Предыдущая публикация
С.
Сорин
НАСТОЯЩИЕ ЛЮДИ
Очерк
С капитаном Глушковым случилось несчастье. На крутом повороте горной дороги сломалась цапфа переднего колеса — машина полетела в обрыв. Пока она, ударяясь о камни, кувырком катилась вниз, Михаил Лаврентьевич старался распахнуть дверцу, чтобы выпрыгнуть. Но дверца не поддавалась: ее смяло, вдавило внутрь кабины, заклинило при первом же ударе.
Сколько продолжалось падение: секунду или вечность, Глушков не знал. Он слышал скрежет железа и запах горящей резины. Последний удар о камни — и все стихло. Со страшной болью во всем теле, в полузабытьи слышал он негромкие голоса людей. Потом его вытащили из раздавленной кабины и понесли. Кто-то говорил: «Осторожнее, осторожнее…» Он чувствовал, как носилки вдвигают в санитарную машину, как она трогается с места. Потом сознание уже не воспринимало ничего — мрак и тишина навалились на него.
В ближайшую больницу Глушкова привезли полумертвым. Врачи поставили диагноз: тройной перелом таза, осколком кости пробит мочевой пузырь. Смерть стояла у изголовья.
Можно бы и не рассказывать, с какой самоотверженностью боролись врачи и медсестры за жизнь больного — они сделали все, что могли. Оперировал ведущий хирург больницы Болехов. Он удалил осколки костей, сделал пластическую операцию мочевого пузыря. Больного сотрясали продолжительные приступы кашля, и это еще больше осложняло операцию, расходились швы, приходилось все начинать сначала. Сколько раз начинал ослабевать пульс. Медицинские сестры торопливо отламывали хрупкие горлышки ампул, впрыскивали камфару, к посиневшим губам подносили кислородные подушки…
С операционного стола Глушкова перенесли в палату. Там его положили на спину, при помощи специального приспособления подвесили ноги. В таком неудобном положении ему предстояло неподвижно лежать многие недели, чтобы правильно срослись тазовые кости. И, хотя операция прошла успешно, жизнь больного продолжала висеть на волоске. Все зависело от того, выдержит ли сердце, хватит ли душевных и физических сил вынести боль, одолеть слабость.
Долго Глушков не приходил в себя, бредил, стонал. А в кабинете ведущего хирурга маленькая женщина, не отрывая платка от глаз, просила:
— Пустите меня к нему, пожалуйста, пустите…
Хирург, нестарый, полный человек, с умными голубыми глазами, машинально вертел в пальцах пинцет и говорил:
— Мария Михайловна, милая, я все понимаю, но нельзя. Понимаете — нельзя! Начнете плакать, а ему еще хуже станет. Поезжайте лучше домой, отдохните, на вас же лица нет. Дня через три — пожалуйста.
Но Мария Михайловна не уходила. Она уже ни о чем не просила, просто сидела, прижав платок к глазам. Нетрудно понять, что творилось в ее душе. Всего сутки прошло с тех пор, как муж, еще здоровый и невредимый, готовился к поездке. К вечеру обещал вернуться, как обычно, шутил. А час спустя она проходила мимо заставы и по тревожным глазам солдат, по тому, как они словно стеснялись взглянуть на нее, поняла, случилась беда. Она подбежала к солдатам, но они знали только, что с машиной начальника авария, что его увезли, а жив ли — поручиться за это никто не мог. Даже заместитель начальника старший лейтенант Кочетков знал не больше их.
Мария Михайловна не забилась в истерике, не упала в обморок. Она закусила губы и побежала к дороге. На первом попутном грузовике она уже мчалась в больницу.
Увидеть мужа, застать живым — вот единственная мысль, которая владела ею. Разрыдалась она только в больнице, когда ей вежливо и твердо сказали: «Нельзя!»
Ведущий хирург делал обход, возвращался, а жена Глушкова все сидела в коридоре с прижатым к глазам платком. Только поздно вечером, проходя мимо нее, врач не выдержал.
— Ладно, сказал он. — Если вы дадите слово не плакать, вас пустят.
Мария Михайловна дала слово, и ей принесли халат. Она долго не могла попасть в рукава — дрожали руки. Вошла в палату, увидела бескровное лицо мужа, закрытые его глаза — и вдруг испугалась, что разрыдается. Усилием воли овладела собой. Подошла, села у кровати, взяла руку мужа. И с той минуты не отходила — прислушивалась к прерывистому дыханию, поправляла подушки, обтирала влажным полотенцем лицо.
Только на третьи сутки Глушков пришел в себя. Среди ночи открыл глаза и увидел склонившееся над ним лицо жены. Хотел что-то сказать, но не мог и только шевелил губами. Но Мария Михайловна поняла то, чего не понял бы никто другой. Михаил был счастлив, что она рядом, что он видит ее, держит ее руку. Он только глядел на нее, а она понимала: он спрашивал о сыне, о заставе, о многом другом, от чего отгородили его больничные стены. Она все понимала и, как могла, отвечала на его молчаливые вопросы.
