Предыдущая публикация
ТАНЬКА
Я открыл глаза. Жутко болела голова. Собственно, в самом этом факте для меня не было какой-то новизны. Голова у меня болела и до этого. Может, если бы она бесконечно не болела, я бы и не начал заниматься обследованием, а давно бы, что называется, отбросил коньки прямо на рабочем месте. Но не факт, конечно.
Нет, на самом деле я не из тех, кто помешан на собственном здоровье. Скорее даже наоборот. Работаю по четырнадцать часов в сутки, ем всякую дрянь. Периодически выпиваю, чтобы расслабиться. Остаётся немного времени на сон. И на хобби. Говорят, что оно, возможно, меня сюда и привело.
Просто когда-то (не так давно) я не мыслил свою жизнь без татами. Знаете, там всё по-другому. Вообще всё. Даже время, даже боль. Я редко скучаю о чём-то или о ком-то, а вот об этом скучаю. Неправильно это как-то, когда хобби вдруг поселяет внутри тебя червоточину, а любимая же работа превращает её в чёрную дыру. И ты, такой весь молодой, крутой и перспективный, оказываешься на операционном столе. Понимая, что ни к хобби, ни к работе ты уже, скорее всего, не вернёшься. Не сможешь вернуться. Вне зависимости от исхода операции.
А, ну да. Голова болела сильнее, чем обычно. Впрочем, чему удивляться, если где-то там лишь несколько часов (минут?.. дней?..) назад ковырялись айболиты, чтобы вернуть мне прежнего меня хотя бы частично. Я скосил глаза влево. На соседней койке лежала девчонка. Других коек в палате не было.
Признаться, я поначалу, что называется, просто офигел. Тем более что девчонка до пояса была прикрыта простынкой, а сверху... Ну вы понимаете. Короче, она была фактически голая. Как и я, кстати, дошло до меня через несколько мгновений. Потом пришло осознание. Чёрт, это же всего-навсего отделение реанимации. Пожалуй, единственное отделение, где женщины и мужчины порой лежат в одной палате. Специфика, знаете ли. Но мне, честно говоря, плевать. Здесь спасают жизни. И только это имеет значение.
Хотя мне, конечно, стало неудобно, я отвёл глаза. И, видимо, инстинктивно повернул голову. Точнее, попытался повернуть.
– Привет, – сказала она. – Меня Таня зовут.
– Лёха, – проскрипел я пересохшим горлом.
И тут в голове что-то взорвалось. Я застонал, заглушая недостойный мужчины крик, и начал отрубаться. Но успел услышать, как Таня зовёт медсестру. А у неё красивый голос, певучий такой. И грудь, кстати, фантастическая. А потом я отрубился...
Что-то противно пикало, не давая досмотреть сон. Пришлось проснуться. Это далось мне гораздо легче, чем в прошлый раз. Пикала какая-то штуковина над головой, но, раз никто не подходил, значит так и должно быть.
Я почувствовал чей-то взгляд. Танька.
– Лёш, ты как? – взволнованно прошептала она.
– В норме, – ответил я и попытался показать оттопыренный большой палец в качестве доказательства. И тут понял, что рука меня не слушается. Как и до операции. Верите, нет – я чуть не заревел от обиды. Сдержался, конечно, я же мужик. Только глаза чуть-чуть увлажнились.
– Лёш, а ты почему здесь?
Странно, но вопрос, который взбесил бы меня в десяти случаях из десяти, почему-то не вызвал раздражения. Может быть, всё дело в её глазах?
Боже, какие это были глаза! Вы не помните своих ощущений, когда в детстве научились кататься на двухколёсном велосипеде? Нет? Я почему-то помню. Кажется, что ты всегда был в седле, и хочется ехать, ехать, ехать и никогда, никогда не останавливаться, пока не объедешь весь мир. Так и Танькины глаза. Хотелось смотреть в них всегда. Потому что они и были целым миром.
– Травма, – сказал я. – Каратист. А ты?
– Да ерунда, – и она беззаботно махнула рукой. – Женские дела. Не сегодня-завтра переведут в палату. А там и домой скоро.
И мне стало ещё обиднее.
Кажется, она уловила настроение и, не дождавшись никакой реплики с моей стороны, легко увела разговор в сторону.
– А я стихи пишу, кстати. Давай почитаю?
И, опять-таки не дождавшись моего ответа, начала декламировать. А я, несмотря на глухое раздражение, прислушался. Сначала из-за голоса. Потом из-за содержания. Классные, кстати, стихи. Не "розы-слёзы" там всякие. Стихи, даже не знаю, о жизни, что ли. Столько её было в этих строчках – жизни! Удивительно светлые. Настоящие. Я бы даже не поверил, что она сама написала, я вообще людям не особо доверяю. Но если бы вы видели Таньку, вы бы не смогли не поверить. Вот и я поверил.
Ночью мне приснилось, что мне отрезали руку. Я орал и звал медсестру, доктора, требовал главного врача, до смерти перепугав Таньку, пока мне не вкололи что-то успокаивающее. Руку я по-прежнему не чувствовал...
– Лёша, ты проснулся?
И так мне стало не по себе от её беззаботного чириканья, что я всё-таки не выдержал и заревел. Блин, лет ...дцать не ревел, а тут...
– Лёшечка, миленький, ты что?
– Почему у нас не разрешают эвтаназию? – ответил я вопросом на вопрос, прерываясь на всхлипы.
– Идиот! Сейчас же замолчи, придурок несчастный! Слышишь? Никогда не смей так говорить.
И столько энергии было в этом голосе, что я не только замолчал, но и перестал плакать.
– Тань... Расскажи что-нибудь...
Я не знаю, сколько дней это продолжалось. С успокоительными счёт времени теряешь. Периодически я снова скатывался в истерики. И всегда рядом была Танька. Маленькая добрая умная Танька, умевшая находить нужные слова. И стихи её. Я называл её Танька-таблетка, а она смеялась.
Однажды я проснулся, а на Танькиной кровати лежал какой-то дед, подключенный к аппарату искусственного дыхания. Видимо, её перевели в палату, пока я спал. Чёрт, мы не попрощались. Но я пообещал себе её разыскать, как только меня отсюда заберут. Слово "если", благодаря моей волшебной "таблетке", я уже не рассматривал.
Только потом я узнáю, что Таня умерла. У неё был рак. Рак четвёртой стадии. И она знала, что ей оставались считанные часы. Знала и ни словом не обмолвилась, ни разу не показала, как плохо ей.
Умирая, она учила меня жить...
Александр Гуляев
Следующая публикация
Нет комментариев