Предыдущая публикация
Прости, сынок
Погорельцев – вдовушку Фросю и детей ее – поселили в недавно опустевшем доме бабки Матруны.
Единственный бабкин сын погиб еще в первые дни войны, а больше никаких близких родственников у нее и не осталось.
А две недели назад бабка Матруна присела у морковной грядки, да так и не встала.
Скорее всего, сердце не выдержало.
«Легко померла», – тайком крестясь, шептали деревенские бабы.
Хоронили старушку всей деревней вскладчину.
Три осиротевших курочки пошли на поминальный стол, а дворнягу без имени приютила тетка Маня.
Окна и двери неказистой, но еще довольно крепкой избы крест-накрест забили горбылем.
Пожар в глухой таежной деревне – это настоящее стихийное бедствие. Тут уж раз на раз не приходится. Бывало, что выгорали целые деревни. А что может быть страшнее и безжалостнее разбушевавшегося и всепожирающего пламени?
Но в данном случае, как говорится, Бог миловал. Деревню удалось отстоять потому, считали все, что сгоревшая избушка стояла на отшибе, а все надворные постройки ее пошли на дрова еще в войну, когда надо было накормить и обогреть шестерых детишек, мал мала меньше. Вот и пришлось горемычной вдовушке Фросе сначала порешить живность, а потом уже и стайки пошли на растопку.
Спасли удалось только вдову и детей ее. Ни ложки, ни плошки… Остались, в чем были. Потому-то по общему на то молчаливому согласию колхозники и сняли горбыли с окон и дверей Матруниного дома.
Какое-то время обезумевшая Фрося не просыхала от слез и, вскакивая по ночам, без конца пересчитывала и пересчитывала единственное, что у нее осталось – своих детей. Ей все казалось, что она опоздала, и кто-то из них остался там… в том яростном огненном урагане.
Односельчане тихонько заходили в дом и оставляли, кто что мог: старенький изодранный кожушок, пару алюминиевых помятых мисок, а то и почти целое байковое одеяло.
Да и что могли принести инвалиды и вдовы, сами только что пережившие страшную войну и не понаслышке знавшие, что такое голод и нищета?..
Все искренне жалели и Фросю, и детей, но вывод был однозначен: придется, видно, бабе надевать суму и идти с детьми побираться, чтобы не умереть с голоду.
Тогда это не было редкостью, а, наоборот, иногда являлось единственным выходом из безвыходного положения.
***
Лет тридцать назад Пелагею Ивановну, тогда еще просто Палашку, отец, чтобы не кормить лишний рот, увез в город и отдал в няньки.
Девчонке повезло. Едва заневестившись, она удачно вышла замуж.
В деревне с тех пор не появлялась.
Изредка встречая односельчан в городе, не очень-то бросалась им навстречу, разговаривала подчеркнуто правильным «городским» языком, может, даже неосознанно давая понять, какая огромная разница между ними, деревенщиной, и ей, женой пусть и небольшого, но все-таки начальника.
Детей у них почему-то не было, но Пелагея Ивановна не очень-то убивалась.
– Хватит! С детства нанянчилась на всю жизнь, – говаривала она.
О Фросиной беде Пелагея Ивановна узнала случайно. Зашла на базар и встретила там тетку Маню, приехавшую по своим делам в город.
Когда-то в деревне они жили рядом и были закадычными подружками. Не виделись уже лет пятнадцать. И вот такая встреча…
Глубоко в душе Пелагея Ивановна, в общем-то, была такой же деревенской бабой, пусть и оборвавшей, но не забывшей свои корни, да и погибший на войне Фросин муж приходился ей каким-то дальним родственником.
Поэтому ничего удивительного не было в том, что Пелагея Ивановна и муж ее Василий Филиппович вдруг появились в деревне. Привезли необходимую одежонку, вещи, продукты, городские гостинцы.
Даже их просьба никому не показалась странной, свои ведь все-таки.
А просили они Фросю всего-то… отдать одного ребенка.
– Тебе ведь легче будет, да и ребеночек еще спасибо скажет, когда вырастет, – убеждали они совсем растерявшуюся несчастную бабу.
– Так… как же это?.. Как же?.. – в слезах все твердила она.
Вообще-то, Пелагее Ивановне приглянулась семилетняя Любаша…
Но девчонка, поняв, чего от нее хотят, с ревом убежала куда-то, спряталась и старалась не попадаться на глаза этой «тетке с городу», пока та с мужем не уехала.
Забрали они самого младшенького, пятилетнего Павляню, часто болевшего, худенького молчаливого мальчика.