Шли дни и ночи, бессонные и мучительные. Состояние Глушкова не улучшалось. Навестить его приезжали многие: и начальник отряда, и начальник политотдела, и комендант, и товарищи по заставе, но все наталкивались на непоколебимость ведущего хирурга. Он всем отвечал негромко, но твердо:
— Пока нельзя, он еще слишком плох.
У хирурга было твердое убеждение — больного должны лечить только врачи. Только они могут облегчить страдания и поставить больного на ноги. Но однажды он понял, что ошибался. Это случилось, когда во время обхода он неожиданно застал у постели Михаила Лаврентьевича старшего лейтенанта Кочеткова. Кочеткову каким-то образом удалось раздобыть халат и, вопреки всем запретам, проникнуть в палату. Хирург не знал, для чего офицеру понадобилось нарушить больничный порядок.
Врача интересует ход болезни, а не служебные вопросы пограничников, о которых, собственно говоря, и шла речь между тяжело больным начальником и его заместителем. Дело в том, что незадолго до аварии заставу капитана Глушкова перевели на новое место. Солдаты жили в палатках и обстраивались сызнова. Глушков сам руководил планировкой и строительством, спал по два-три часа в сутки, но хотел, чтобы новая застава стала не хуже прежней. Казарма была уже в основном готова, недостроенными оставались только подсобные помещения и склад. Где и как их лучше соорудить — с этим вопросом и пришел к своему начальнику Кочетков.
Застигнутому врасплох старшему лейтенанту вряд ли поздоровилось бы. Но когда разгневанный хирург взглянул на больного, он сразу заметил в нем разительную перемену: щеки чуть-чуть порозовели, в глазах появилось оживление. Неужели встреча с товарищем, разговор по службе так же полезны, как лечебные процедуры и лекарства? Оказалось — да. Хирург уже не сомневался, что кризис миновал, дело пошло на поправку. И он ничего не сказал Кочеткову.
С этого дня капитан Глушков начал принимать самое целебное лекарство — видеться со всеми, кто приходил его навестить. А приходили солдаты, офицеры, рабочие, служащие местных учреждений. В регистратуре не умолкали телефонные звонки. Он даже не подозревал, что у него столько друзей. Хотя стоит поговорить с его сослуживцами, и они скажут, что Глушков замечательный офицер, чуткий и отзывчивый товарищ; местные жители скажут, что Глушков со своими солдатами не только охранял их труд и покой, но и всегда был готов оказать им любую помощь — надо ли везти в родильный дом роженицу или искать заблудившегося в горах мальчишку.
В больницу приходили целые делегации. Друзья приносили цветы, фрукты. Кто-то принес бритвенный прибор. Однажды пришли школьники. Все одинаковые — в белых рубашках и красных галстуках, — они окружили кровать Глушкова и отдали ему пионерский салют. Михаил Лаврентьевич глядел на них, и слезы текли по его щекам. Он плакал, не стесняясь слез. Нет ничего прекраснее заботы людей, для которых ты не жалеешь сил!
Особенно часто Глушкова навещали пограничники своей заставы — старший лейтенант Кайгородов, рядовые Половинкин, Козлов, Лисицкий и многие, многие другие. Стараясь не шуметь, неуклюжие в белых халатах поверх гимнастерки, они входили в палату, садились у постели капитана и подолгу рассказывали об очередных стрельбах, об успехах в боевой подготовке, о том, как идет строительство подпорной стены из дикого камня. Они видели, с каким вниманием слушал их капитан. Щеки его розовели, жажда жизни побеждала недуг. Видели они и другое — как устала Мария Михайловна. Она едва держалась на ногах. Не сговариваясь, воины устанавливали круглосуточное дежурство у постели своего начальника. Теперь жена Глушкова впервые за много дней могла на несколько часов ездить домой. Ей надо было заняться сынишкой. Оставшись без отца и матери на попечении солдат, Витька, разумеется, хоть и был сыт, но слишком уж часто бегал на море и купался до синевы на лице. Мария Михайловна ехала домой с сознанием, что возле мужа — верные люди.
Через месяц Глушкову сняли с подвески ноги. Лежать стало удобнее. Но физическая боль сменилась болью душевной. Мысль, что придется остаться калекой, мучила его беспрестанно. Много раз он пытался пошевелить ногами, но они не слушались, были словно чужие. Михаил Лаврентьевич впал в отчаяние, закрывал лицо руками и так лежал наедине со своими невеселыми думами. Отдохнув, снова начинал шевелить ногами и однажды убедился, что они все-таки его собственные. В этот день как-то по-особенному светило солнце и пахли цветы на тумбочке. Нет, он не останется калекой, он победит болезнь, как побеждал врагов за свою недолгую, но полную борьбы жизнь.
