Зачем так рано изменила? С мечтами, радостью, тоской Куда полет свой устремила? Неумолимая, постой! О дней моих весна златая, Постой... тебе возврата нет... Летит, молитве не внимая; И всё за ней помчалось вслед. О! где ты, луч, путеводитель Веселых юношеских дней? Где ты, надежда, обольститель Неопытной души моей? Уж нет ее, сей веры милой К твореньям пламенной мечты... Добыча истине унылой Призраков прежних красоты. Как древле рук своих созданье Боготворил Пигмалион И мрамор внял любви стенанье, И мертвый был одушевлен,— Так пламенно объята мною Природа хладная была; И, полная моей душою, Она подвиглась, ожила. И, юноши деля желанье, Немая обрела язык: Мне отвечала на лобзанье, И сердца глас в нее проник. Тогда и древо жизнь прияло, И чувство ощутил ручей, И мертвое отзывом стало Пылающей души моей. И неестественным стремленьем Весь мир в мою теснился грудь; Картиной, звуком, выраженьем Во всё я жизнь хотел вдохнуть. И в нежном семени сокрытой, Сколь пышным мне казался свет.. Но, ах! сколь мало в нем развито! И малое — сколь бедный цвет. Как бодро, следом за мечтою Волшебным очарован сном, Забот не связанный уздою, Я жизни полетел путем. Желанье было — исполненье; Успех отвагу пламенил: Ни высота, ни отдаленье Не ужасали смелых крыл. И быстро жизни колесница Стезею младости текла; Ее воздушная станица Веселых призраков влекла: Любовь с прелестными дарами, С алмазным Счастие ключом, И Слава с звездными венцами, И с ярким Истина лучом. Но, ах!.. еще с полудороги, Наскучив резвою игрой, Вожди отстали быстроноги... За роем вслед умчался рой. Украдкой Счастие сокрылось; Изменой Знание ушло; Сомненья тучей обложилось Священной Истины чело. Я зрел, как дерзкою рукою Презренный славу похищал; И быстро с быстрою весною Прелестный цвет Любви увял. И всё пустынно, тихо стало Окрест меня и предо мной! Едва Надежды лишь сияло Светило над моей тропой. Но кто ж из сей толпы крылатой Один с любовью мне вослед, Мой до могилы провожатой, Участник радостей и бед?.. Ты, уз житейских облегчитель, В душевном мраке милый свет, Ты, Дружба, сердца исцелитель, Мой добрый гений с юных лет. И ты, товарищ мой любимый, Души хранитель, как она, Друг верный, Труд неутомимый, Кому святая власть дана Всегда творить не разрушая, Мирить печального с судьбой И, силу в сердце водворяя, Беречь в нем ясность и покой.

Расскажу одну басню, которую слышал на днях. Говорят, что басня древняя, чуть не индийского происхождения, что весьма утешительно. Однажды свинья поспорила со львом и вызвала его на дуэль. Воротись домой, одумалась и струсила. Собралось всё стадо, подумали и решили так: – Видишь, свинья, тут у нас поблизости есть одна яма; поди вываляйся в ней хорошенько и явись так на место. Увидишь. Свинья так и сделала. Лев пришел, понюхал, поморщился и пошел прочь. Долго еще потом свинья хвалилась, что лев струсил и убежал с поля битвы. Вот басня. Конечно, львов у нас нет, – не по климату, да и слишком величественно. Но поставьте вместо льва порядочного человека, каким каждый обязан быть, и нравоучение выйдет то же самое.

В Саратовском драматическом театре Борис Андреев играл Тараса Бульбу. И вот в сцене, когда он поймал сына Андрия и готовился его застрелить, ружье Тараса не выстрелило. По-видимому, зазевался работник сцены, который отвечал за шумовые эффекты – удары грома, шум дождя, выстрелы… И вот Андреев, подняв ружье, говорит: Я тебя породил, я тебя и убью… Выстрела нет Андреев снова повторяет: –Я тебе сказал, что я тебя породил, я же тебя и убью… Ружье не стреляет Звуковика растолкали, и он произвел выстрел. Но слишком поздно. Андреев уже отбросил в сторону бесполезное ружье и «зарубил» Андрия саблей.

Люди, невежественные в поэзии, спрашивают обыкновенно: что в стихотворении сказано? Ничего в нём не сказано! Ибо стихотворение просто существует так, как оно существует без отношения к своему содержанию, в силу присущей ему художественной формы. Также и с театром. Люди всё больше перестают понимать друг друга, потому что они озлоблены — с одной стороны проклятой борьбой за существование, с другой стороны тем, что «миром правит глупость». Пожалуй, в последнем надо искать самую важную и глубокую причину озлобленности людей, которая толкает их на самые нелепые преступления.

