музыка в состоянии выражать самое сокровенное, что есть в человеке и притом с величайшей искренностью.
Попробуй словами выразить чувство возникающее в тебе при исполнении dis-moll'ного этюда Скрябина (8 опус). Будет так фальшиво, что противно станет. А сколько жалких слов можно сказать на тему 1-й симфонии? И все равно не высказать даже сотой доли того, что так красноречиво сказано в 6-й. Ты сравниваешь эпоху Герцена и Огарева с нашей и говоришь, что наши письма неинтересны. Но мы должны помнить, что они могли бы быть не менее интересны, а м.б. и более. Все дело в конъюнктуре. Что же касается мемуаров, то если мы лично их не оставим, то другие непременно оставят. И думаю, что интереснее этих мемуаров найти нельзя будет за всю историю человечества. О поучительности же их и говорить нечего.
Мне очень тяжело, что я ничем не могу помочь тебе. Ты не знаешь как поступить со своей работой, а что я могу посоветовать? Ведь вам там виднее и понятнее все. А кроме того что может сказать такой страшный лодырь как я.
И боюсь я что несмотря на то, что ты пока тверда в отношении меня, постепенно эта твердость перестанет существовать и ты невольно задашь себе вопрос, — а что же дальше? Сколько можно и нужно ждать?
Конечно все это понятно, но тем не менее я не могу потерять тебя. Ты мне настолько близка по духу, что я не знаю можно ли быть еще ближе. И то понимание, которое ты всегда проявляла, хотя среди будничных мелочей это как бы терялось, для меня является залогом того, что ты для меня никогда не потеряешь того значения, которое имеешь в настоящее время. Мне порой кажется, что если бы это все благополучно кончилось, то мы могли бы быть идеальной парой, в буквальном смысле слова.
Вот видишь как иногда спустя 13 лет можно начать писать письма как будто бы пишешь, имея 18 лет от роду, своей первой любви.
Я очень хотел бы чтобы ты получила это письмо. Может быть ты хоть чуточку поймешь чем я живу и что такое вообще моя жизнь.
До свидания моя любимая, я не могу больше писать, т. к. нет путных искренних слов. Беден язык человеческий!
Целую тебя крепко, крепко
твой Володя.
Привет всем. Целую маму и Пушку.
Маме передай, что она должна помнить свое обещание передать мне в целости и сохранности обеих Ирин. Поэтому она и сама должна быть в целости и сохранности. А все-таки хорошо сказано: «Кому повем печаль свою». Это звучит как выражение глубочайшей чистоты человеческого чувства.
«Положение последней собаки на улице лучше моего»: письмо Михаила Юдина
Михаил Дмитриевич Юдин (1895–1940), преподаватель математики в Ногинском педагогическом техникуме. Арестован в 1938 году, приговорен к 10 годам исправительно-трудовых лагерей. Отбывал срок в Амурском железнодорожном лагере, умер в лагере.
Письма написаны очень мелким почерком, бледным карандашом, прочитать текст крайне сложно.
Хабаровск II, 101 кол, 4/XII. 38
Следующая публикация
Нет комментариев