Предыдущая публикация
Жар-птица по имени Васса.
Ульяна Меньшикова
Наша легендарная барнаульская коммуналка на улице Никитина была населена совершенно потрясающими людьми. Кого ни возьми, всяк по-своему прекрасен. Не было тусклых и пыльных. Все как на подбор были людьми яркими, с потрясающе нелёгкими судьбами, как, впрочем, почти у всех, кто родился в начале двадцатого века.
Нелёгкость бытия не сделала их злыднями. Не стонали, на судьбу не жаловались. Напротив, это были невероятно жизнелюбивые стариканы и… нет, не старухи — дамы потрясающей бодрости. Причём бодрость их была не только состоянием души, но и тела.
И сейчас я, ещё даже не пятидесятилетняя, но уже уставшая во всех смыслах, вспоминая их всех, думаю — откуда они черпали такие силы? Как их на всё хватало? Не помню, чтобы лежали, обсуждали болезни или слонялись без дела.
Вот взять хотя бы Вассу Прокопьевну, одну из наших соседок, которая самозабвенно со мной дружила, несмотря на колоссальную разницу в возрасте. Мне было пять, а Вассе семьдесят четыре. Было велено называть её только по имени и никак иначе. Вассу я обожала, и было за что.
Она не казалась бабкой, боже упаси. Это была пылающая жар-птица. У неё всему было два определения — шик или не шик. И, само-собой, всё, что делала сама Васса, было — шик, а все прочие — так себе. До шика не дотягивали.
Такой потрясающей природной самоуверенности и абсолютной любви к себе я в жизни больше так и не встретила, но рада, что была свидетелем такого яркого явления.
Несмотря на разменянный восьмой десяток, Васса дома не сидела и по поликлиникам не моталась. Она работала. Естественно, в театре оперетты. Смотрителем зала. Где ещё сыщешь столько шика, сколько требовалось моей роскошной подруге? Только там. Среди Мариц, Сильв, Баядер и цыганских баронов. Не среди же плебеев в очереди в собес разменивать жизнь?
Как она готовилась к спектаклям, оооо… Если не знать, кем Васса числилась в Музкомедии, можно было бы подумать, что это прима отправляется из дома в полном гриме.
Мне дозволялось присутствовать при сборах. Времена тогда были попроще, и Васса частенько брала меня с собой на спектакли, проводя зайцем в зал, "чтобы девочка понимала настоящее искусство".
Да что там театр, она на общую кухню выходила уже в образе.
Утренний образ включал в себя трофейный шёлковый халат огненно-алого цвета в огромных георгинах цвета бордо, малиновые бархатные туфли на каблуке-рюмочке и лиловую газовую косынку с тонкими нитками люрекса, какие в то время носили цыганки и женщины-баптистки.
Под платком, на всех десяти Вассиных волосинах, тщательнейшим образом были накручены самодельные папильотки. Причёска моей роскошной соседки — это, конечно, тема для отдельного повествования, но постараюсь изложить кратко.
Васса Прокопьевна страдала алопецией. А говоря попросту, она была практически лысой. Что-то там пухообразное колосилось, конечно, но назвать это волосом не поворачивался язык. Скорее это был эфирный такой нимб. И да, я совершенно неправильно выразила мысль об алопеции Вассы. Она от неё не страдала. Совсем. Ни минуты, ни секунды, ни капельки. Она не носила париков и никак не старалась прикрыть этот свой изъян. Напротив. Она, в силу своих представлений о настоящей красоте и шике с блеском, накудоливала из этого волосяного пуха космические причёски.
Но причёски — это ещё полбеды. К ним можно было привыкнуть почти сразу. А вот с закрашиванием седины были проблемы. Опять же у окружающих, не у Вассы Прокопьевны.
Ассортимент красок для волос в те времена разнообразием не отличался, а что имелось, можно было приобрести только "по случаю". На моей памяти это были бутыли либо с жидкой краской "Рубин", дающей всё оттенки красного, либо "Ирида", окрашивающая всё в радикальный сиреневый цвет.
Васса щедро смазывала голову одной из имеющихся на тот момент субстанций, утепляла всё сначала целлофановым мешком, а поверх него надевала шерстяной платок, чтобы реакция была термоядерной.
Ну, вы понимаете, что там из-под этого мешка в результате появлялось. Идеально окрашенный череп. И, что характерно, каждый раз он имел совершенно разные оттенки. От трагически красного до великопостного фиолетового. Причём волос окрашивался гораздо хуже кожи, и в первые дни после наведения красоты создавалось впечатление, что на голове у бесподобной нашей Вассы была постоянно надета яркая резиновая шапочка для купания с бледным пуховым начёсом поверху.
Мы все как-то попривыкли, а кто видел впервые результат цирюльнических потуг, был несколько фраппирован, конечно. Но абсолютная невозмутимость Вассы, гордо несущей себя, быстро приводила фраппированных в чувства, и ситуация не накалялась.
