Мария Васильевна иногда брала внука на похороны.

Миша не понимал, почему люди со всего села приходят посмотреть на странное шествие. Но ему нравилось, что движется оно медленно: за взрослым шагом он не поспевал. Бабушка говорила, что хорошо, когда много народу: «Вот я умру – столько не соберётся», – она улыбалась, чтобы не расстраивать внука. А он и не думал грустить. Ему хотелось крикнуть, что она не умрёт, никогда не умрёт, но молчал: такие вещи должны оставаться в тайне, как желание, которое загадываешь при виде падающей звезды.
Его дед, Иван Николаич, бывал на похоронах чаще. Провожал он покойника не до окраины села, как обычные ротозеи, а до самого кладбища. Забирался в кузов ЗИЛа, налегал на борт и безмолвно ехал вместе с родственниками усопшего. На кладбище стоял до последнего, порой помогал закапывать. И вот, когда лопаты уже обстукивали о бугорок могилы, он со значением произносил: «Сколько живу на белом свете, а такого хорошего человека не встречал». Так он начинал свою скорбную историю и в глазах слушателей представал чуть ли не лучшим другом покойного. Теперь уже соболезновали Ивану Николаичу в его утрате. Для приличия приглашали на поминки, и он не находил в себе сил отказаться. Как не выпить за добрую память? И не было случая, чтоб он ограничился двумя-тремя стаканами.
«Опять нажрался, сатана!» – сетовала Мария Васильевна. Материлась она редко, но и без того могла выразиться крепко. Когда деда приводили домой под ручки, она проклинала больше не беспутного супруга, а его спутников. Мол, напоили. А по правде была им благодарна. В этом она признавалась себе, когда Иван Николаич был обмыт, переодет и уложен в постель. И не нужно искать его по канавам, позориться.
Большую часть дня он проводил на рыбалке, а весь улов отдавал какой-нибудь старушке за бутылку. По той же цене он вскапывал огороды, крыл крыши, чинил перегородки в хлевах, пас стадо, стриг овец, колол дрова, мазал печки – всё то, что в своём доме сваливал на плечи супруги. От одного отказывался – резать. Ни свиней, ни овец, ни даже кур. Мышь поймает – и ту возьмёт за хвост, да и отпустит в бурьян. А уж когда разделывали скотину в его дворе, то пропадал с раннего утра и возвращался затемно, подвыпивший и грустный.
К живности Иван Николаич относился с особым трепетом. Бывает, снимает пескаря с крючка и приговаривает: «Ты, дружок, зла на меня не держи. Я тебе и воды в ведро налью, и червей напускаю». А потом и вовсе весь свой хлеб ему искрошит, что за пазухой берёг. Когда корова двойню отелила, он за день отремонтировал и утеплил хлев. Загнул все гвозди, коварно торчащие из стен, постелил пол, провёл свет, починил голанку. Обязался ещё поправить стену сарая, уехал на пилораму за досками, но до пилорамы не добрался.
Мария Васильевна приволокла его домой под утро. «Мань, прости ради бога! Не хотел я, вот те крест!» – лепетал он, но внятно перекреститься не получалось. И как бы ни злилась и ни ругалась супруга, на другой день она кормила его, давала чистую одёжку, наливала холодный стакан самогонки и ласково говорила: «Выпей, Ванюша. Глядишь, полегче станет». Она знала, что всё повторится и ей опять придётся вызволять его чугунные ноги из тыквенных плетней.
А надо и с домашними делами успеть. Зимой её день начинался в шесть утра, летом – в пять. Мария Васильевна никогда не задавалась вопросом, выспалась или нет. Да и знала ли она, что такое – выспаться?
Первым делом она доила корову. Потом шла к колодцу за водой. Возвращаясь, открывала ворота – пора кормилицу сгонять. К пробуждению Ивана Николаича она успевала ещё перемыть полы во всём доме, приготовить, постирать, сходить на речку пополоскать, накосить траву телятам, вычистить хлева и погнуться на огороде.
