Тайны тринадцатой жизни.

Часть 6
ОТВЕТ ЧЕМБЕРЛЕНУ
В двух часах езды от Старой Качели, вдоль Ханских прудов вытянулось местечко Утруска. Знатоки утверждали, что название города происходило от древних этрусков, некогда под натиском варварских племён перекочевавших в эти места с Аппенинского полуострова. Жители околотка названием этим и происхождением своим очень даже гордились. К ним нередко наезжали этнографы, дипломированные лингвисты и всевозможные собиратели фольклора и музейных реликвий, которые без конца фотографировали, записывали песни, прибаутки, байки, матерные и бытовые частушки, срисовывали костюмы со свадебных обрядов и во всём пытались обнаружить корни какой-то иной культуры. Для сравнения эти экспедиции ехали в соседнее местечко с названием Усушка, что располагалось по другую сторону Ханских прудов, но к своему вящему удивлению, никакого существенного отличия научные сотрудники не находили. Вследствие чего, учёные пришли к мнению, что и жители Усушки вправе претендовать на преемственность подлинной культуры этрусков, а весь народ, в том числе и старокачельский, по этническим признакам вправе считаться этрусским.
Надо сказать, что городок Утруска, на базе которого во времена всеобщей коллективизации был создан колхоз, породило ещё одну небезызвестную историю. Какой-то сельский активист предложил назвать новоиспечённый колхоз не больше, не меньше как «Ответ Чемберлену». Предложение активиста поддержали в Старой Качели, там его заметили и вскоре пригласили на повышение в Старую Качель. Приехавший в Утруску сельчанин сказал, будто бы повысили их земляка. А глуховатому сторожу сельсовета Дёгтеву послышалось, что активиста повесили. Что тут было в доме несчастного активиста! Рёв стоял до утра. Правда, утром, когда сельсовет открылся, всё выяснилось: земляка повысили и взяли каким-то инструктором. А земляки остались расхлёбывать кашу, которую он заварил. Два названия в одном месте уподобились двум медведям, которым тесно в одной берлоге. Одни жители боролись за сохранение старого названия, которое позволило выявить древнейшие корни всего здешнего народа, а другие готовы были плюнуть на старые корни ради политических и экономических новаций, внедряющихся в их краях. В связи с этим председателем сельсовета был выбран человек, разделявший взгляды старообрядцев, а председателем колхоза стал яркий представитель сторонников всего нового. Хранители старого названия села даже флаг сберегли прежний, который ещё продолжал несколько лет висеть над сельсоветом. Председатель колхоза зазывал сельчан вступать в новое коллективное хозяйство, а председатель сельсовета, чтобы не зависеть сельчанам от колхоза, открыл производство по переработке сельхозпродуктов, а также мастерские по народным промыслам.
Из-за этих споров и разобщённости между сельчанами колхоз никак не мог встать на ноги, и ответ Чемберлену получался каким-то неубедительным. Наверху деяния старообрядцев расценили как саботаж, а тягу к старым корням как политическую близорукость. Последствия были плачевными для всего старообрядческого крыла вместе с председателем сельсовета, которого по старинке называли сельским старостой. На всякий случай, старокачельским руководством было ликвидировано и название села Усушка. Однако оба эти слова оказались более живучими, чем о них думали старокачельские партчиновники. Просто они обрели другое значение и даже стали процветать, глубоко проникнув в основу социалистического хозяйствования. Но это уже отдельная история.
Что касается названия «Ответ Чемберлену», то в годы кукурузной оттепели появился в этих местах новый председатель, который и слыхом не слыхивал про какого-то Чемберлена. Но самое интересное, что на его вопрос к сельчанам «Кто такой Чемберлен?», никто не смог дать ему вразумительного ответа. И только мнение старого большевика было принято к сведению. Из бессвязной речи старика Дёгтева новый председатель понял только, что Чемберлен являлся пламенным революционером, таким же почти, как и Роза Люксембург, и что он приветствовал решение сельских активистов Утруски создать колхоз и прислал им большое революционное воззвание с берегов Темзы, и что ответ ему писали всем колхозом. Отсюда де и наименование «Ответ Чемберлену». Новому председателю название показалось слишком заумным и непонятным для современного колхозника. Тогда он и предложил назвать коллективное хозяйство именем Чемберлена. В местной школе движение подхватили и пионерскую дружину переименовали в «юных чемберленовцев». При школе местные краеведы с участием юных чемберленовцев создали музей, а экспозицию озаглавили «Жизнь и деятельность пламенного революционера Чемберлена». Решено было выделить деньги для написания кантаты о Чемберлене. Пригласили видного композитора и не менее видного поэта-шестидесятника, которые бодро взялись за выгодный заказ. Через три года в правление пришёл черноволосый мальчик в пионерском галстуке и положил на стол председателя энциклопедический словарь с закладкой в конце тома.
– Прочтите, – попросил вежливый мальчик и поправил очки. Читатель наверняка догадался, что этот мальчик в очках был Ося. Председатель открыл книгу и стал читать. Потом ещё раз, и вдруг побледнел. Оказалось, что Чемберлен – это птица ещё та.
– Где этот старый Перун, простите, большевик? – заорал председатель. Я его в порошок сотру!
Но, к счастью, большевика уже стёрло время, а у других большевиков, которые были наверху, время стёрло бдительность. Поэтому на утрускинские чудачества никто не обратил никакого внимания. Тогда председатель собрал правление и без лишнего шума решил вернуть первое название поселения, на что старый люд откликнулся почти равнодушно: «Лучше уж Утруска, чем Берлен».
ИНТРИГА
Охапкин, уходя от Смычкина, ещё раз заглянул в тайник поэта и прочитал список дел, среди которых было означено и такое: закончить роман о достойнейшем человеке, герое нашего времени, Охапкине.
Вот даёт Владлен! Роман обо мне пишет, да ещё в каком виде хочет меня представить в нём – героем нашего времени! И он стал думать, как бы вызвать его на разговор по этой теме да поднажать на него, чтобы быстрее довёл дело до ума, а там тиснуть книгу в шикарном переплёте, да на отличной импортной бумаге, да с золотыми буквами на обложке.
Знавший от Смычкина об интриге с записью в календаре текущих дел, за обработку Охапкина взялся Ося, который обладал небывалым чутьём на любое желание высокого начальства.
Ося придумал, что надо устроить конференцию на тему: «Кем вы были в вашей прежней жизни?» Осе сначала показалось, что люди станут говорить только о жизни, которая у людей прошла в другой, дореформенной Старой Качели. А можно было повернуть разговор и на тему к метафизически другой жизни. А таковые другие жизни знает за собой поэт Смычкин. Отталкиваясь от этого, надо и Охапкину придумать его прежнюю жизнь в качестве богатого промышленника при царе Горохе. И что его прообраз в той жизни с такой же фамилией осуществлял очень большие вложения в культуру и являлся известным меценатом. А потом подвести разговор к тому, что стоило бы возродить эту традицию в Старой Качели, начав её не с какого-то малоизвестного толстосума, а с влиятельного и благородного господина Виктора Кирилловича Охапкина. А первым жестом его доброй воли зафиксировать материальную поддержку на издание избранных работ поэта Владлена Смычкина.
– Слушай, а вдруг Охапкин после издания моей книги потребует с меня роман о герое нашего времени, то есть, о себе любимом? – спросил у Оси после состоявшейся конференции обеспокоенный Смычкин.
Выслушав вопрос друга, Ося с полуулыбкой на лице, задал ему встречный вопрос:
– Ты помнишь анекдот про Ходжу Насретдина, который за большие деньги пообещал эмиру научить осла говорить?