«…В 7 часов вечера 27 числа минувшего месяца приехал за мною человек Пушкина.
Александр Сергеевич очень болен, приказано просить как можно поскорее. Я не медля отправился.
В доме больного я нашел доктора Арендта и Сатлера. С изумлением я узнал об опасном положении Пушкина.
— Что, плохо? — сказал мне Пушкин, подавая руку. Я старался его успокоить. Он сделал рукою отрицательный знак, показывавший, что он ясно понимал опасность своего положения.
— Пожалуйста, не давайте больших надежд жене, не скрывайте от нее, в чем дело, она не притворщица; вы ее хорошо знаете; она должна все знать. Впрочем, делайте со мною, что вам угодно, я на все согласен и на все готов.
Врачи, уехав, оставили на мои руки больного. По желанию родных и друзей Пушкина я сказал ему об исполнении христианского долга. Он тот же час на то согласился.
— За кем прикажете послать? — спросил я.
— Возьмите первого, ближайшего священника, — отвечал Пушкин. Послали за отцом Петром, что в Конюшенной. Больной вспомнил о Грече.
— Если увидите Греча, — молвил он, — кланяйтесь ему и скажите, что я принимаю душевное участие в его потере.
В 8 часов вечера возвратился доктор Арендт. Его оставили с больным наедине. В присутствии доктора Арендта прибыл и священник. Он скоро отправил церковную требу: больной исповедался и причастился святых тайн. Когда я к нему вошел, он спросил, что делает жена. Я отвечал, что она несколько спокойнее.
— Она, бедная, безвинно терпит и может еще потерпеть во мнении людском, — возразил он, — не уехал еще Арендт? Я сказал, что доктор Арендт еще здесь.
— Просите за Данзаса, за Данзаса, он мне брат.
Желание Пушкина было передано доктору Арендту и лично самим больным повторено. Доктор Арендт обещал возвратиться к 11-ти часам. Необыкновенное присутствие духа не оставляло больного. От времени до времени он тихо жаловался на боль в животе и забывался на короткое время. Доктор Арендт приехал в 11 часов. В лечении не последовало перемен. Уезжая, доктор Арендт просил меня тотчас прислать за ним, если я найду то нужным. Я спросил Пушкина, не угодно ли ему сделать какие-либо распоряжения.
— Все жене и детям, — отвечал он. — Позовите Данзаса.
Данзас вошел. Пушкин захотел остаться с ним один. Он объявил Данзасу свои долги.
***
*Примечание: Константин Карлович Данзас по прозвищу «Медведь» — офицер русской императорской армии, лицейский товарищ Пушкина. За секундантство на дуэли Пушкина, произошедшей 27 января 1837 года на окраине Санкт-Петербурга, в районе Чёрной речки, на которой Пушкин получил смертельное ранение, Данзас был приговорён к виселице. По ходатайству военного и надзорного начальства, это наказание было высочайше заменено на 2 дополнительных месяца ареста в Петропавловской крепости.
***
Около четвертого часу боль в животе начала усиливаться и к пяти часам сделалась значительною. Я послал за Арендтом, он не замедлил приехать. Боль в животе возросла до высочайшей степени. Это была настоящая пытка. Физиономия Пушкина изменилась: взор его сделался дик, казалось, глаза готовы были выскочить из своих орбит, чело покрылось холодным потом, руки похолодели, пульса как не бывало. Больной испытывал ужасную муку. Но и тут необыкновенная твердость его души раскрылась в полной мере. Готовый вскрикнуть, он только стонал, боясь, как он говорил, чтоб жена не услышала, чтоб ее не испугать.
— Зачем эти мучения, — сказал он, — без них я бы умер спокойно.
Наконец боль, по-видимому, стала утихать, но лицо еще выражало глубокое страдание, руки по-прежнему были холодны, пульс едва заметен.
— Жену, просите жену, — сказал Пушкин.
Она с воплем горести бросилась к страдальцу. Это зрелище у всех извлекло слезы. Несчастную надобно было отвлечь от одра умирающего.
Таков действительно был Пушкин в то время. Я спросил его, не хочет ли он видеть своих друзей.
— Зовите их, — отвечал он.
Жуковский, Виельгорский, Вяземский, Тургенев и Данзас входили один за другим и братски с ним прощались.
— Что сказать от тебя царю? — спросил Жуковский.
— Скажи, жаль, что умираю, весь его бы был, — отвечал Пушкин.
