Предыдущая публикация
«Сей город будет соженъ»: о большом пожаре 1842 года, уничтожившем большую часть Перми за несколько часов.
Пожары в тот год шли по градам и весям, начиная в июне с Москвы, волной. Всё ближе и ближе к Перми: в июле — Нижний Новгород, в августе — Казань и Вятка. Вовсю полыхали Оренбуржье и Сибирь. Среди пермяков воцарилась гнетущая атмосфера некой предопределенности, парализующего страха. Поползли зловещие слухи: 14 сентября (28-го по новому стилю) ждите «красного петуха»...
14 сентября 1842 года пожар спалил почти половину существовавшего тогда города. Это район, ныне расположенный от Комсомольского проспекта (Кунгурской улицы, или бульвара) до Островского и от Монастырской до Екатерининской. Дома и государственные здания превратились в пепел за несколько часов, а на месте поджога нашли записку с угрозой «Сей город будет соженъ». Вспоминаем, как всё происходило по воспоминаниям очевидца.
Так выглядела горящая Пермь с противоположного берега. Изображение пожара наложено на акварельную картину Закамского вида Перми художника Павла Размахнина, написанную им в 1832–1835 годах.
1842 год можно назвать страшным годом пожаров. Трагедии в Перми предшествовал ряд пожаров: в мае трое суток горели Новоусольские промыслы, в июле сгорели 200 зданий в Троицке, в августе в Казанском пожаре погиб центр города — 1317 зданий и 9 Церквей.
В основе всех современных краеведческих очерков лежит рассказ очевидца, которым стал историк того времени Дмитрий Дмитриевич Смышляев — сын купца и бывшего городского головы Дмитрия Емельяновича Смышляева. В их доме ныне находится библиотека имени Пушкина на Сибирской.
В 1863 году Смышляевы продали дом. В здании открыл свое отделение Марьинский общественный банк и купеческий клуб (общественное собрание). Также, с 1864 года в здании размещается Пермская городская дума. В 1876 году случилось знаковое событие – в доме Смышляева размещается общественная библиотека, которая находится здесь и по сей день. Известно, что открытию библиотеки способствовал Дмитрий Смышляев, который выделил для нее большую сумму и дарил книги.
В 1882-1885 годах дом Смышляева перестраивают. К дому со стороны улицы Петропавловской пристраивают третий этаж, а также проводят ремонт здания. Именно в это время дом принял свой современный облик.
Младший Дмитрий Дмитриевич Смышляев застал пожар будучи 14-летним подростком, мы восстановим ход событий на основе его воспоминаний,
опубликованных в «Пермских губернских ведомостях» в № 48 за 1866 год.
Дмитрий Дмитриевич Смышляев.
Итак, 1842 год, города в России горят. После череды разрушений в других губерниях пермяков охватил страх за свой город.
«Весь город был в напряженно-тревожном ожидании», — пишет Дмитрий Дмитриевич Смышляев. -
Пожар, уничтоживший в августе месяце 1842 года значительную часть города Казани, произвел странное впечатление на пермяков.
Пожар в Казани, 1842 г.
Вот как описывали свидетели пожар, постигший Казань 24 августа 1842 года: «1815 год повторился, и вот вместо прекрасных улиц и огромных зданий, вместо всего, что составляло богатство и красоту города, видны одни дымящиеся развалины.
Пожар в Казани, 1842 г.
24 августа, в 10 часу утра, вспыхнул пожар в надворном строении купеческого дома на Проломной улице. Поддерживаемый сильным ветром, огонь нашел богатую пищу в тесно выстроенных сараях и службах, и не смотря на все усилия прибывшей в самом начале пожарной команды, быстро перешел к главному корпусу. Ветер раздувал пламя с неимоверной силой и относил горящие головни на огромные расстояния по направлению к центру города. Когда вспыхнул дом Дворянского Собрания, а вслед за ним дом Военного Губернатора, нельзя было не предвидеть страшного бедствия. Сильный ветер обратился в совершенный ураган, и не только распространял пожар во все стороны, но и перебрасывал огонь вдруг в разные части города на весьма отдаленные расстояния.