– Ну да, за те десять лет, которые были отведены на обучение осла, Насретдин решил, что, либо эмир умрёт, либо осёл сдохнет, – захохотал Смычкин.
Надо отдать должное: всё, за что брался Ося, воплощалось в жизнь с той удивительной лёгкостью, которая свидетельствовала не о слепой везучести, а об основательной подготовке и осмыслению любого проекта. Всё так и получилось, как было задумано: Охапкина удалось убедить выложить круглую сумму на издание шикарной книги Смычкина. В свою очередь Ося создал в СМИ рекламу бизнесмену Охапкину, о которой он не мог и мечтать.
ВИКТОРИЯ. СЛАДКОЕ ЛОБЗАНИЕ
Владлен сидел на скамейке напротив кабинета терапевта.
Рядом с ним подсела девушка. Читать ему сразу же расхотелось и, сложив в сумку одну из многих нынешних газет, освещающих хилую жизнь старокачельской литературы, поэт Смычкин решил приглядеться к своей случайной спутнице, можно сказать, товарищу по несчастью.
Этой ночью ему снился сон, что он снова молод, красив, беспечен. И к тому же волею судеб его снова занесло в родной альма-матер, где он, к своему удивлению, застаёт неожиданную новацию: будущим поэтам, прозаикам, драматургам и критикам уже со студенческой поры вводится особая мантия, как в старинных средневековых университетах Европы. Это нововведение якобы произошло уже после того, как Смычкин закончил вуз. Повезло тем, кто из его знакомых ещё доучивался там или тем, кто только поступил в него. Он вспоминал сон и одновременно приглядывался к девушке, сидевшей на другом конце скамейки.
Владлену даже показалось, что он именно её видел в стенах альма-матер этой ночью. И там она тоже произвела на него впечатление тем, как она изящно обнимала и искусно целовала его, ещё совсем юного и неопытного. Теперь же оказалось всё наоборот: он был зрелым мужчиной, а она по сравнению с ним – просто девчонкой.
Сложив газету и задёрнув молнию на сумке, Владлен как бы невзначай обронил записную книжку. Девушка легко вскочила и подала ему блокнот.
– Спасибо тебе, красавица, – встал перед ней и, галантно расшаркиваясь, проговорил Владлен. Одновременно он придержал её красивую узкую руку с браслетом из красного дерева на запястье и поцеловал, максимально сконцентрировав в этом поцелуе свою энергетику и сексуальность. Девушка не ожидала такой выходки от этого довольно интересного мужчины и заметно смутилась.
– Что Вас привело к дверям этого заведения, неужели молодые тоже нуждаются в медицинской помощи?
– Да, как ни странно, – развела руками девушка. В этой фразе и в этом движении рук выразились её почти детская наивность и открытость одновременно.
– Владлен, – подал ей руку поэт Смычкин.
– Вика, – девушка вложила свою руку в пухлую ладонь собеседника.
– Я Вас видел этой ночью во сне.
– Как Вы могли меня видеть во сне, если мы наяву встретились только что.
– Перст судьбы, знаете ли. К тому же мы с Вами целовались. Правда, я в этом сне был ещё студентом, а Вы выглядели просто обворожительно.
– Вы очень красиво изъясняетесь, так, по-моему, уже никто нынче не разговаривает.
– Да, Вы правы, нынче многое поменялось. Но мне уже как-то не хочется переучиваться в худшую сторону, постигая уличный сленг.
– Что Вы! Конечно, не нужно этого делать. Всё наносное уйдёт, а красота вечна.
– Какая Вы умница! Редкое сочетание красоты и здравомыслия.
Мне даже хочется продолжить наше знакомство, если это возможно.
– Лично я не против, – сказала Вика.
Непонятно почему, но из кабинета вышла медсестра и пригласила Вику первой. Смычкин решил, что врач от него никуда не денется, и он может сюда вернуться и завтра. Когда Вика вышла от терапевта, то Смычкин подошёл к ней и сказал:
– Я иду с Вами.
– А как же к доктору? Я могу Вас подождать.
– Вдруг я задержусь в кабинете, и Вы не станете меня ждать. Где же я потом смогу Вас найти? Это же риск. Я так не люблю рисковать при общении с такой тонкой материей, как женское сердце.
– В каком смысле не любите рисковать?
– Женское сердце весьма хрупкое создание и к тому же непредсказуемое: сейчас оно отстукивает одни такты, а в следующую минуту совершенно иные, непостижимые моему слуху. Это одна из загадок природы. О, об этом я мог бы говорить часами.
– Скажите, а на что могут жаловаться такие сильные мужчины, как Вы? Что Вас привело к доктору?
– Мне неудобно говорить об этом, но мне необходимо получить бюллетень от врача хоть на неделю и устроить себе отдых, чтобы свободно поработать над будущей книгой. Поэтому я вынужден был съесть семь порций мороженого, чтобы спровоцировать ангину. Не знаю только, сработает или нет?
Вика удивлённо вскинула брови:
– Простите, но как я поняла, Вы писатель?
– Да, это так.
– Но Вы же не должны работать где-то ещё, а только писать книги.
– Так было до реформ, а теперь труд писателя не утверждён законодательно. Поэтому ему приходится зарабатывать деньги на обычной работе, а писать книги в качестве хобби.
– А почему труд актёра или композитора признаётся за труд, а писателя дисквалифицировали?
– Вика, Вы мудрая девушка, и сердце у Вас чуткое. Я очень рад, что познакомился с Вами. При этих словах Владлена щёки девушки заметно порозовели.
– Вы знаете, Виктория, я хочу сказать Вам, что я не только писатель, но ещё и странник, проживший дюжину жизней в разных временах и в разных краях Земли. Честно говоря, я ни одной девушке не говорил о своей жизни, а вот с Вами мне на удивление легко общаться. Мне кажется, Вы меня понимаете с полуслова. Не знаю, сможете ли Вы мне поверить относительно моих жизней?
Когда Вы сказали, что прожили дюжину жизней, я была поражена, потому что впервые встретила человека, который поделился со мной тем, что меня тоже очень волновало. Я всегда чувствовала, что живу не первую жизнь, но поговорить об этом боялась, потому что меня могли принять за чокнутую.
– Ну, слава богу, встретились двое чокнутых! – расхохотался Смычкин. – Хотя, для чистоты эксперимента нам необходимо разлить по бокалам и чокнуться. Тогда всё будет соответствовать регламенту встречи.
– Мне так интересно было бы поговорить с Вами, что я не откажусь от встречи хоть завтра, – сказала Вика.
– А я бы и сегодня мог устроить посиделки, уж больно долго придётся ждать до завтра. Может быть, я такую девушку всю жизнь искал.
Дождавшись выхода Владлена от терапевта, Вика согласилась провести вечер с новым знакомым.
Квартира была заставлена полками и стеллажами с бесчисленным количеством книг, на его письменном столе лежали кипы бумаг, писем, раскрытых книг и блокнотов. Тут же в кабинете стоял стол с компьютером, около которого лежали дискеты, флэшки, журналы, фотографии женщин, коробки с картриджами и письменные принадлежности.
– Какой у Вас творческий беспорядок! – удивилась Виктория. – Мне нравится.
– Какой у Вас творческий беспорядок! – удивилась Виктория. – Мне нравится.
– Вика, я обожаю предметную декоративность.
