Алла Покровская рассказывала, что Ефремов так заразил своих актеров любовью к системе Станиславского, что любые посиделки заканчивались дискуссиями именно на эту тему. Однажды на гастролях в Румынии артисты собрались после спектакля в одном из гостиничных номеров. Как водится, речь зашла о системе Станиславского. Калягин и Гафт заспорили о Системе, а Евгений Евстигнеев , наотмечавший окончание рабочего дня пуще всех, завалился на кровать и заснул. В конце концов Гафт с Калягиным доспорились до того, что решили выяснить, кто лучше сыграет этюд на “Оценку факта”. Фабулу придумали такую: у кабинки общественного туалета человек ждет своей очереди. Ждет так долго, что не выдерживает, выламывает дверь и обнаруживает там повешенного. Не поленились, соорудили повешенного из подушки и поместили его в стенной шкаф. Один сыграл неподдельный ужас и бросился с криком за помощью, другой, представив возможные неприятности, тихонько слинял, пока никто не увидел... Оба сыграли классно. “Судьи” в затруднении. Тогда решают разбудить Евстигнеева и посмотреть, что придумает он. Растолкали, уговорили, объяснили ситуацию... Евстигнеев пошел к шкафу. Уже через секунду весь номер гоготал, видя как тот приседает, припрыгивает перед дверцей стенного шкафа, стискивая колени, сначала деликатно постукивает в дверь “туалета”, потом просто барабанит. Наконец, доведенный до полного отчаяния, он рвет на себя дверь, видит “повешенного”, ни секунды не сомневаясь, хватает его, сдирает вместе с веревкой, выкидывает вон, и заскочив в туалет, с диким воплем счастья делает свое нехитрое дело, даже не закрыв дверь! Громовой хохот, крики “браво”, и единогласно присужденная Евстигнееву победа. Артист раскланялся и рухнул досыпать.

Однажды Ариадне Эфрон, дочери Марины Цветаевой, пришло письмо от Анны Саакянц, исследователя творчества её матери, в котором та жаловалась, что в русском языке есть проблема — трудно подобрать большое количество рифм на «ща»: «Сочиняю длинную поэму, девять пар рифм уже есть, надо еще четыре». И буквально за полчаса был написан ответ, хотя их автор уже и сама забыла, когда в последний раз писала свои собственные стихи. Сожравши макароны и порцию борща, Сижу я над Скарроном, зубами скрежеща, Сжигая папиросы и семечки луща, Решаю я вопросы, душою трепеща: Нужны ли сочиненья в честь шпаги и плаща При свете выступлений великого Хруща? Нужны ль народу темы про даму и хлыща? В век атомной проблемы нужна ли нам праща? Проходят по страницам, подолом полоща, Испанские девицы, любовников ища; Та — толстая как бочка, а эта — как моща, Толкаются по строчкам, болтая и пища, Одна другой милее — но все ж не клевеща, Ведь каждая глупее свинячьего хряща! А юноши не краше на заднице прыща, Не сеют и не пашут, по принципу клеща. Но их существованье, достойное хвоща, Расходится в изданьях, хоть и по швам треща. «Искусства» и «Гослиты», свой опыт обобща, Пускают в свет пиитов, всю прозу истоща. Все это наш читатель приемлет не ропща, Театра почитатель сидит рукоплеща, Любуясь, как на сценах средь лилий и плюща Купаются в изменах актеры сообща. Гряди скорей, Софронов, комедию таща, Гони взашей Эфронов — на них нужна вожжа! Итак, Анетке рыжей (пусть примет не взыща!) Нажив на этом грыжу, шлю тридцать рифм на «ща»