И на этом всякие отношения между семьями прекратились…
Мало-помалу послевоенная жизнь понемногу налаживалась… Дети подрастали…
Как ни странно, но все пятеро выжили. Выросли, обзавелись семьями и, хотя жили отдельно, но все были рядом с матерью – здесь же в этой деревне.
О Павляне знали, что он долго болел, но потом ничего – выправился.
В школе учился хорошо. Окончил десятилетку, потом институт вдали от родных мест.
Когда вернулся в город – неплохо устроился… И сейчас работал инженером на заводе.
Но вот семью заводить почему-то не спешил.
Год назад тяжело заболел Василий Филиппович и, промаявшись с полгода, умер.
А через два месяца уснула и не проснулась Пелагея Ивановна…
Голубая новенькая автомашина, только что отмытая в речке до зеркального блеска, медленно въехала на деревенскую улицу.
Свора обескураженных собак, сроду не видевших подобной техники, сопровождала ее громким лаем, оповещая всех о чрезвычайном происшествии.
Медленно, очень медленно автомашина продвигалась вперед и, когда она остановилась у бывшей Матруниной избы, уже вся деревня откуда-то знала: приехал Фроськин Павляня.
Фрося с влажными глазами стояла у калитки и растерянно теребила передник, как-то испуганно озираясь по сторонам.
Павляня, симпатичный высокий мужчина, вышел из машины и быстро направился к ней…
Но вдруг резко остановился, словно споткнулся о десятки горящих любопытных глаз. Потом медленно все же подошел к матери, как-то неловко и быстро обнял ее, что-то пробормотал и чмокнул в щеку. Тут же развернулся, подошел к машине и под одобрительные возгласы, шутки и смешки стал извлекать из нее какие-то мешки, коробки, кульки с конфетами, печеньем и пряниками, отдельно достал ящик с яблоками.
Запах копченой колбасы, селедки и еще чего-то непонятного, но не менее интригующего, поплыл над восхищенной толпой.
Тут же нашлись добровольные помощники, и все это разнообразное великолепие торжественно переместилось в дом.
А вечером гуляла вся деревня…
Столы собрали из окрестных домов и поставили прямо на пустыре за домом. Перед этим неожиданно одаренные всевозможными подарками и гостинцами племянники и племянницы с необыкновенным усердием и азартом расчистили и подмели его, да так, что любо-дорого было посмотреть.
И еще много-много лет спустя, этот пустырь иначе, как Павляниным, и не называли…
Переполненные впечатлениями, довольные уважительным отношением и обхождением горожанина и надолго запомнившимися необыкновенными угощениями, гости разошлись только под утро. Разумеется, те, кто мог к тому времени еще как-то идти. Братья и сестры Павляни, зятья с невестками и их многочисленные отпрыски тоже потихоньку потянулись к своим избам.
Павляня долго сидел за опустевшим столом, обхватив голову руками, словно обдумывал тяжелую думу.
Мать неуверенно подошла к нему и, не зная, как обратиться, остановилась…
– Павел Васильевич! – почти шепотом позвала она. – Шли бы вы спать, Павел Васильевич.
Павляня вздрогнул, как будто его ударили, и резко обернулся:
– Васильевич?! Моего родного отца звали Егором! И я помнил об этом всегда, мама!
– Конечно… Конечно, Егорович!..
– Двадцать лет каждый день я мечтал о том, как приеду и скажу: «Здравствуй, мама!» А еще всю свою жизнь я хотел тебя спросить: почему? Почему ты отдала именно меня? Не Любаню, не Петьку хроменького, не Манечку, а именно меня?! Я что, был самый никудышный?
– Бог с тобой, сынок! Да, что ж ты такое говоришь? Ты тогда был просто самый маленький и очень слабенький из-за болезней. А у нас в деревне тогда… не то, что лекарств – даже еды-то никакой не было.
– Стало быть, я оказался самым ненужным – обузой для всех? Ведь остальных-то ты не отдала практически чужим людям. Все твои дети всегда были рядом с тобой… Все вы жили здесь дружно. Хоть и в нищете… Но жили все вместе – в любви. А меня с глаз долой – из сердца вон, да? Почему ты отдала именно меня? Почему? Тем более самого маленького?..
И молодой здоровый мужик вдруг заплакал, словно малый ребенок, уронив голову на стол. Он громко и судорожно всхлипывал, даже тихонько икал, совсем, как когда-то, в далеком, далеком детстве…
А мать…
Мать плакала, гладила его шершавой рукой по голове, по плечам, по спине и тихо шептала:
– Сыночек! Дитятко! Кровинушка моя! Пойми!.. Ты бы здесь просто не выжил тогда… И прости!.. Прости меня, если сможешь…
Антонина Кухтина Бруштунова
Следующая публикация
Комментарии 19