Только на кухне нашлось место, свободное от декоративности, куда Владлену удалось расставить бутылки с напитками, вазы с фруктами и печеньем, чашки для кофе и рюмки для вина. Доставая из шкафа салфетки, Смычкин спросил у Вики:
– А Вы ноктюрн сыграть могли бы?
– Нет, у меня со слухом слабовато, – ответила девушка, не подозревая подвоха.
– Я пошутил, – засмеялся поэт, – это Маяковский.
– Он тоже был шутником?
– Нет, он был поэтом.
– Я другое хотел спросить, но не решаюсь, вот и перевожу разговор в плоскость юмора.
– А Вы скажите прямо.
– Нет, боюсь задеть Ваше самолюбие.
– Не бойтесь, говорите, я не обижусь.
– Вы, женщины, сначала обещаете проявить готовность к пониманию, а потом всё кончается капризами, а то и полным разрывом едва сложившихся отношений.
– Уверяю Вас, ничего этого не будет. Я постараюсь понять правильно.
– Не знаю, зачем только я рассказал вам о своих планах. Даже неудобно теперь. Смычкин подал девушке бокал с рубиновым вином. Они чокнулись и выпили.
– Ну, хорошо, если Вы настаиваете, то я скажу. У меня к Вам, Вика, будет такая просьба: станьте моей музой, ибо Ваше присутствие в моём доме станет главным стимулом для работы над совершенствованием рукописи моей будущей книги.
– Что Вы имеете в виду под понятием остаться в Вашем доме?
– Я говорю, чтоб Вы остались у меня навсегда.
Поздно вечером, проводив Вику, Смычкин возвращался к себе, полон впечатлений от общения с этой красивой девушкой, чем уподобился порыву ветра, который пролетел сквозь цветущий сад и набрался его живительных ароматов.
ЛАРЕЦ ПАНДОРЫ
Гарик и Ося, слоняясь без дела и без денег по Старой Качели, решили навестить Смычкина. Предложение поступило от Оси:
– Какого лешего мы ходим голодные и холодные по улице, пойдём лучше к Смычкину, посидим у него, всё равно потом надо будет всем вместе идти на поэтический вечер.
– Ты имеешь в виду клуб «Кипарисовый ларец»?
– Ну да! Он сейчас наверняка готовится к мероприятию и пишет новые стихи, высказал предположение Ося.
– Но Владлен не любит, когда ему мешают писать стихи. Выгонит к чертям…
– Не выгонит! Надо будет похвалить его новые стихи, он тут же растает и раскошелится на пару пузырей… Ты что, Смычкина не знаешь?..
Застали они его сидящим в домашнем халате за письменным столом, заваленном бумагами и книгами. Поздоровавшись за руку с Владленом, Гарик обратился к нему:
– Ну что, укротитель рифм, погонщик метафор, укрыватель бродячих сюжетов, какие будут предложения по части нашей нынешней вылазки в поэтический клуб «Кипарисовый ларец»?
– По правде говоря, этот клуб я бы назвал «Ларец Пандоры», там одна чума болотная тусуется… Хоть я вчера и обмолвился о своём желании навестить это заведение, но что-то меня не тянет на эти поэтические ристалища, – уклончиво отвечает Смычкин. – Мне теперь предпочтительнее сидеть дома и работать. Как истинный анахорет, в чём-то я даже стал уподобляться стоику Диогену.
– Да, но Диоген жил в бочке, а у тебя по сравнению с ним настоящий дворец, – оглядывая квартиру хозяина, говорит Гарик.
– Сомневаюсь, что мою утлую лачугу, доставшуюся мне от родителей, рано ушедших в мир иной, кто-нибудь из знатных греков мог бы признать дворцом… Зато я имею возможность укрыться в нём от всех житейских бурь и писать стихи. Вот одно последнее, как раз про выше упомянутого мыслителя. Смычкин берёт со стола тетрадь и читает стихи.
ДИОГЕН
В пусторечьи винил Платона.
Обходиться мог без хитона…
Злым кому-то мог показаться:
– Звал людей я, а не мерзавцев!..
Говорить нам о греке стоит:
Он великий мудрец и стоик,
В проконъяченной своей бочке
Не оставивший нам ни строчки.
Это, в общем-то, и не важно,
Что наследие не бумажно,
Или, скажем так, не дубово…
Но, признайтесь, затмит любого.
Всюду плуты и супостаты…
Подаянья просил у статуй,
Приучая себя к отказам,
Закалял он свой дух и разум.
Ни в какое не рвался братство,
По ошибке был продан в рабство.
И царю он, открытый настежь,
Говорил:
– Ты мне солнце застишь!
– Старик, тебе нет равных! – восторженно воскликнул Гарик!
– Полностью согласен! – поддержал Гарика доселе молчавший Ося! В довершение к сказанному Ося прочитал свой поэтический экспромт:
– Заглянул бы ты в Ларец,
И Ларцу б настал пипец!
– Что, правда понравились стихи? – обрадовался Смычкин.
– Ещё бы! Так свежо, лаконично, неподражаемо! – восклицает Ося.
– Выше всяких похвал! – веско заявляет Гарик.
– Нет, братцы, это надо обмыть! – начинает переодеваться Смычкин, – идём в «Медный таз».
– Праздник будет там у нас! – добавляет Ося, заговорщицки подмигивая Гарику.
КОПАЯСЬ В АРХИВАХ
Как тесны те сны! – думал историк Дубравин. – Верно, всё время повторяются! Либо это общество девчонок, где практически с любой тут же заводишь роман; снится водоём, кто-то из старых друзей, нудная и долговременная подготовка к рыбалке. Потом, как правило, эта рыбалка снова оказывается безрезультатной. А ещё снится путешествие в какую-то дальнюю оконечность, где живут разработчики полезных ископаемых, а дорога к их посёлку обычно пролегает в горах, среди скал и глухой тайги, а сама дорога усыпана яркими и дорогими самоцветами. Местами они лежат целыми кучами, состоящими из больших кусков, сияющими на солнце зелёным, синим, малиновым. Снится и Старая Качель, где прошло детство Дубравина в кругу бабушки и дедушки, матери и младшего братишки. Копаясь в архивах, он даже нашёл своё родословное древо. Оказалось, что тот Великий Хан, который некогда владел этими землями, и в память о котором осталось название Ханских прудов, был его пращуром в тридцать третьем колене. У этого Хана был сын по имени Узункул. Однажды царевич отправился путешествовать в Гиперборею, а в пути заболел, оставил седло и слёг. Пришлось спешиться на берегу реки Ханки. Разбили лагерь из походных юрт, разожгли костры, стали готовить ужин. А Узункул бредил во сне, метался, пока не приснились ему семь высоких дубов с короной из ярких звёзд над ними. И всё это великолепие отразилось в чистых водах полноводной реки Ханки. Высокий Каган, сопровождавший царевича, пригласил прорицателя, и тот, поколдовав над старинными свитками, в которых написаны судьбы, сказал, что это особый знак и исходит он от Всевышнего.
– А что это означает? – спросил у прорицателя Высший Каган.
– Это знак того, что его род пустит в этих землях такие мощные корни, которые, невзирая ни на чьи козни, никогда и никому не удастся искоренить. По возвращении Узункула из похода, с разрешения его отца – Великого Хана, юноше дали новое имя – Дубрава. Так возник род Дубравиных в Старой Качели.
