Глава XII.

На следующий день мы пригнали трейлеры в Советск, и половина батальона отбыла на учения. В нашей роте на скорую руку сколотили несколько расчётов для отправки на учения. Все дембеля остались в расположении части, так как через несколько дней начиналась отправка дембельских эшелонов. Так как людей не хватало, дембелям в эти последние дни службы приходилось ходить в наряды наравне с остальными.
Наша рота заступила в караул. На этот раз мне пришлось идти в наряд в качестве караульного. В этот день опять произошла стычка в столовой между нарядами во время приёмосдачи смены. Когда меня разводящий привёл с поста, я, при разряжении автомата перед предохранительным щитом возле караульного помещения, допустил грубейшую ошибку. Расспрашивая караульного новой смены о происшествии в столовой, я, положив автомат на подставку и не отстегнув магазин, передёрнул затвор. Дослав патрон в патронник, глядя на собеседника и слушая его рассказ, правой рукой шарил по автомату в поиске спускового крючка для проведения контрольного спуска. Хорошо, что наш разводящий, молодой сержант Миша Ермаков, стоял рядом и видел всю эту картину, впав в оцепенение от моих дурацких действий. В последний момент он ударил меня по руке и не дал мне нажать на спуск. От боли в руке я дёрнулся и повернулся к нему. Увидел его выпученные глаза и руку, указывающую на подсоединённый к автомату магазин. Переводник режима стрельбы на автомате стоял в положении «стрельба очередью»! А происходило всё это под окнами штаба! Уж майор Шабунин разобрался бы со мной, случись эта стрельба!
Всё это время медбрат Лобажевич периодически водил нас с Борькой Васильевым в госпиталь на предмет зубного протезирования. Последнее посещение госпиталя было назначено на 14 или 15 мая, точно не помню, но где-то за 3-4 дня до первого эшелона, который уходил 18 мая, и с ним должен был уезжать домой рядовой Борис Васильев.
В тот день, с утра, мы посетили госпиталь. Нам поставили уже готовые к тому времени коронки, и у нас созрел план их «обмыть». Зашли в магазин, купили бутылку «Столичной», я это помню точно. Лобажевич предложил зайти к своему однокашнику по медучилищу, который работал зубным техником в гражданской поликлинике. Мы зашли к нему, выпили эту бутылку за наши новые зубы. Заодно, мы с Борькой на полировочном станке надраили свои бляхи. Друг Лобажевича, в ответ на наше угощение, выставил склянку спирта. В результате, мы неплохо выпили. Борька был небольшого роста, в отличие от нас с Лобажевичем, и его заметно развезло. Избегая центральных улиц, где легко можно было нарваться на патруль, мы вернулись в часть. Когда прошли КПП ракетчиков, увидели, что возле нашей казармы батальон строится на обед. Мы двинулись в столовую без строя. Когда вошли в обеденный зал, разошлись по своим столам. Мой стол был ближе всех к столику дежурного, за которым в этот момент зам по тылу части майор Гавриленко снимал пробу обеда. Когда я подходил к своему столу, он окликнул меня и подозвал к себе. Спросил меня, почему я пришёл в столовую без строя. Я объяснил ему, что возвратился из госпиталя, а батальон уже движется на обед. Мы поговорили с ним ещё о чём-то, и он отпустил меня. Гавриленко знал меня лично, я частенько ездил в командировки на вещевые склады со сверхсрочниками, и один раз вместе с ним. Не успел я сесть за стол, как в столовую ввалились наши ребята. Я слышал, что кто-то, на бегу, крикнул Борьке Васильеву, что ему пришёл из дома денежный перевод. Как потом оказалось, пока я беседовал с Гавриленко, Борька начал есть, но услышав про денежный перевод, прервал трапезу и отправился в казарму. К сожалению, я сидел спиной к выходу и не видел этого, иначе я бы его остановил. Придя в комнату дежурного по части, где в это время был только дежурный писарь, Борис стал требовать извещение на перевод. Писарь сказал, что надо подождать дежурного по части, который был в это время в столовой. Боря стал возмущаться. Рядом был кабинет начальника штаба майора Шабунина, и дверь была открыта по причине духоты в помещении. Услышав возмущённый голос Бори, Шабунин вышел из кабинета и сразу «срисовал» состояние Бори.