У них был всего один сын, Петька, но и того видели они неделю в году. После армии он уехал в город, выбился в люди и занял какой-то важный пост. Летом Петька, а лучше сказать – Пётр Иваныч, приезжал с супругой и сыном Мишей. Но гостили они мало. Мишу оставляли, а сами – то на море, то ещё куда. После отпуска заезжали за ним и не давали о себе знать до следующего курортного периода. Правда, иногда Мария Васильевна звонила сама. Для этого выгадывала свободный вечер, шла к соседке (у самих телефона не было) и со слезами счастья слушала дорогой сердцу голос.
Миша любил деревню и покидал её с тяжёлым сердцем. Ему нравилось раздольно бегать по лугам, возиться с местной детворой, по вечерам высыпать на пол бабушкины пуговицы и считать их, ползать под рыболовной сетью, которую вязал дед, слушая радио. Бабушка, пребывая в хорошем настроении, рассказывала о своём детстве. Чаще всего о том, как они с подружкой прятались от грозы в подпол, думая, что фашисты сбрасывают бомбы; о том, как нашли у реки картофельные очистки и впервые за долгое время досыта наелись. Миша слушал и удивлялся: почему она говорит про такие страшные вещи с улыбкой?
Когда деда не было дома, она вспоминала о первых годах их брачной жизни. Тогда Иван Николаич ещё говорил ей слова любви. И не мудрено: в молодости она была первой красавицей в деревне. А он отслужил три года в ГДР, пришёл завидным молодцем, пару вечеров погрыз с ней семечки на крыльце, а через месяц отыграли свадьбу. «Эх, не рассмотрела я в нём этой страсти сатанинской. Ведь любил выпить. И тятька его такой был. Не догадалась, дура, а теперь вот мучайся», – жаловалась она сама себе.
Минуты слабости у неё бывали нечасто – попросту не хватало времени. Но порой хотелось кому-то высказаться. Старушки имеют обыкновение собраться гурьбой и потрещать. На таких посиделках Мария Васильевна не слышала слов поддержки, зато убеждалась, что её жизнь, какой бы она ни была, не много тяжельше, чем у других. Ну, пьёт муж. А у кого он не пьёт?
Надежда на перемены появилась после несчастного случая. Иван Николаич как-то вызвался разгружать машину с газовыми баллонами. И, так получилось, уронил баллон на ногу. Мужики свозили его в больницу и вернули домой с загипсованной ногой. Мария Васильевна выхаживала мужа и не могла нарадоваться тому, что он всё время рядом. Перед обедом подносила ему стакан: организм требовал, это она понимала.
Вечерами они сидели рядышком на диване. Она вязала носки, он читал газету, смотрел телевизор. В один такой вечер Мария Васильевна мечтательно проронила: «Эх, сидел бы ты на этом диване и ввек никуда не уходил». Эти слова она потом вспоминала с горечью.
Через месяц Ивану Николаичу сняли гипс. Сперва он старался быть примерным хозяином. Но хватило такого порыва только на смену двух гнилых досок в бане. Пока жена чистила хлев, он взял удочку и побрёл на рыбалку.
Мария Васильевна не пошла его искать, когда пригнали коров. Не пошла и после того, как включила в избе свет. Она верила, что он придёт сам, трезвый, сядет на диван, включит телевизор и будет смотреть любимую «Свадьбу в Малиновке». Но он не пришёл, даже когда она надела сорочку и прочитала перед сном молитву.
Проснувшись среди ночи, она посмотрела на его пустующую кровать и взялась одеваться, как вдруг услышала слабый стон с кухни. Накинув кофту, она включила свет и помчалась на звук. Иван Николаич лежал на полу и что-то невнятно бормотал. Его левая рука как-то несуразно торчала из-под бока. Мария Васильевна попыталась её вызволить, но, коснувшись, ужаснулась, насколько та была холодна. А когда перевернула мужа на спину, брякнулась на колени и тихо завыла. Левая половина его лица обвисла, как тающий парафин на свечке. Старушка перевернула его обратно на бок и побежала к соседке.
Скорая приехала через полтора часа. Ивану Николаичу что-то вкололи и отвезли в городскую больницу. А Мария Васильевна села на порог и заплакала. Впервые в жизни она забыла подоить корову.
Хозяйство она доверила соседке, а сама уехала вслед за мужем. Болезнь Иван Николаич переносил тяжело. Глотать не мог – еда шла в другое горло, и он закашливался до того, что выплёвывал всё обратно. Ему хотелось курить, он пытался это объяснить, поднося к губам два пальца и изображая кривым ртом выдох дымного облака. Никто не понимал или не хотел понять.