Он спросил, здесь ли Плетнев и Карамзина. Потребовал детей и благословил каждого особенно. Я взял больного за руку и щупал его пульс. Когда я оставил его руку, то он сам приложил пальцы левой своей руки к пульсу правой, томно, но выразительно взглянул на меня и сказал:
— Смерть идет.
Он не ошибался, смерть летала над ним в это время. Приезда Арендта он ожидал с нетерпением.
— Жду слова от царя, чтобы умереть спокойно, — промолвил он.
Наконец доктор Арендт приехал. Его приезд, его слова оживили умирающего. В 11-м часу утра я оставил Пушкина на короткое время, простился с ним, не полагая найти его в живых по моем возвращении. Место мое занял другой врач.
По возвращении моем в 12 часов пополудни мне казалось, что больной стал спокойнее. Руки его были теплее и пульс явственнее. Он охотно брал лекарства, заботливо опрашивал о жене и детях. Я нашел у него доктора Даля. Пробыв у больного до четвертого часу, я снова его оставил на попечение доктора Даля и возвратился к нему около семи часов вечера. Я нашел, что у него теплота в теле увеличилась, пульс сделался гораздо явственнее и боль в животе ощутительнее. Больной охотно соглашался на все предлагаемые ему пособия. Он часто требовал холодной воды, которую ему давали по чайным ложечкам, что весьма его освежало. Так как эту ночь предложил остаться при больном доктор Даль, то я оставил Пушкина около полуночи.
Рано утром 29 числа я к нему возвратился. Пушкин истаевал. Руки были холодны, пульс едва заметен. Он беспрестанно требовал холодной воды и брал ее в малых количествах, иногда держал во рту небольшие куски льду и от времени до времени сам тер себе виски и лоб льдом. Доктор Арендт подтвердил мои и доктора Даля опасения. Около 12 часов больной спросил зеркало, посмотрел в него и махнул рукою. Он неоднократно приглашал к себе жену. Вообще все входили к нему только по его желанию. Нередко на вопрос: не угодно ли вам видеть жену или кого-либо из друзей, — он отвечал:
— Я позову.
Незадолго до смерти ему захотелось морошки. Наскоро послали за этой ягодой. Он с большим нетерпением ее ожидал и несколько раз повторял:
— Морошки, морошки.
Наконец привезли морошку.
— Позовите жену, — сказал Пушкин, — пусть она меня кормит.
Он съел 2 — 3 ягодки, проглотил несколько ложечек соку морошки, сказал — довольно, и отослал жену. Лицо его выражало спокойствие. Это обмануло несчастную его жену; выходя, она сказала мне: «Вот увидите, что он будет жив, он не умрет».
Но судьба определила иначе. Минут за пять до смерти Пушкин просил поворотить его на правый бок. Даль, Данзас и я исполнили его волю: слегка поворотили его и подложили к спине подушку.
— Хорошо, — сказал он и потом несколько погодя промолвил: — Жизнь кончена.
— Да, конечно, — сказал доктор Даль, — мы тебя поворотили.
— Кончена жизнь, — возразил тихо Пушкин.
Не прошло нескольких мгновений, как Пушкин сказал:
— Теснит дыхание.
То были последние его слова. Оставаясь в том же положении на правом боку, он тихо стал кончаться, и — вдруг его не стало».
Иллюстрация:
Моисеенко Е.Е. Памяти поэта. (Смертельно раненный Пушкин А.С. на руках своего верного камердинера Никиты Тимофеевича Козлова). 1984 – 1985 гг.

1. Жить нужно для тех — кому ты нужен… Дружить лишь с теми — в ком уверен… Общаться с теми — кто приятен… И быть благодарным тем — кто тебя ценит. 2. И никто, никто не должен знать, что между мужем и женой происходит, коль они любят друг друга. И какая бы ни вышла у них ссора, мать родную, и ту не должны себе в судьи звать и один про другого рассказывать. Сами они себе судьи. Любовь – тайна божия и от всех глаз чужих должна быть закрыта, что бы там ни произошло. 3. Не засоряйте свою память обидами, а то там может просто не остаться места для прекрасных мгновений. 4. Человек находит время для всего, что он действительно хочет. 5. Удивительно, что может сделать один луч солнца с душой человека. 6. Душа исцеляется рядом с детьми. 7. Никогда не причиняй человеку боль, когда этот человек готов ради тебя на все. 8. Со временем, устаёшь тянуться к людям, которые не делают ни шагу к тебе навстречу.