Когда мы вернулись из столовой, Борю уже «повязали», и Шабунин начал разбираться, где находился в течение дня боец Васильев. Через некоторое время ему доложили, что медбрат Лобажевич водил рядовых Лащёнова и Васильева в госпиталь. Шабунин приказал нас с Лобажевичем доставить к нему. Оказавшийся в этот момент рядом, майор Гавриленко сказал Шабунину, что общался с Лащёновым в столовой и убедил Шабунина в моей трезвости. Это уже потом рассказал нам дежурный писарь, находившийся в это время в штабе. А я, услышав, что Борьку «повязали», усиленно глотал зубную пасту «Поморин» и обрабатывал себя нехитрым парфюмом, имеющимся в наличии у бойцов роты. Лобажевич тоже наглотался каких-то препаратов и при обследовании Шабуниным не был уличён в употреблении алкоголя. Меня же Шабунин даже не обследовал, видимо, поверив Гавриленко.
В результате, Шабунин влепил Борьке 15 суток, причём, продержал его до 18 мая на нашей «губе», а когда ушёл Борькин эшелон, отправил его на гарнизонку, пообещав выхлопотать у коменданта Климова «ДП» для Бориса. 22 мая я уехал домой и о дальнейшей судьбе и дате дембеля Бориса ничего не знаю.
Совсем забыл об одном событии в жизни нашей части. Где-то в конце марта объявили набор на трёхмесячные курсы офицеров запаса. Всех дембелей собрали в клубе. Комбат объявил об открытии этих курсов на базе нашей части. Речь шла, естественно, об офицерах инженерных войск. Параллельно с этим объявлением, комбат предложил подать рапорта желающим остаться на сверхсрочную службу. Отношение к «кускам», так в наши времена называли сверхсрочников, в солдатской среде было отрицательное, и присутствующие в зале бойцы, опустив головы, дружно загудели, что было признаком осуждения. Комбат молча махнул рукой и перешёл к следующему вопросу. Правда, через несколько дней Кузя принёс нам новость из штаба, что кто-то из дембелей всё-таки подал рапорт. Фамилию этого бойца Кузя узнать не смог. Какое-то время, все подозрительно приглядывались друг к другу, пытаясь выяснить кандидата на сверхсрочную. Потом Кузя доложил, что рапорт забрали.
Так вот, при нашей части организовали трёхмесячные курсы офицеров запаса. Тут же к нашей роте приписали одного «хмыря». Он появился неожиданно, в совершенно новом обмундировании с погонами сержанта и длинным, не по Уставу, волосом на голове. С красивым, сразу видно, заграничным, чемоданом, и, как сейчас говорят, весь «на понтах». Ну «понты» ему наши ребята сбили в первый же день, побеседовав с ним в хозкомнате и предупредив его, чтобы здорово не высовывался. На второй день старшина заставил его привести причёску в норму. Жаль, что он был в сержантском звании, и его нельзя было «припахать» хотя бы до начала занятий на курсах. Тут начались занятия на курсах, и мы днём его не видели, но вечерами приходилось общаться. Тип он был неприятный, скользкий какой-то, я таких людей не люблю. Оказалось, что в своё время он закончил учебку специалистов понтонно-мостовых парков в Добеле, под Ригой. После учебки ему повезло, и он попал служить инструктором в Африку, в республику Сомали. Туда наши продали понтонно-мостовые парки, и пришлось посылать группу офицеров и сержантов обучать туземцев ратному делу. Там нашим спецам платили валютой, и наш командированный, вернувшись, прикупил себе импортных шмоток и даже японский магнитофон-кассетник.
На этих же курсах обучался и наш ротный старшина Лёха Селюков, правда, особо не забрасывая и старшинские дела в роте. До армии Лёха учился в сельскохозяйственном техникуме у себя на родине, кажется, в станице Григорополисской Ставропольского края. В те времена студентам техникумов не давали отсрочку от армии, и многим ребятам приходилось прерывать учёбу на время службы в Армии. Доучивались после дембеля. Когда в Волжском, к концу учебки, мы сблизились с Лёхой, он показал мне фото своей девушки. Поначалу, я подумал, что он меня разыгрывает. Фото было качественное, на хорошей бумаге, оно напоминало модные тогда открытки с изображением артистов кино. Но самое главное, что меня поразило, что девушка, как две капли воды, была похожа на артистку Ларису Лужину. Она снималась с Высоцким в фильме «Вертикаль». А ещё она снималась в моём любимом в те времена фильме по роману Бондарева «Тишина». Потом у Лёхи с ней что-то разладилось. Видно было, что он переживает. Я никогда не расспрашивал его об этом, не хотелось лишний раз причинять ему боль. На Новый 1970 год Лёха был дома, в отпуске. Приехал окрылённый и рассказал, что у него случилась новая любовь, то ли с однокурсницей, то ли со студенткой их техникума. Через некоторое время она приезжала к нему в Советск, но мне не довелось познакомиться с ней, так как она была несколько дней посреди недели, и я не мог пойти в увольнение. Ну а в самом Советске у Лёхи была любовь с одной девушкой из группы наших шефов из культпросветучилища. Я не помню её имени, но фамилия её была Дёмина. Девчонки в училище звали её «Дёмой». Она была крупной, красивой девушкой, под стать нашему гренадёру Лёхе. Очень хорошо читала стихи, на концертах часто бывала в роли конферансье.