ЦАРЬ ГОРОХ
В одной из своих прошлых жизней Владлен Смычкин сделался свидетелем того, как в Старой Качели явился во власть новый царь. Владлен в ту пору носил фамилию Кнауб, а имя у него было Феодор. И вот он, будучи совсем ещё молодым человеком, был пристроен своим весьма влиятельным дядей на казённую службу при царском дворе. Его должность называлась хартофилакс, то есть письмоводитель или хранитель книг. Он ведал всеми книгами, которые хранились в каменном особняке, похожем на амбар, что стоял на отшибе; у него была амбарная книга описей и большой амбарный замок. Среди множества книг, которые он сортировал и раскладывал по разным полкам, ему попались сказки, которые ходили по странам, куда солнце уходило закатываться. Были в его ведении книги и из тех стран, откуда солнце вставало и начинало своё долгое путешествие над Старой Качелью. Попалась ему книга сказок, и Феодор Кнауб, выкроив время, стал читать про то, как у одного бедняка появился боб, а бедняк его посадил в горшок с землей, и этот боб стал расти. Пророс он сквозь соломенную крышу и потянулся прямо к самому солнцу. Феодор отложил книгу и задумался: «Как же так? Обычный боб растёт от горшка два вершка, а тут вымахнул чуть ли не до самого солнца. Ну, ладно, если бы это был горох, а то какой-то боб». Тогда Феодор, придя на ночлег в свою светёлку, никак не пожелал лечь спать и сел писать новую сказку. Но главным героем этой сказки стал Горох. Зная пристрастия нового царя, которого выбрали всем собором, проводившимся на Гужевой площади, рядом с фонарём, Феодор Кнауб расписал в своей сказке такое чудесное правление, при котором народ никак не угнетался ни царём, ни боярами, ни воеводами, ни тиунами, ни сборщиками податей, а жил в любви к труду, в почитании царя, семьи и воли Всевышнего. Не одну ночь потратил Феодор, пока писалась его сказка, зато, когда она была переписана набело и передана самому царю в виде тугого свитка, изготовленного из тонко выделанной телячьей кожи, то автор этого произведения вкусил подлинное ощущение творческого экстаза. Про такое мироустройство он мечтал с самого детства, а тут вот появилась возможность увидеть эти мечты воплощёнными в реальную жизнь. Как говорилось в народе, сказка ложь, да в ней намёк. Ожидание было на удивление недолгим: в тот же день в его книгохранилище пришли люди из царской стражи и повели в пыточную. Когда на одну ногу уже стали приковывать кандалы, в пыточной оказался и сам царь. Увидев своего главного книгочея, молодой царь проявил любопытство:
– В чём же повинен сей отрок? – задал он вопрос своим стражникам.
Те сослались на решение главного воеводы. Вызвали воеводу. Тот испугался, что царь его ожидает не в своих царских палатах, а ждёт его в пыточном подвале, где из сырых каменных стен, с проступающими всюду серыми разводами селитры, торчали кольца и висели цепи с крюками, предназначенные для пыток. Не веря своим высокопоставленным слугам, царь сам инспектировал существующие государственные службы. Выяснив, за что был привлечён Феодор Кнауб, царь забрал свиток у дрожащего от страха воеводы и приказал отковать книгочея и вернуть его в книгохранилище.
«А что, если и царю не понравится моя сказка, тогда меня точно закуют на все времена, и даже мой влиятельный дядя не сможет вызволить из лап этих душегубов», – думал опечаленный Феодор.
Каково же было его удивление, когда на второй день он получил приглашение на аудиенцию к самому батюшке царю. Никто не знает, о чём шла беседа между божьим помазанником и его книгочеем, но вернулся Феодор со светящимся лицом. Походка его сразу стала твёрдой, выдававшая в нём человека, уверенного в себе и знающего своё место в этой жизни. Сказка Феодора Кнауба разошлась по всей Старой Качели: её переписывали в монастырях и губернских канцеляриях, передавали устно, а чуть позже, когда наладилось книгопечатание, эта сказка про доброго и мудрого Царя Гороха вошла в школьные учебники во всех светских учебных заведениях, во всех бурсах и церковно-приходских школах.
СОБЕСЕДНИКИ
Встретив на прогулке свою ученицу, Михаил Михайлович пригласил Лену Латышеву в дом, чтобы показать ей кошку, которая досталась ему от соседки Пшешковой, насовсем уехавшей к своему мужу в Осьмушку. Поднеся Лене кошку, историк стал угощать девушку чаем. Оглядываясь по сторонам, Латышева спросила:
– А как уживается кошка с вашим хомяком?
– О, это для меня стало проблемой. Не знаю, что и делать с малым зверьком. На той неделе я выпустил его погулять, кошку предварительно спрятав в ванной комнате. Ты не представляешь, что он отчебучил.
Заметив, как у Лены округлились глаза, Дубравин улыбнулся и продолжил рассказ про хомяка Тимошку:
– Этот хулиган перегрыз провод у холодильника. Видите ли, он стал мне мстить за то, что я привёл в дом кошку.
Вдоволь обсудив проделки животных и рассмешив Лену, Михаил Михайлович перешёл к своей любимой теме – к истории Старой Качели.
Здесь Лена проявила интерес и к тому, над чем в данный момент работает учитель. Тогда Михаилу Михайловичу ничего не оставалось, как поделиться самыми сокровенными мыслями, потому что не было в его окружении никого, кто мог бы, пусть даже и не понять, но хотя бы по-настоящему выслушать его. Он стал объяснять девушке, удобно расположившейся в кресле, что такое сомнение и есть ли интерес заниматься творчеством, когда автор так поражён скепсисом. Прежде чем начать писать сколько-то большое произведение, будь это поэма, повесть, роман, человек творческий сразу начинает подвергать анализу всё, что связано с его дальнейшей судьбой. И, прежде всего, его волнует: будет ли оно напечатано? Но если и будет, то не вырежут ли из него наиболее острые и интересные места, без коих оно сразу же потеряет свою значимость. А произведение серое всё равно впечатления не произведёт и имени автору не сделает. Остаётся писать в стол. Но опять же на какое время? А вдруг оно затянется?.. Тогда какой интерес может представлять позднее признание? Да и возможно ли оно, если человечество, особенно его наиболее цивилизованная часть мало-помалу отходит от увлечения литературой да и искусством вообще, заменяя все это убогой массовой культурой. Смущает лишь то, что история Старой Качели кому-то из молодёжи покажется архаичной и утратившей свою актуальность для новой реальности. Есть сомнения, отчего могут опуститься руки.
– Исходя из этого, – продолжил свои размышления вслух Михаил Михайлович, – можно сделать вывод, что человек, поражённый скепсисом, никогда ничего не создаст – слишком много он рассуждает и слишком мало делает. Для настоящей работы в литературе нужна огромная вера в свои силы, убеждение в том, что сделанное кому-то нужно и нечеловеческий фанатизм в желании достичь своей цели. Поэтому я, – Михаил Михайлович задержал дыхание, словно бы раздумывая над фразой, и продолжил, – порываю с сомнениями и всякого рода скептическим подходом к работе и отныне тружусь под наблюдением одной из девяти муз искусства. И ещё под твоим наблюдением, – добавил учитель, с выжидающей улыбкой глядя на свою молодую спутницу.
– Не нужно творческому человеку занимать какие-либо руководящие посты. Восприятие мира и взаимоотношения людей должно быть болезненно обострённым, первозданным, каким обладает достойный внимания, но по несправедливости отодвинутый на второй план, человек. И какой бы бдительностью не обладал идущий на руководящую роль, всё равно его восприятие притупляется лестью окружающих. Поэтому мне важно снова сознательно пойти на какую-нибудь ни к чему не обязывающую работу, чтобы всецело жить своим главным делом.