…Призванный в войска за год до Великой Отечественной войны, Михаил Глушков девятнадцатилетним юношей начал свой боевой путь. Он служил на одной из пограничных застав Заполярья, когда на родную землю хлынули немецко-фашистские орды. В первом же бою погиб начальник заставы Макаров. Старшина Глушков заменил его и с малочисленным гарнизоном продолжал отбивать атаки врага.
Запомнился Глушкову бой за деревушку Кестеньга. Противник старался овладеть деревней, а главное — дорогой между озерами. Дорога имела важнейшее значение: только по ней могла идти техника, ступать на хрупкий озерный лед фашисты не решались. Три десятка воинов полмесяца сражались с вражеским батальоном. Они удержали рубеж и дождались подкрепления. Подошедшие части Советской Армии разбили фашистов наголову.
В беспрерывных боях с врагом повышал свое командирское мастерство Михаил Глушков. В одном из боев был ранен, но после госпиталя снова вернулся в строй. В 1944 году его направили в Московское пограничное училище, а через два года — начальником заставы на один из участков границы.
И вот теперь прикованный к постели, он сильнее и сильнее верил, что снова вернется в строй. Верил, как тогда в госпитале, где лежал с осколочным ранением. И, несомненно, ему труднее было бы верить в исцеление, когда бы не стояли перед его глазами образы Николая Островского и Алексея Мересьева. Жизненный подвиг этих людей воодушевлял его, укреплял решимость бороться. За стенами больницы ждали боевые друзья, родная застава, семья.
Хирург не разрешил Глушкову ни двигаться, ни тем более вставать с постели. Но он все-таки встал. Ночью, когда в палате находился только старшина Сафонов, Михаил Лаврентьевич сказал:
— Коля, помоги-ка мне. Надо попробовать… — он заметил предостерегающий жест старшины и сам начал спускать ноги с кровати. — Подойди поближе, дай обопрусь…
Опираясь на плечо Сафонова, он медленно распрямился. Голова кружилась, ноги подкашивались, сильно болела поясница, но он стоял. Стоял с такой же радостью, с какой спасенный из воды человек вдыхает всеми легкими воздух.
Так стало повторяться всякий день. Глушков вставал с постели и, опираясь на чье-нибудь плечо, делал два-три шага. Он опережал время. Когда ничего не подозревающий врач разрешил ему однажды спустить ноги с кровати, Глушков не только поднялся, но даже медленно прошелся по палате. Добрый доктор Болехов — стоило только поглядеть в его растерянные, полные недоумения глаза!
Выздоравливать нелегко. Можно днями, неделями, месяцами лежать на кровати, глядеть в потолок, ожидая исцеления. Но такое ожидание не в характере капитана. Он с радостью выполнял лечебно-физкультурные процедуры, требовал, чтобы они с каждым днем становились сложнее. Превозмогая боль и усталость, Глушков продвигался к своей победе.
После больницы Михаила Лаврентьевича направили в санаторий. Оттуда он вернулся в свою квартиру при заставе, но к работе приступить ему не разрешили. Его ожидало последнее испытание, которого он больше всего боялся, — военно-медицинская комиссия. От нее зависело, остаться ли Глушкову на пограничной заставе или… От этого «или» капитану становилось горько и тяжело. Разве мог он оставить боевых друзей, заставу, границу?
Однажды вечером, когда во дворе заставы стало темно и тихо, дежурный Лещенко увидел нечто странное. Кто-то в это неурочное время делал упражнения на турнике. Лещенко подошел поближе и, к своему удивлению, узнал капитана…
В назначенный день Глушков отправился на медкомиссию. Там его заставляли сгибать спину и быстро распрямляться, приседать и прыгать на месте. После этого его выслушивали, осматривали и снова заставляли бегать, прыгать и приседать. Глушков искоса поглядывал на врачей — надеялся предугадать их решение. Придирчивость комиссии он внутренне не одобрял: трудно быть бесстрастным, если решается собственная судьба.
Когда ему разрешили выйти и обождать в коридоре, он четким шагом прошел по кабинету, прикрыл за собой дверь, и только тогда тяжело опустился на скамью. В его жизни это был самый трудный экзамен. Даже много времени спустя Михаил Лаврентьевич едва ли смог бы рассказать, о чем думал, что перечувствовал за эти пятнадцать минут ожидания, пока его снова вызвали в кабинет и коротко объявили «годен». Это короткое слово он воспринял как высокую награду и чуть было вслух не сказал: «Служу Советскому Союзу». Но он сказал эти слова молча, про себя.
1960 г.
Следующая публикация
Нет комментариев