Предыдущая публикация
1 декабря родилась Мария Лохвицкая.
Мари́я Алекса́ндровна Ло́хвицкая (по мужу Жибе́р — фр. Gibert; 19 ноября (1 декабря) 1869, Санкт-Петербург, Российская империя — 27 августа (9 сентября) 1905, там же) — русская поэтесса, подписывавшаяся псевдонимом Ми́рра Ло́хвицкая; сестра Тэффи и Н. А. Лохвицкого. К концу 1890-х годов достигшая творческого пика и массового признания, вскоре после смерти Лохвицкая была практически забыта. В 1980—1990-е годы интерес к творчеству поэтессы возродился; некоторые исследователи считают её основоположницей русской «женской поэзии» XX века, открывшей путь А. А. Ахматовой и М. И. Цветаевой.
Известно блестящее её определение как «Русская Сафо». Но не все в курсе истории появления, простите, термина. Сего нежного названия. (В отличие от растиражированных семейных версий возникновения псевдонима «Мирра».)
В дарственной надписи на книге Лохвицкой, хранящейся в рукописном отделе РГБ, указано: «Константину Дмитриевичу Бальмонту от его читательницы и почитательницы М. Жильбер. 27-го февраля 1896». — В книге мы найдём наиболее популярные стихотворения Мирры, обращённые непосредственно к Бальмонту: «Лионель», «Если прихоти случайной...», «Эти рифмы — твои иль ничьи...».
В свою очередь, К. Бальмонт, — находившийся тогда в зените славы, — в посвящении на сборнике «Будем как солнце» (1903) перечислил ряд друзей. Среди них подругу-ведунью: «...художнице вакхических видений, русской Сафо, М. А. Лохвицкой, знающей тайну колдовства»:
Я жажду наслаждений знойных
Во тьме потушенных свечей,
Утех блаженно-беспокойных,
Из вздохов сотканных ночей...
Мирра
Я знал, что однажды тебя увидав,
Я буду любить тебя вечно.
Из женственных женщин богиню избрав,
Я жду — я люблю — бесконечно.
Бальмонт
Так, с лёгкой руки Бальмонта и пошло: «Русская Сафо» Мирра Лохвицкая.
А ведь она была отнюдь не одна, и давненько: дабы предаваться трепетным утехам и сладостным романам «на стороне». Что саркастически отмечал желчный Бунин в парижских «Воспоминаниях» 1950 г.: «Воспевала она любовь, страсть, и все поэтому воображали её себе чуть ли не вакханкой, совсем не подозревая, что она, при всей своей молодости, уже давно замужем... (Поженились с Е. Жибером в 1891, пятеро ребят, — ред.) Что она мать нескольких детей, большая домоседка...»
Вообще согласитесь, дорогие друзья, вершина авторского гения — это когда тебя поёт народ, не помня собственно авторства. Так было с Пушкиным, Кольцовым, Никитиным. Так было с внезапно и ненадолго ворвавшейся в Серебряный век Черубиной де Габриак — в быстротечном праздничном полёте одухотворения. Так было — с Миррой...
Пишу о ней не в первый раз. И каждый раз с удовольствием погружаюсь в грандиозное (по неоднозначности, конфликтности) довоенное время накрашенных щёголей с игривыми модистками. Напомаженных лимонной цедрой заштатных писарей, мнивших себя не менее чем... Лермонтовым-провидцем. Выдававшими лёгкие щекотливые стихи Мирры в забрызганных духами записках... — за свои. Дабы модистки, поверив воздыхателю, томно падали навзничь по прочтении.
Вслед раннему уходу дух её претерпел немало «страданий гордых, незримых слёз». От полнейшего забытья — до практически культа. Точнее, наоборот. Прежде — культ увертюры XX в. (Фофанов, Северянин, Цветаева, Бальмонт, с которым был бурный роман). Потом — забытье. (Взрыв интереса произойдёт ровно через 100 лет: в перестроечные 1980–1990 гг.)
Двадцатилетие творчества Лохвицкой — 1880–1990-е — развивалось-полнилось под сияющим знаком Пушкина. (Подобно концу 40-х — промчавшихся под немеркнущим огнём рождественской звезды Леверье — планетой Нептун. Воспетой Фетом.)
Открытие памятника (июнь, 1880) и сопутствующая тому речь Достоевского вселяли огромную надежду в сословие интеллигентов на прямо-таки евангельское преобразование в законах и обучении, преподавании, литературе. Достоевский так и умер — с великой к тому надеждой. Запечатлев, как люди въяве пытались стать новыми, светлыми. Иными, чем были до того: обнимались, целовались, танцевали на открытии монументального творения А. Опекушина. В надежде на скоро грядущие перемены.
Может, и к лучшему, что он не узнал об убийстве Императора буквально через месяц после своей кончины, первого марта. И завертелось...
Перший приятель Достоевского Победоносцев стал кровавым гением этих долгих двадцати лет безвременья: самодержавие незыблемо, никаких перемен! («Солнца!.. дайте мне солнца!.. Я к свету хочу!..» — кричит Лохвицкая.)
В отличие, в общем-то, от мощного пантеона прозаиков-классиков-драматургов (Толстой, Лесков, Тургенев, Островский) — поэтов того сумеречного реакционного периода филологи ставят во второй ряд: Случевский, Фофанов, Апухтин, Минский. — В сравнении, естественно, с прочно закрепившимися на пьедестале Мельпомены живыми классиками.