После этих слов, связанных с алтарём искусств и жертвенным к нему отношением своего собеседника, Лена смотрела на учителя истории как-то особенно лучезарно. И даже задержалась у него на этот раз дольше обычного.
ЭКА
В пору, когда в Старой Качели бурно развернулась кампания по приватизации бывших, уходящих в прошлое предприятий общественной собственности, одному предпринимателю удалось приобрести обувную фабрику «Сапоги-скороходы». Поскольку сапоги этой фабрики не столь скоро ходили, сколь скоро снашивались, то решено было переделать предприятие под выпуск косметики. Инженер Уклейкин, который занимался переоборудованием поточных линий, посоветовал предпринимателю Охапкину наречь обновлённую фабрику коротким и модным названием ЭКА. Но как только у них дела пошли на лад, и об их фирме узнали не только по всей Старой Качели, но и далеко за рубежом, то на фабрику приехала иностранная делегация, главным образом состоящая из юристов, и предъявила иск за использование их брэнда. Оказалось, что фирма ЭКА за рубежом уже существует 165 лет, и зарекомендовала себя, как лучший производитель косметики. Инженер Уклейкин незамедлительно получил втык от руководства фабрики и лично от Охапкина за то, что подвёл фирму под монастырь, предложив в качестве названия чужой брэнд. Но переделывать все вывески и рекламные щиты по обширной территории Старой Качели тоже было делом весьма дорогостоящим. Тогда было решено частично переименовать своё предприятие, прибавив ему отечественное слово, что, во-первых, новоиспеченному фабриканту давало дополнительные очки за проявление патриотизма, а во-вторых, в самом названии прослеживался бы особый шарм, выразившийся в некоторой притягательной самоиронии. В подборе названия на этот раз принял участие Владлен Смычкин. Они посидели вдвоём на квартире инженера Уклейкина, попили пива под вяленых лещей, и название пришло само собой. Из окна виднелась большая световая реклама над зданием косметической фабрики.
– Эту рекламу я лично разработал и собрал, – похвалился подвыпивший инженер Уклейкин.
– Подумаешь, световая реклама! Эка невидаль! – махнул рукой Смычкин.
– Постой, как ты сказал? – воспрянул Уклейкин.
– Эка невидаль, – повторил Владлен.
– Слушай, это гениальное решение! – обрадовался инженер. Так мы и назовём фабрику «Эка-невидаль».
Такого наименования в мире косметики уж точно ни у кого нет!
С того дня новое полное название «ЭКА-невидаль» надёжно закрепилось в сознании старокачельцев.
ИЗ ДНЕВНИКА СМЫЧКИНА
Поехали с Осей на рыбалку на мотоцикле с коляской. Вместо сиденья на коляске Ося сделал деревянную площадку для грузов. На ней закрепили разборную алюминево-резиновую лодку. Хохоту было с ней. Я говорю Осе:
– Пока рыбачим на лодке, мотоцикл угонят. Кинемся мотоцикл спасать – угонят лодку. Так и вернёмся домой ни с чем.
Ося спрашивает:
– Какую обувь наденешь?
– Желательно бы ласты. – говорю я.
– Боишься, что не выплывешь?
– А то!..
С лодки и не порыбачили. Ветром замотало, а якоря не было. Переплыли по Ханскому пруду к дороге, и на камышистом и довольно топком берегу пристроились ловить.
Поймали трех окуней. Один Осе на малька попался, а два других на мою удочку – на рыбье мясо.
Второй был приличный. Как сиганет в сторону, аж леска «запела» об воду, и когда я тянул его из глубины, то своей снастью вторую леску зацепил. Из-за неё окунь повис над водой, да так, что я его кое-как довёл, чтобы он угодил в лодку. Тут Ося и снял его. 29 сантиметров был длиной. А вес так и не удалось измерить. Два раза у меня кто-то уходил со щучьей жерлицы. Один раз хищник завёл под корягу. Спасал леску и сломал крючок. Ужасно обидно было. В следующий раз точно поймаю, я запомнил, где эта щука живёт.
С лодки и не порыбачили. Ветром замотало, а якоря не было. Переплыли по Ханскому пруду к дороге, и на камышистом и довольно топком берегу пристроились ловить.
Поймали трех окуней. Один Осе на малька попался, а два других на мою удочку – на рыбье мясо.
Второй был приличный. Как сиганет в сторону, аж леска «запела» об воду, и когда я тянул его из глубины, то своей снастью вторую леску зацепил. Из-за неё окунь повис над водой, да так, что я его кое-как довёл, чтобы он угодил в лодку. Тут Ося и снял его. 29 сантиметров был длиной. А вес так и не удалось измерить. Два раза у меня кто-то уходил со щучьей жерлицы. Один раз хищник завёл под корягу. Спасал леску и сломал крючок. Ужасно обидно было. В следующий раз точно поймаю, я запомнил, где эта щука живёт.
«КОНТРАПУНКТ»
К Смычкину обращается его возлюбленная:
– Разве ставится запятая между индексом и названием города?
– Ставится, конечно.
– Но тогда запятая должна ставиться между числом, месяцем и годом.
– Нет, это дата, и она рассматривается как одно предложение.
– А мнение народа учитывается?
– Мнение неграмотного народа не принимается в расчёт.
Тогда возлюбленная начинает сталкивать Смычкина с кровати.
Вдруг раздаётся телефонный звонок в номере гостиницы, где остановился Смычкин. Он набрасывает халат на голое тело и идёт к аппарату.
– С кем имею честь говорить? – спрашивает Владлен.
– Владлен Валерьянович, с Вами говорит директор издательства «Контрапункт» Мирча Заозёрный. Мне поступило предложение из департамента от господина Корнеева, на предмет издания вашей книги. Не могли бы мы с Вами увидеться в удобное для вас время и обсудить этот вопрос?
– Отчего же не увидеться, если у меня давно назрела необходимость в выпуске однотомника избранных стихов?!
Встречу назначил Владлен на пять вечера в кафе «Медный таз». И сразу сказал при этом, что издатель, как бы он ни сетовал на судьбу, в сравнении с писателем всегда пребывает в более выигрышном положении, а значит, ему и платить. К тому же добавил, что для квалифицированного разговора с деловым партнёром он пригласит и свою секретаршу, разбирающуюся в делопроизводстве и юриспруденции. Мирча Заозёрный возражать не стал, более того, он даже выразил восторг, что его предложение принято, и обещал быть в условленном месте точно в назначенный час.
– Кто это был? – интересуется возлюбленная.
– Деточка, – это звонил крупный издатель, – не знаю, что получится с ним в будущем, но один хороший вечер в кафе «Медный таз» нам сегодня обеспечен. А там, Бог даст, мы его и уконтрапунктим.
– Что значит, уконтрапунктим?
– Избранное моё тиснем в издательстве «Контрапункт».
ГРИН-ПЁС
Грин-пёс – общество по охране старокачельских собак. Узнав, что Смычкин – поэт, литератор, люди из общества Грин-пёс предложили Владлену Валерьяновичу помочь в создании своей газеты. Они уверяли поэта в необходимости такой газеты, потому что в обществе происходит дегуманизация, душевное очерствление, и такой печатный орган послужит возвращению любви не только к ближним своим, но и к четвероногим друзьям, которых человек приручил, а теперь бесконтрольно вышвыривает животных на улицу. В результате долгих уговоров и дебатов Смычкин согласился участвовать, но без каких-либо сидений в редакции. Начали с того, что Смычкин придумал название газеты, с которым все согласились. И вот в Старой Качели вышел первый номер газеты «Собачья жизнь». Необычное название сразу привлекло читательский интерес, что у сотрудников Грин-пёса вызвало желание устроить подписку среди населения на данное издание.