15 мая 1970 года у Лёхи был день рождения, ему исполнился 21 год. В год, когда я пишу эти строки, ему бы было 70. Могли ли мы думать тогда, что этот момент может наступить? Нам это казалось далёким как космос. Лёшка даже в молодом возрасте, когда нас свела с ним судьба, отличался какой-то рассудительностью что ли, или просто взрослостью. Я Вам приведу дословно надпись на фотографии, которую он подарил мне после учебки, 23 декабря 1968 года, когда нам было по 19 лет.
«Другу Николаю от Алексея. Помни и не забывай те времена, которые были для нас великолепными».
Г. Волжский – 9.
Дата и подпись А. Селюков и ниже «Фантомас».
Так его прозвали в начале учебки, ещё на посёлке Деревянном, где Лёха обрил голову и был похож на главного героя известного в те времена фильма.
Скажу откровенно, я в те времена не осознавал, что годы молодости для меня со временем окажутся великолепными. К сожалению, осознал это гораздо позже.
Так как 18 мая уезжала основная масса дембелей из нашей роты, то мы решили совместить «прощальный банкет» с днём рождения Лёхи. В этот день остатки нашей роты заступили в наряд. Чтобы быть относительно свободным, я выбрал для себя наряд на КТП, водителем дежурного тягача. Дежурным по КТП был сверхсрочник Секач. Он был молодой, всего на пару-тройку лет старше нас, и проблем с ним, в плане свободы, не было.
Лейтенант Милукас отвечал за «внешние связи». Он передал приглашение нашим шефам и вместе с ними организовал прощальный ужин. Вечер решили устроить в «солдатском парке». Кто служил или жил в Советске, тот знает, что так называли старинное немецкое кладбище, расположенное рядом с военным городком при штабе 40-ой танковой дивизии. Это действительно был парк, где было много вековых деревьев и декоративных кустарников. И среди них возвышались надгробья тевтонских рыцарей. В мае на кладбище всё цвело и благоухало.
Забыл сказать, что после дня рождения невесты Кузи, её соседка-десятиклассница регулярно через него передавала мне приветы. Кузя приглашал меня сбегать с ним в самоволку в тот посёлок, но я ни разу не собрался, не хотелось дурить голову девчонке.
Кузя тоже увольнялся 18 мая. Но он, в отличие от других бойцов, пользуясь своим положением писаря штаба, уговорил начальника штаба выдать ему документы на руки. Вечером 17 мая Кузя уже хвастался военным билетом с отметкой об увольнении в запас 18 мая 1970 года.