К концу дня наша богиня преображалась ещё больше. Для вечернего выхода на кухню полагался тёплый велюровый халат цвета электрик, отороченный скатертной золотой бахромой, чёрные с золотой пряжкой туфли всё на том же каблучке-рюмочке. Пух на голове взбивался в полупрозрачное безе и фиксировался насмерть лаком "Прелесть". Кожа на голове соответственно тоже залачивалась полностью, и всё это сияло и сверкало, как самое дорогое яйцо Фаберже.
Лицо, в противовес сияющей голове, посыпалось неимоверным количеством рассыпчатой пудры. То розовой, то желтоватого оттенка "рашель", карандашные брови летели тонкими нитями от переносицы прямо в безе на висках. Причём к каждому новому цвету головы полагался свой цвет бровей. От антрацита до молочного шоколада.
По будням ресницы красились тушью, в праздничные дни — наклеивались. Где-то в театре эта красота добывалась регулярно.
Губы были накрашены всегда.
Отдельным счастьем было попасть к Вассе в тот момент, когда она "создавала красоту". Когда доставались все картонные коробочки с пудрой, то "Красная Москва", то "Маскарад", то "Кармен", кажется, ещё была пудра "Ландыш". "Ленинградская" тушь, бесконечные тюбики с помадой, рейсфедер, лаки для ногтей.
А духи! Каких только не было. В коробках с шёлковой подкладкой покоились наборы, названия которых я уже и не вспомню.
Один такой набор с тремя ограненными на манер драгоценных камней флаконами помню очень хорошо — темно-синяя коробка с золотой каймой, внутри светлый шёлк, на нём три флакона — "Алмаз", "Аметист", а вот как назывался третий — запамятовала.
А ещё — духи ли, одеколон ли, точно не скажу, — "Спутник", во флаконе в форме глобуса. Парфюмерный набор "Самарканд"… Сказка, чистая сказка и самый настоящий шик.
Васса любила миксовать запахи, нанося за мочки ушей один, на запястья другой, а на ключицы третий. Плюс лак "Прелесть". Но, странное дело, несмотря на тяжесть ароматов, на ней они не звучали вызывающе, а может быть, у нас с ней просто совпадали вкусы, хотя, похоже, она мне их и сформировала в какой-то степени.
Для меня она не жалела своих богатств и щедро орошала всем тем, чем пользовалась сама. "Женщина должна источать флюиды беззаботности, а не пролетарской удали, детка!"
А ещё мы с ней пели. Она знала наизусть партии из всех оперетт, невероятное количество старинных романсов и распевала их везде. В своей комнате, на общей кухне, в туалете.
Голос у неё был не сильный, тремолирующий и очень-очень высокий. Спокойно брала всю вторую половину второй и первую — третьей октавы. Для меня это было невыносимо высоко, и я ей подпевала всегда на октаву ниже.
Любимой нашей с ней арией была, конечно же, ария мистера Икс из "Принцессы цирка". Благо выучить её не составляло никакого труда потому, что Георг Отс звучал постоянно и на Всесоюзном радио, и в "Музыкальном киоске" по воскресеньям, и в театре, куда мы ходили с Вассой "зайцами по блату".
Для наилучшего звучания мы исполняли её в коридоре между кухней и туалетом, где на стенах висели цинковые ванны, тазы и стиральные доски и там был "р¬зонанс". Старались это делать исключительно днём, пока большая часть обитателей коммунального дома была на работе, но угадывали не всегда, и было дело, сосед Вася или его жена Клавд‰я стучали шваброй в потолок с криком: "Васса! Хорош там выть, участкового вызовем!"
На что Васса стучала в ответ по полу каблуком-рюмочкой, складывала руки у рта рупором и кричала им в ответ: "Когда вас всех уже пересажают за спекуляцию и пьянство, дегенератов?! Когда мне будет покой в этом аду?!" Прения прекращались, и мы продолжали петь про то, как трудно жить в маске, грусть свою затая…
Осень, прозрачное утро,
Небо как будто в тумане,
Даль из тонов перламутра,
Солнце холодное, дальнее.
Где наша первая встреча,
Яркая, острая, тайная.
Тот летний памятный вечер,
Милая, словно случайная?
Не уходи, тебя я умоляю…
Это был первый мной выученный романс, и первым же я его смогла сама подобрать на фортепиано под сильнейшим педагогическим нажимом Вассы. О, как она была счастлива, что с этого момента мы могли уже петь, пусть и с очень посредственным, но сопровождением, а не а капелла.
А ещё у нашей жар-птицы случались жгучие романы разной степени страстности, но жить Васса категорически ни с кем не собиралась, потому что "дружить в нашем возрасте, детка, — это одно, а лечить их да хоронить — совсем другой коленкор. От мужчин мне нужен только праздник!" И мужчины ей этот праздник дарили.
Кстати, там у всех возрастных соседей личная жизнь бурлила, как на хорошем курорте. Умели люди жить, любить, петь, работать и наряжаться. И воевать умели.
Васса осталась без волос на войне, при каких обстоятельствах — не знаю. При детях об этом разговоров не вели. Знаю только, что родом Васса Прокопьевна была со Смоленщины, потеряла там всю семью во время войны, а в шестидесятых приехала на Алтай с целинным движением да так и осталась у нас в Барнауле, на улице Никитина. Навсегда.
#УльянаМеньшикова
Следующая публикация
Нет комментариев