Когда Гарик Милютин узнал, что Смычкин согласился сотрудничать с сомнительной организацией, занимающейся якобы защитой животных, он покрутил пальцем у виска и сказал:
– Ума нет, считай калека. Скажи на милость, на кой ляд тебе портить отношения с Юстинианом, а через него и с самим Председателем? Ты что не знаешь, на чьи деньги существуют эти организации? А ты им ещё и название для их газеты подсуропил: «Собачья жизнь»! Мы тут с Осей печёмся о тебе, в люди выдвигаем, а ты по природной глупости своей то и дело фортели выкидываешь, отчего весь наш труд насмарку.
– Одной зуботычиной больше, одной меньше, какая разница! – отмахивается Смычкин.
– Да уж. – ворчит Гарик. – С этим барышом находишься нагишом.
ПРОИСКИ НЕДРУГОВ
Враги нередко приходили войной на Старую Качель. Они имели вышколенные регулярные войска, которые регулярно получали пинка под зад. Они возмущались и подыскивали доводы, доказывающие, что на стороне их противника всегда возникали обстоятельства, благоприятствующие им. Одни враги уверяли, что причина их проигрыша заключалась в том, что провалился лёд под одетыми в латы рыцарями, другие выражали недовольство болотами, в которых утонула их летучая степная конница, третьи всю вину валили на лютую стужу, которая прогнала их с почти что покорённых старокачельских земель.
– А кто вам велел до самых холодов топтаться около наших крепостных стен, – отвечали старокачельцы. – Вы же грозились за лето нас одолеть, вот и одолевали бы, а не торчали без дела до самой зимы.
Драться старокачельцы умели отважно, как говорится, по принципу: или тычинка вдребезги, или пестик пополам!..
Но враги не унимались. Они обвиняли старокачельских воевод в том, что они обманным путём поставили войска так, что солнце светило им в глаза и мешало разглядеть, с каким по числу войском им приходится сражаться. А результаты последней большой сечи вообще решили оспорить в международном суде, который сами и создали. Они заявили, что старокачельцы дрались нечестно, а с применением допинга.
– Какой допинг! – возмутились старокачельские военные адвокаты. – Не было никакого допинга.
– А сто граммов наркомовских перед каждым боем?
Возразить было трудно, потому что эти несчастные сто граммов водки фигурировали во многих сценариях фильмов, романах, песнях, написанных по следам той войны.
Принято было решение о пересмотре результатов победы, то есть, проще говоря, победу старокачельцам не засчитали, вывезенные по репарации ценности заставили вернуть прежним владельцам, а участников той военной компании дисквалифицировали на всю оставшуюся жизнь. Как говорится, победили не мытьём, так катаньем, а точнее не битьём, так капаньем.
РОЗЫГРЫШ В УТРУСКЕ
Гарик нахально подмигнул женщине, которая пришла к Смычкину. Та покрутила хвостом и вышла из смычкинского номера и пошла с Гариком. Ося оставался недолго и вскоре ушёл к себе. Смычкин часа два искал подругу и Гарика, но бесполезно. На другой день Владлен говорит:
– Ты куда увёл мою Глашу?
– Послушай, старик, не задавай глупых вопросов. Лучше ответь: она у тебя ночевала?
– Ночевала, – нерешительно промямлил Смычкин.
– Ну и всё. Поимел сам, так поделись с другом.
– Какой ты мне друг? Друг называется, увёл бабу, да ещё в друзья набивается.
– Все друзья такие. Только не спорь, старичок. И, вообще, одному вопросу нельзя уделять столько времени и внимания.
На другой вечер Смычкин опять привёл женщину, и опять Гарик уже в присутствии Владлена нагло подмигнул даме. Та хихикнула и ответила тем же. Смычкин тут же подхватил её под руку и повёл к себе. Гарик громко захохотал вслед. Спустя пару минут он вскочил и быстрыми шагами направился в буфет, где уже сидел Ося, накупивший кефир, коржики, варёное яйцо и чай с джемом.
Гарик подошёл к другу:
– Слушай, – ткнул он Осю кулаком в грудь. Смычкин опять закадрил разведёнку. Давай похохмим.
– А как? – прекратив жевать, спросил Ося.
– Держит нас на хлебе и воде, а себе и даме он богатый стол накрывает с вином. Вот мы и вынудим его поделиться!
– Он же не пустит, когда с женщиной. Ты что, Владлена не знаешь?
– Пустит.
– Тогда помоги мне справиться с этим, – Ося пододвинул другу яйцо и чай.
– Надо быстрее, – отхватывая мощными зубами ломоть белого хлеба пробубнил Гарик. – А то он уже наверняка разливать начинает. Вскоре парни вышли из гостиничного буфета и торопливо зашагали по коридору на второй этаж. Под ногами скрипел отслоившийся паркет. Возле холла с диваном и фикусом Гарик хлопнул по плечу Осю:
– Стой здесь, я поищу горничную.
Минут через пять он привёл с собой тучную женщину в синем халате.
– Вот здесь, – показал Гарик на дверь, где остановился Смычкин.
Сам шмыгнул за угол и вместе с Осей сел на диван, заговорщицки толкнув его локтем в бок.
Ося улыбнулся:
– Ну, ты и плут.
Горничная тем временем начала стучать в дверь номера. За дверью стояла тишина.
– Притаились, – заметил Гарик, вскакивая с продавленного дивана и выглядывая из-за угла.
Тогда горничная пробасила требовательно и настойчиво:
– Откройте немедленно, у нас не положено приводить женщин.
– В чём дело, – высунулся взлохмаченный Смычкин. – Я один в номере.
– А я вот сейчас проверю, – подалась вперёд могучим торсом горничная, отчего у Смычкин, боящегося любого административного тона, ёкнуло под ложечкой, он услужливо отступил внутрь.
– Ага, вино, и стол накрыт на две персоны, – взревела горничная, как пожарная сирена, отчего Смычкин совсем лишился дара речи.
Но тут в дверях появился Ося и, постучав об открытую дверь, спросил вежливо:
– Простите, здесь проживает поэт Владлен Валерьянович Смычкин?
– Да, это я, – обрадовался хозяин номера. – Проходите, товарищ редактор. Я ждал Вас.
– Так это Вы гостя ждали? – спросила с отзвуками металла в голосе горничная.
– Да, как видите. Просто Вы так внезапно явились, что я просто растерялся, – стал оправдываться Смычкин.
– Проходите, пожалуйста.
Ося, оглянулся на уходящую горничную и учтиво попрощался с ней кивком головы. Только полы синего халата горничной скрылись за обшарпанным углом коридора, как в номер Владлена влетел Гарик, при виде которого у Смычкина вытянулась физиономия.
ПРОШЕНИЕ
Михаил Михайлович приглядел место для строительства дома и решил попросить Председателя Старой Качели дать ему этот участок. Причиной тому послужил сон, который историк увидел в ночь под пятницу, и, проснувшись в четыре утра, стал вспоминать его и записывать. Сон был связан с тем селом, в котором он некогда родился, и которое мало-помалу влилось с годами в пределы Старой Качели, сохранившись лишь названием одной из её улиц, – Таволга.