Вечером, заступив в наряд, сижу на КТП и жду «приглашения» на банкет в солдатский парк, который должен был состояться ближе к ночи. Вдруг на КТП заходит Кузя и вызывает меня на улицу. Выйдя, я увидел Кузину невесту и её соседку-десятиклассницу. Они сказали, что пришли попрощаться с нами. Рядом с КТП, в углу между забором техпарка и тыльной стеной какого-то склада ракетчиков лежало огромное бревно. Мы с Кузей и наши гости устроились на этом бревне. Девчонкам я расстелил принесённую с собой шинель. Они принесли с собой бутылку вина и какие-то сладости. Сидим, разговариваем. Стемнело. Вдруг из-за забора, со стороны казарм, показалось несколько военных. Увидев нас, они направились в нашу сторону. Мы быстро спрятали бутылку в траве за бревном. Они подошли к нам, мы с Кузей встали, девчонки продолжали сидеть на разостланной по бревну шинели. В сумерках не было видно лиц, и мы не понимали кто перед нами. Старший, с погонами майора, предложил нам пройти с ними. Когда мы уже были готовы тронуться, он вдруг, с издёвкой, предложил забрать с собой имущество, имея в виду шинель на бревне. Пришли на КПП ракетчиков. Старший, а им оказался командир дивизиона ракетчиков, живших в соседней с нашей казарме, попросил предъявить документы и спросил из какой мы части. В городке части называли по двум первым цифрам. Танковые полки 38-ой, 08-ой, 28-ой. Наша часть – 15-ый батальон, ракетчики – 43-я часть. На вопрос майора я ляпнул, что мы из 43-ей части. Он ответил, что у него таких раздолбаев нет. Кузя показал свой военный билет с отметкой о завтрашнем дембеле и пытался разжалобить майора, уверяя, что мы никуда не собирались уходить, а вышли попрощаться с девчонками. Не знаю, чем бы закончилось это дело, но на КПП вошёл лейтенант Милукас в форме в сопровождении старшего сержанта Борьки Вундера. Увидев меня и, видимо, оценив ситуацию, Милукас заорал на меня, дескать, где ты шляешься. Майор удовлетворённо закивал головой и посоветовал Милукасу построже разобраться с нами. Когда мы вышли из КПП, Милукас действительно «наехал» на меня за моё отсутствие, так как подошло время отправляться в «солдатский парк». Я попросил Кузю, чтобы он придумал, что сказать десятикласснице и отправился с Милукасом на кладбище, где все были в сборе. Кузя потом рассказал, что по его версии меня посадили на «губу» за отсутствие на боевом посту. Говорил, что девчонка плакала и винила себя. Мне было очень неловко из-за этой истории. Только к старости понимаешь, как иногда молодость бывает жестока, порой, не замечая этого.
На кладбище собралась довольно многолюдная компания. Из дембелей был костяк нашей роты, не только участники художественной самодеятельности, но и другие ребята. Со стороны шефов, во главе с «классной дамой» пришли почти все участники нашего совместного творчества. Мы пили вино, вспоминали наши совместные выступления, интересные и курьёзные случаи из жизни. Потихоньку пели песни. Было весело, но в этом веселье звучала грустная нотка. Видимо, не смотря на молодость, может на уровне подсознания, каждый понимал, что заканчивался какой-то этап в нашей жизни и наступал новый, неизведанный.
Вечер был свежий, и Борька накинул на плечи моей девушки принесённую с собой шинель. Пришло время прощаться. Ребята пошли в казарму, а мы с Лёхой и Милукасом проводили девчонок до общежития. Таня вернула мне Борькину шинель, и я помчался назад, помня о том, что я в наряде. Проходя через Горбатый мост, я остановился посередине и загляделся на ночной город. В это время со станции отправился товарняк, и вагоны медленно тащились подо мною. От этой картины и всего происходящего на меня навалилась какая-то непонятная тоска. Я бросил Борькину шинель вниз, в пустой проходящий вагон, и побежал в часть, на службу.
Наступило утро 18 мая. Подъём для дембелей был назначен на час раньше обычного. Начальство, видимо, думало, что дембеля потихоньку встанут, заберут свои вещички и выйдут на плац перед штабом дивизии, где их ждут автобусы. Во мне до сих пор сидит обида на командование части за то, что нас не проводили торжественно. Всё прошло как-то «втихаря», чуть ли не воровски. Причём, не только в нашей части, но и в штабе дивизии. Не берусь судить, как провожали в танковых полках, может по-другому.
Совсем забыл рассказать об одной дембельской традиции нашей части. В свой последний обед в столовой дембель должен был отнести бачок с грязной посудой со своего стола в посудомойку. Причём, дембель несёт бачок, подняв его высоко над головой, а весь зал молотит ложками по столу. Грохот стоит ужасный, дежурный по части мечется по залу, ругаясь и грозя, но ничто не могло остановить этот процесс.
Так вот, в 6 часов утра, за час до подъёма, на третьем этаже казармы, в 1-ой роте ГСП прозвучала команда «Рота! Подъём!». Все вскочили, засуетились. Дембеля надевают парадку, полуодетые земляки толкаются вокруг них, пытаясь хоть чем-то помочь и этим приблизиться к таинству процесса долгожданного возвращения домой. Когда все готовы к выходу, я кричу Фрэду, чтобы он принёс баян из ленинской комнаты. Лёха построил роту, дембеля прошли вдоль строя и попрощались с остающимися. Народу в роте было мало, так как половина уехала на учения. В тот момент, когда дембеля были готовы двинуться на выход, я подал команду Фрэду играть марш «Прощание славянки». Фрэд заявляет, что не знает его и начинает играть какой-то другой военный марш. Так, под звуки военных маршей, исполняемых Фрэдом, наша процессия дошла до автобуса на плацу дивизии.