Через два дня приехал сын. Поговорил с лечащим врачом, выяснил, как оформить инвалидность. Купил ящик детского питания, десять сумок подгузников, инвалидную коляску. Ночевать в деревню не поехал – остановился в гостинице. Там ему пришлось пробыть неделю, пока отца не выписали.
Родителей он доставил до дома на своей машине. Пересадил отца с заднего сиденья на коляску, занес пакеты на кухню, поцеловал мать в щёку, пожал отцу здоровую руку и уехал восвояси. Мария Васильевна не стала с улыбкой махать ему вслед, как раньше, а упёрлась в коляску и потолкала во двор, натужно произнеся: «Ничего, сами управимся».
У порогов крыльца остановились. Как ни нажимала старушка на ручки коляски, передние колёса не поднялись выше спичечного коробка. За ту неделю она потеряла много сил, но признавать этого не собиралась. Она обошла коляску, чтобы поднять её спереди, но чуть не перевалила мужа через спинку. Иван Николаич недовольно бурчал, а Мария Васильевна суетилась вокруг него, как наседка над цыплёнком. Потом подняла его и поволокла на себе. Они перешагнули через два порога, а на третьем плашмя свалились на пол. Кабы соседка не увидала, как отъезжает машина от их дома, и не поспешила бы наведаться, так и пролежали бы старички до второго пришествия.
Ближе к зиме Мария Васильевна продала всю домашнюю скотину. Скупщики хотели резать корову прямо во дворе, мол, старую только на мясо. Но старушка вернула им часть денег и попросила увести кормилицу со двора живой.
Полтора года прошло. За окном дважды успела распуститься вишня. Мария Васильевна осунулась, ростом будто бы меньше стала.
Каждый новый день словно растапливал её, и силы утекали быстрыми ручьями. Отгородившись от других дел, она всю себя отдавала супругу. Надежда на выздоровление умерла почти сразу: Ивану Николаичу становилось только хуже, и никакие процедуры не приносили пользы. Ко всем бедам добавился удушливый кашель, выбивающий из лёгких густую жижу. Подгузники давно закончились, и бельё приходилось менять по десять раз на дню. Все старые рубашки Мария Васильевна перешила на трусы, чтобы реже стирать.
На лето сын не приезжал: Мишу взяли с собой на море. Об этом он сообщил по телефону. Иван Николаич, услыхав, заплакал. А Мария Васильевна будто и не почувствовала ничего. «И без них забот по горло», – сказала она соседке, взяла тазик и пошлёпала на речку. А там уже села на бережок и завыла, горько-горько, без единой слезинки. На обратном пути подобрала толстый ивовый сук: всё с ним полегче идти.
Ивану Николаичу лучше не становилось, но и Марию Васильевну время не молодило. С годами стали чаще случаться приступы астмы. Однажды зимой она вышла во двор, вдохнула разряженного морозного воздуха и навзничь рухнула в сугроб.
Уж откуда в ней взялось столько воли, столько желания жить, чтоб доползти до кухни, она и сама не знала. А потом и вовсе стала забываться. Собирается в тазик горячей воды добавить, а сама куриный бульон из кастрюли выливает. Да и люди поговаривали, что недолго ей осталось. То кошелёк в магазине забудет, то выйдет полоть непосаженные грядки. Но разве имела она право умереть, оставив мужа без помощи? Кто ж его, родненького, накормит, напоит, обмоет?
Иван Николаич будто понимал это. Как-то раз Мария Васильевна переодевала его и нащупала у него на спине что-то мягкое. Положила набок. Пониже поясницы, на ягодице и между лопатками виднелись бледно-сиреневые пятна. Старушка тяжело вздохнула и, понимая, что с этим уже ничего не поделаешь, всё равно помазала ранки детским кремом.
В ту ночь Иван Николаич кашлял как-то непривычно – безостановочно и часто. А через два дня кашлянул последний раз, провёл сухими пальцами по щеке Марии Васильевны и умер. А ещё через день, словно осознав, что теперь уж можно, умерла и сама Мария Васильевна.
На похоронах Миша шёл под руку с папой, вытирал слёзы и с горечью думал: «А ведь и впрямь пришло не так много народу…».
Алексей Артемьев