Во сне Михаил Михайлович осознавал себя уже немолодым человеком, засидевшимся в холостяках и почти утратившим надежду на то, что он однажды встретит ту самую, которая, по его мнению, должна стать его лучшей подругой, его избранницей от Бога, и, наконец, матерью его детей. И вот во сне судьба свела его с такой девушкой, которая очень заинтересованно подошла к нему, внимательно слушая рассказ Михаила Михайловича об очередной загадке Старокачельских монархов, который он повёл в одной молодёжной компании, пригласившей его на какой-то семейный праздник. Девушка эта была вся из себя ладно скроенная, гладкая, круглолицая, с живым румянцем; а её карие глаза он смог разглядеть только тогда, когда случайно поймал её взгляд на себе. Он чувствовал этот взгляд, но стоило Михаилу Михайловичу посмотреть на девушку, как она уже успевала опустить глаза на сложенные на коленях руки. Тогда он любовался её волосами, которые слегка вились и спадали тяжёлой прядью на левую грудь. На концах этой пряди волосы были слегка завиты и придавали ей особую оригинальность. И девушка эта очень напоминала ему студентку Лену. Не дожидаясь конца праздника, Михаил Михайлович позвал девушку на улицу, а вскоре они оказались на той горе, где в пору его детства стояла их сельская школа. Он вёл её по своим местам и показывал, где что находилось в те годы. Они стали спускаться со школьной горки, и девушка, которая шла позади, вдруг прижалась к нему, внезапно остановившемуся, чтобы ещё раз посмотреть на знакомый пейзаж с высоты. Она прижалась к нему не из-за инерции, а потому, что ей так захотелось, и это было великолепно, потому что от этого прикосновения исходила теплота и нежность, а ещё и желание обрести твёрдую опору в жизни.
Выяснилось, что Михаил Михайлович на школьной горе оказался не случайно, и что он живёт в большом доме вместе со своей бабушкой, которая является любимицей всей их семьи. В доме много просторных комнат, где расположились и сёстры с матерью, и дедушка с бабушкой, и сам Михаил Михайлович с женой и детьми. Жена его – та самая девушка, которая прильнула к нему во время их первой прогулки, а это было так недавно!
Бабушка уже нянчит правнуков, то есть его детей, и тех, что постарше водит в школу, которая находится на старом месте, как во времена его детства. У них огромный сад, где много яблонь и абрикосов. Бабушка любит этот дом и сад. Она обожает своих правнуков, учит их уму-разуму.
Но у Михаила Михайловича в доме случилась и беда: умирает его мама, и все вокруг в шоке. К этому семейному горю прибавилась ещё одна проблема: местный муниципалитет прислал свою сотрудницу, которая предъявила документ на изъятие дома и сада у его семьи. Причина заключалась в том, что дом оказался записанным на маму, а она не успела сделать завещание на сына. Теперь надо переезжать в другое жилище, которое предоставит муниципалитет. Бабушка в слезах, и просит Мишу что-то придумать и постараться сохранить за ними этот дом и сад. Она говорит ему, что любит эту горку, с которой открывается прекрасный пейзаж на озёра, на петляющую внизу дорогу, на посёлок, утопающий в зелени садов. Она говорит, что здесь тихо, ей нравится жить вдалеке от шумных улиц, нравится ухаживать за яблонями и абрикосами. И школа тут рядом, где Миша учился, а теперь учатся его дети. Она будет очень сожалеть, если семья покинет всю эту благодать.
Он проснулся и долго осмысливал увиденное, а потом весь день его не покидало чувство вины перед родителями, волю которых он не исполнил до сих пор, занявшись погоней за какой-то химерой славы. К тому же для них он ничего не сделал при их жизни: мог бы заработать денег и свозить их на тёплое море, за границу, дать им отдохнуть на курорте, облегчить их муки, когда они стали нуждаться в помощи. Стыдно было Михаилу Михайловичу за себя, как он всё время казнился! Тут вот и возникла идея, что он построит дом на этой горе.
Когда он пошёл в муниципалитет и объяснил в одном кабинете о цели своего визита, то женщина посоветовала пойти на третий этаж: «Там Хренского спросишь».
ИЗ ДНЕВНИКА СМЫЧКИНА
Кем я только не был в своей прежней жизни! Разве что не был королём и сторожем сада. А так и рыбаком был, и виноделом, и философом. Мотался по всем уголкам Старой Качели в качестве купца, заготовителя пушнины, коммивояжера по распродаже фабричных изделий: утюгов, лопат, серпов. Но это было в моей предпоследней жизни. До этого я был писарем у главного Старокачельского тиуна, который вечно доставал меня своими расспросами: сколько раз в эту ночь я удовлетворил свою женщину. Я, конечно, не говорил ему, что делал это по молодости лет довольно много раз, но отвечал уклончиво, что устал на работе, и толком ничего не вышло. И добавлял для убедительности, что женщина моя из-за этого даже завтраком не накормила. Сердобольный тиун Макарий препровождал меня в трапезную и просил повара в засаленном переднике и огромном белом колпаке накормить меня «от пуза», иначе из меня работник никакой. Это происходило не то в девятой, не то в десятой жизни. Обычно всякое воспоминание о прежних жизнях стирается начисто, иначе человек будет набираться ума и, не дай Бог, простите меня за каламбур, превзойдёт самого господа Бога. Не превзойдёт, конечно, но чиновники из Небесной Канцелярии делают это со всеми нами из предосторожности. Там тоже полно перестраховщиков разного рода. Вот только со мной у них прокол получился. Перед удалением памяти сразу после первой моей жизни я успел перехитрить того, кто должен был проделать со мной эту гнусность. Но как я это сделал, не признаюсь ни за какие коврижки. Тогда все начнут сохранять память, и неизвестно, что потом из этого выйдет. Во всяком случае, мне эту уловку тоже не удастся проворачивать перед очередной утилизацией моей телесной субстанции. Первая жизнь подарена была мне ещё задолго до строительства египетских пирамид. Дикость вокруг бытовала несусветная: запросто и зверь мог сожрать, и свои же двуногие собратья то и дело норовили оттолкнуть от жареного на огне быка, чтобы самим больше досталось. Даже вспоминать не хочется, насколько это всё было жутко и бесчеловечно. Собственно, более-менее приятные воспоминания начинаются для меня с третьей моей жизни, когда я влюбился в дочку моего хозяина гончарной мастерской, в красавицу, какую ни один месяц надо было бы поискать в самых дальних пределах Старой Качели.
Тогда я жил в Микенах и являлся греком. Вечерами, когда хозяин возвращался с рынка после продажи глиняных ламп, горшков и амфор, он устраивал семейный праздник. Его полногрудая жена Афродита, по-домашнему Фрося, выносила большой кувшин вина, которое обычно разводили водой и разливали в серебряные чаши. Дочь гончара сидела на шкуре вепря напротив, сложив ноги калачиком. Её белая туника была короткой, что давало мне возможность любоваться её красивыми бёдрами. Иногда она раздвигала ножки, и у меня появлялась возможность видеть нечто такое, от чего бросало в дрожь. Вот в один такой августовский вечер я воспользовался случаем, да и увёл девушку в сад. Звали её Сильфидой. И довелось мне с ней провести только один несказанный вечер. Не в одном веке и не в одном краю искал я любимую девушку, с которой меня разлучил хозяин, сдав поутру стражникам за нарушение обычаев. Меня сослали на галеры, с которых в той жизни я уже никак не смог вернуться в Микены, дабы отыскать возлюбленную. С тех пор все последующие мои жизни были одним сплошным поиском моей Сильфиды.