Стоим, смотрим друг на друга, и, я это помню отчётливо, тогда и мысли не было, что это прощание навсегда. Вдруг ко мне подходит Володя Лобанов и со слезами на глазах говорит: «Колёк! Неужели вот так и расстанемся врагами из-за какой-то мелочи?». У меня тоже потекли слёзы, и мы с ним обнялись. Уехали мои близкие друзья: Борька Вундер, Серёжка Зимин, Толик Грибанов, Лёха Мясников, Володя Лобанов, Валерка Горсков. Вот так мы проводили первый эшелон. Автобус тронулся, мы помахали ему вслед руками и пилотками, и пошли в свою казарму. По дороге я предупредил Фрэда, что если 22 мая он не исполнит марш «Прощание славянки», то лучше бы ему не родиться.
На следующий день в часть вернулись «купцы», ездившие в Волжский, в учебку, за новым пополнением. Какое-то количество новоиспечённых специалистов инженерных войск пришло и в нашу роту. В роте в это время был настоящий ералаш. Остатки дембелей, старшина Лёха, разрывающийся между своими курсами офицеров запаса и исполнением обязанностей старшины роты, остатки от личного состава, уехавшего на учения. А службу никто не отменял, внутренние наряды, караул, кухня. Короче, жизнь продолжалась.
Наступило 21 мая. Кто служил в Армии, тот знает, что последний день перед дембелем это единственный день у бойца за всю службу, по-настоящему свободный. Боец предоставлен сам себе. Он получает денежное довольствие, разбирается с комсомольскими делами, готовит дембельскую форму (хотя она у него давным-давно готова) и т.д.
В тот день в нашей роте было три дембеля: Славик Миронов из Астрахани, Витя Кучуков из Ростова и я, родом из Волгограда. По воле случая в этот день пришёл приказ отправить в капитальный ремонт наш со Славкой многострадальный паром.
Мы со Славкой валялись на кроватях в кубрике. Неожиданно к нам заходит ротный Фисенко. Мы со Славкой вскочили с кроватей, но Фисенко махнул рукой, дескать, лежите. Мне это сразу показалось подозрительным, я понял, что ему что-то надо от нас. Через какое-то время всё стало ясно. Надо было перегнать машины на станцию и загнать на стоящие там платформы. Гнать машины было некому, кругом молодёжь, опытные механики-водители были на учениях. Но у Фисенко был козырь – паром ведь наш! Для порядка мы слегка покуражились, но потом согласились. Фисенко разрешил взять с собой молодых столько, сколько мы сочтём нужным. Ведь машины надо было хорошо раскрепить на платформе. Вот так нам со Славкой повезло в последний день службы прокатиться по немецкой брусчатке, показать молодым, как надо крепить машину на платформе. Офицер из техслужбы остался сдавать платформы железнодорожникам, а мы со Славкой, написав на боках машин мелом метровыми буквами «ДМБ-70», повели молодых назад в часть.
Вечером остатки нашей роты заступали в наряд. А мы с Лёхой были приглашены на прощальный ужин на квартиру, где жили некоторые девчонки из числа наших шефов. Прощальным ужин был только для меня, а Лёхины курсы заканчивались лишь в конце июня. По опыту я знал, что Фисенко обязательно ночью придёт проверять караул и будет «по головам» считать спящих бойцов. Я решил попытаться отпроситься у него на ночь, хотя предвидел его реакцию. Ближе к вечеру, подкараулив, когда он вышел из канцелярии роты и пошёл вниз по лестнице, я догнал его и задал провокационный вопрос: «Товарищ старший лейтенант, что же вы уходите, не попрощавшись? Ведь Коля завтра едет к маме!». В ответ он так напыщенно говорит: «Ты помнишь хоть один случай, чтобы я не пришёл проверить наряд, если его несёт наша рота? Я ночью приду и утром провожу вас». И тут я ему говорю: «А можно мне эту ночь поотсутствовать?». Он аж слегка подпрыгнул. Говорит мне: «Ты думаешь что говоришь? Представляешь, что с тобой сделают, если попадёшься? Васильев сидит, и ты, вместо дома, к нему загремишь!». И тут, я сдуру брякнул, что всё будет нормально, мол, не первый раз. Сначала он разозлился, но быстро остыл. Я проводил его до КПП и вернулся в казарму, посчитав, что с Фисенко мы договорились.