Мирра же и вовсе сделала в лирике той эпохи «почти невозможное». Банальность обратив возвышенным. Шаблонное — глубоко чувственным, до трагичности. Щедринские штампы, помпезность — обернув во флёр благопочитания и нереальность над ними иронизировать-потешаться, смеяться. А — совсем наизворот: восхищаться и рыдать, рыдать и восхищаться.
Игорь Северянин, восторженно поклонявшийся поэзии Мирры, предваряет в 1910-м «Реквием» её строкой:
...И будет дух мой над тобой
Витать на крыльях голубиных.
М. Лохвицкая
Помилуй, Господи, Всесветный Боже,
Царицу грёз моих, Твою рабу
И освети её могилы ложе...
Здесь же, на «вторых местах» с Миррой, — и нервно строгающий посредственные стишки Мережковский. И начинающий «графоман» в кавычках молодой Бунин. Неуверенно пробующий себя в слабеньких «природных» виршах.
Тут-то призрачные затуманенные галактики и «благовонные волны», и «страстные думы» с разрывающими сердце рифмами «розы-грёзы», «наслажденья-пробужденья» — пригодились. Взорвались по-надсоновски лазурными (чуть ли не клубничными!) полями, ароматами цветов. Весенними чарами ручьёв. Всеохватной жаждой дальних стран и странствий. Жаждой знойных наслаждений-приключений. Вулканом несбыточных желаний.
Перебор с эпитетами? Да, вероятно.
Перебор семантических сверхпризнаков? Да, есть такое.
Перебор с метаболами? (Каждая новая строфа зачинается почти(!) одинаково. «Если б счастье моё было редки кольцом»; «Если б счастье моё было в сердце твоём» и т. д.) Согласен. Но...
Ежели не всё вышеназванное, вы никогда бы не смогли улететь, умчать за облака, за горизонт — в далёкую прекрасную ширь в блуждающих огнях. Вырвавшись из серой немеющей грусти Отчизны.
За счёт цитатности, реминисцентности: Фета, Тютчева, Веневитинова, эстетического демонизма Бодлера, — Мирра вобрала в себя лучшие романтические аллюзии XIX века. Ну, скажем, хотя бы достославные тютчевские розы. Что уже в веке двадцатом искусно подхватит Г. Иванов: ...Тихо перелистываю «Розы»// — «Кабы на цветы да не морозы»!
Не о былом вздыхают розы
Соловей в ночи поёт;
Благоухающие слёзы
Не о былом Аврора льёт.
Тютчев
*
О, дайте мне любимиц Афродиты —
Махровых алых роз!
И воспою я вновь
И шёпот волн, и лунное сиянье,
И розы, и любовь!
Лохвицкая
Через палитру ярких роз и «гроздьев ржи» Мирра транслирует во вселенную переполняющие душу чувства. Переполняющую сердце страсть: «Хотела б я свои мечты,// Желанья тайные и грёзы// В живые обратить цветы,// — Но: слишком ярки были розы».
Мирра обращает внимание также на полисемичность поэтизированного растения-символа: «оттенков сочетанье». Розовый — любовь. Жёлтый — ревность. Оба вместе — символизируют вдохновение. И — солнце.
Намного реже встречаются мотивы разлуки, смерти, горя.
Над венчиком белым, цикады отважные,
Напрасно в ревнивый вступаете бой, —
Для вас лепестки не раскроются влажные,
Останется мёртвым цветок роковой.
Летите к фиалкам, где влага росистая
Сверкает призывно алмазами слёз.
Я «мёртвая роза», я лилия чистая,
Я нежусь в сиянье серебряных грез.
Отметим ради стилистической правды, что это вот обожаемое, нередко встречающееся у Мирры сочетание запятой с «усиленным» тире: «,—». Влияет на успешную реализацию задуманного — через краткую остановку. Равно подготовке к решающему броску. Где тире является подтверждением ранее сказанной мысли. Фундаментом выверенного следствия риторического напора.
И призрачный мир мне дороже
Всех мелких страстей и забот, —
Ведь сердце осталось всё тоже, —
И любит, и верит, и ждёт!
Что же касаемо основного цвета её сонетов, то — бескрайняя полифония райской любви. Блистающего песенно-идеального будущего. Внеземного счастья. Пусть и эфемерного.
Что, говоря по-современному: как по маслу «вошло» в публичное восприятие её поэзии. Подняв на невиданную высоту почитания-вожделения жаждущими добра и тепла поклонниками.
«Мне слышится её нервный, нежный голос... Звучат строфа за строфой, увлекая меня и часто Вл. Соловьёва в волшебную поэтическую грёзу. В какие светлые миры она умела уносить тех, кто её слушал! И как прелестно было всё так и мерцавшее лицо, смуглое, южное, золотистое! Я не был на её похоронах. Я хотел, чтобы она осталась в моей памяти таким же радостным, благоухающим цветком далёкого солнечного края, заброшенным в тусклые будни окоченевшего севера». В. И. Немирович-Данченко. «На кладбищах», 1921.
#РУССКАЯКУЛЬТУРАСтихи #Чтение #Литература #День_в_истории #Лохвицкая #1декабря
Следующая публикация
Нет комментариев