Самое обидное было то, что я находил её, и мы довольно быстро узнавали друг друга. Она была умна и прозорлива. Видимо, она тоже умудрилась сохранять память прежних перевоплощений. Да, мы виделись с ней несколько раз в ряде последующих жизней. Так, родившись и оставшись жить в местечке Брно, я встретил седую старуху, возвращавшуюся с пастбища и гнавшую впереди себя стадо коз. Она размахивала длинной палкой и покрикивала на отбивающихся от стада козлят. Когда я пригляделся к ней внимательней, то тут же узнал Сильфиду. Никогда бы не подумал, что из той прелестной девушки моя подруга вдруг преобразится в такую согбенную старушку с клюкой. Я ужаснулся от увиденного и быстро зашагал прочь. Вечером я не мог заснуть и всё думал о том, что я по сути дела совершил гадкий поступок: я предал свою возлюбленную, испугавшись её внешности. И я тогда испугался, что в другой раз она тоже поступит подобным образом, когда мы поменяемся местами, то есть она будет юной и очаровательной, а я старым и непривлекательным. О, с каким презрением воззрит она на меня – седого и облезлого! Конечно, я не оставался один после неудачных поисков Сильфиды. Обзаводился семьёй, жил, забываясь в суете и хлопотах. И только иногда прорывалась невыразимая тоска по той единственной, без которой смысл жизни терялся окончательно и бесповоротно. Я скисал, ударялся в пьянство или пускался на поиски любовных приключений. Чаще всего находил отдушину в путешествиях, где обыкновенно и заканчивал очередную неудачную жизнь. Однажды я увидел и узнал её, и мы оказались почти одинаковыми по возрасту, но она была замужем. Мы стали встречаться с ней, но по закону тех времен её, как изменницу, казнили инквизиторы. Случилось это в средневековой Португалии, когда я вернулся на своей каравелле после трудного похода в юго-восточную Азию. Я увёз туда миссионеров, которые пытались распространить католицизм среди народа, который позднее назовут вьетнамцами. На обратном пути наши трюмы были заполнены тюками китайского шёлка, индийских драгоценных камней и цейлонского чая. Всё это пользовалось у нас на родине большим спросом. Шёлковые платья я заказал и для своей возлюбленной, что и послужило поводом для ревности со стороны мужа – человека весьма богатого и влиятельного. Он не пощадил свою жену, то есть мою Сильфиду, сдав её служителям инквизиции.
Была ещё одна жизнь, если её можно так назвать, когда я увиделся с Сильфидой. Надо сказать, что и её и мои имена менялись в зависимости от того, в какой оконечности великого Старокачелья мы оказались, поскольку всюду были свои нравы, обычаи, своя религия и порядки. Мы увиделись с ней на одной из баррикад взбудораженного революцией Парижа. Звали её Жанной. Я был художником, и, несмотря на то, что мне перевалило за сорок, я ещё умудрялся за день оббегать половину Парижа в поисках персонажей для своих карандашных набросков. Людей невозможно было узнать – насколько они преобразились в горячности, вызванной желанием воскресить справедливость. Лица были одухотворёнными, их можно было писать маслом, акварелью, углём – это был апофеоз торжества красоты и духовности. Жанну я встретил на баррикадах, которые соорудили из домашнего скарба и церковной утвари, перегородив улицу Лафонтена. Она была младше меня лет на пятнадцать, но я узнал её и тут же сделал пару карандашных набросков. Приблизиться к ней долго не решался – настолько был ошарашен её поведением. Жанна была взбудоражена успехом: только что была отбита атака королевской гвардии. Она тушила вместе с остальными защитниками загоревшуюся от взрыва снаряда левую часть баррикады, примыкавшей к стене обувной мастерской. Жанна вместе с другими бегала с деревянным ведром к пруду и плескала мутную воду на пылающую груду утвари. Огонь с минуты на минуту мог перекинуться на ветхие дома, и тогда Париж неминуемо подвергнется ещё одной беде.
Мне стоило больших усилий отвлечь её от этого, как мне казалось, бессмысленного занятия и увести девушку к себе в мансарду. Она была безумно рада этой встрече, но истинного наслаждения я не получил. То ли сказывалась разница в возрасте, то ли Жанна слишком была возбуждена и увлечена идеей революции и почти не принадлежала сама себе. В этой ситуации рассчитывать на её взаимность у меня не было никакой возможности. Должен признаться, что эта встреча всё-таки внушила мне какую-то надежду на последующую возможность увидеться, но теперь уже в очередной новой жизни. И встреча эта произошла. И произошла она в Усушке, когда я сидел в поликлинике и ждал очереди на приём к врачу. Кто бы мог подумать, что я проделаю такой огромный путь, прежде чем найду свою Сильфиду, причём застану именно такой, какую оставил её в Микенах, в доме хозяина гончарной мастерской. Поговаривали, что она была родственницей самого царя Агамемнона, одного из участников Троянской войны. Но в ту пору мне это было безразлично. Я думал о любви, не предназначенной для счастливой, земной жизни. И сам я, хоть и не юноша, но ещё достаточно молод, чтобы не отвратить её от себя. Ныне она обрела новое имя Виктория, новые изысканные манеры, причёску и одежду, однако в сегодняшней Вике отчётливо просматривается моя прелестная Сильфида. Вот только теперь я обрёл смысл жизни, а точнее говоря, смысл всех моих жизней вместе взятых.
ЗА ШАХМАТНОЙ ДОСКОЙ
«Мир, как шахматное поле, и король один против всех», – думал Председатель Старой Качели, который усматривал аналогии подчинённых ему людей с фигурами на шахматной доске. Он вглядывался в эти фигуры и думал, как мудро расставил их изобретатель игры! Как точно он раздал им роли в этих боях всех против всех.
И надеяться решительно не на кого. Вот они все плотной стеной закрывают короля, а уверенности нет решительно никакой, что в нужный момент эти фигуры не начнут выпадать из игры. Одни прикидываясь, что не смогли защитить, другие заранее решив сдаться, чтобы не слишком сильно являть усердие за своего короля, дабы вызвать уважение и найти защиту у короля противников. И ходы у этих фигур только весьма определённые: одна может ходить по прямой, другая – по диагонали, третья – бестолкова и даже абсурдна со своим ходом буквой «г», вообще непонятно, где она окажется в следующую минуту. И только стоящая рядом королева может ходить, куда ей вздумается. Да, решительно не на кого положиться на этой доске, так вот если только оказаться в окружении пешек, да какой-нибудь преданной тебе ладьи, которые будут сдерживать натиск противника до последнего, прикрывая любимого короля своими телами.
ПОСТОЯТЬ ЗА ДРУГА
Друзья оказались в приёмной издательства «Контрапункт». Но директор Мирча Заозёрный ещё не появился, поскольку застрял в пробке, о чём поведала его секретарша. Сама эта миловидная девушка ушла приготовить кофе для директора и для его гостей. Сидеть Владлену надоело, он встал и подошёл к зеркалу. Сбоку от него стоял диван.
Расчёсывая длинные белые волосы своей золотистой расчёской, Смычкин обратился к Гарику, возлежащему на диване:
– Скажи, Гарик, ты можешь постоять за друга?
– За друга кому угодно рога обломаю, – ответил Гарик.
– Да нет, никому не надо рога ломать. Ты просто встань с дивана и постой за друга, а я полежу, – говорит Смычкин.
– Ну, ты мудёр, брат Владлен! Долго думал?..
– Экспромт, который возник на ходу.
– Тогда пусть и хозяин экспромта побудет на ходу, если ему в этом положении лучше думается, – сказал Гарик и ещё удобнее разлёгся на диване.
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