Торжествуя над всеми человеческими усилиями, пожар распространялся так быстро, что в полдень все главные улицы были обняты пламенем. Обыкновенные к тушению пожаров способы не могли произвести никакого действия. Спасти дома было невозможно, едва успевали выносить необходимейшее. Улицы и городские площади не представляли никакого спасения для вынесенных из домов пожитков, и только за градом можно было считать их безопасными. Туда бросались все, и скоро прикосновенные к городу луга, Арское поле и берега Казанки, были загромождены пожитками, мебелью, всем городским имуществом. Необходимые же в подобном случае меры, принятые Начальством, сохранили порядок, и нигде не было слышно о расхищении и грабеже. Страсти и пороки человека умолкали пред общим бедствием, пред этою страшною картиною общего разорения. Пожар, управляемый бурей, расширялся во все стороны. Ужасный вихрь взметал раскаленный песок и уголья и крутил ими в воздухе. На площадях и на улицах, захваченных пожаром, невозможно было стоять. Пламя охватило все здания, окружавшие Губернаторский дом, и уже грозило прекрасному зданию Университета и огромному гостиному двору, двум крайним пределам лучшей городской улицы Воскресенской. Жар был до того силен, что торцевые мостовые прогорали до основания. Вся улица представлялась огненным потоком.
Наступившая ночь только усилила бедствие. Часу в восьмом запылал гостиный двор, загорелись низменные части города за Булаком, Лядская и смежные с нею улицы. Казань утонула в море огня, в туманах смрада и дыма. Над этой огненной бездной висело раскаленное небо. Тут уже не было слышно человеческого голоса: только свист раздуваемого ветром пламени, шум бури и по временам треск рухнувших строений и колоколен. Ветер был так силен, что заносил головни за город. За Казанкой верстах в семи и в десяти загорались стога сена и целые деревни. К счастью, около двух часов утра, ветер ослабел и тогда только можно было положить преграду огню и не допустить его до зданий Университета (они охраняемы были своим Начальством под распоряжением господина Попечителя Тайного Советника М.Н.Мусина-Пушкина. Студенты суть первые защитники Университета. Об усердии их доведено было до сведения Государя Императора) с одной стороны, с другой до казенных винных магазинов, Коммисариата и Родионовского института. К утру пожар прекратился, и взошедшее солнце осветило необозримое пепелище.
Бедствие и потери неисчислимы: сгорело 1309 домов и 9 Церквей. Пожар истребил большую и лучшую часть города, где сосредотачивались главные казенные и общественные здания, цветущая промышленность и дома дворянства. Квартал, прилежащий к реке Казанке, населен был недостаточными чиновниками и бедными жителями, которые лишились теперь всякого средства к существованию. Купеческая часть выгорела почти вся. Потери гостиного двора заключены в миллион. К счастью, огонь не дошел до самых бедных частей города, составляющих Татарскую, Ямскую и Адмиралтейскую слободы.
О таком горестном для Казани событии, со стороны местного Губернского Начальства, немедленно донесено было Государю Императору, а между тем от Военного Губернатора С.П.Шипова, в предосторожность от подобных случаев, последовало два объявления. Первое от 30 августа следующего содержания: «Во время бывших в Казани пожаров некоторые подозрительные люди взяты и представлены в Полицию. Почитая нужным употребить все средства к открытию, не происходят ли таковые несчастные случаи от поджигательства, Военный Губернатор учредил особую для сего следственную Комиссию, под представительством генерал-Майора Мандрыки. Объявляя о сём, господин Военный Губернатор приглашал всех благомыслящих жителей города оказать все, зависящее от них, содействие означенной Комиссии, доставлением ей тех сведений, кои могут быть полезны к успеху сего дела. Второе объявление заключало в себе благородность тем из домовладельцев, которые оказали пособие погоревшим от пожара жителям принятием их в свои дома и доставлением им пищи, а вместе с тем и вынужденное обстоятельствами угрожение донести высшему Правительству о тех из жителей, которые, пользуясь несчастием Казани, возвышали цены на квартиры или отдавали их за непомерные цены.
Почему-то большая часть пермяков стали высказывать опасении и за Пермь. Впрочем эти опасения носили на себе некоторое время характер обыкновенных провинциальных толков, пока весь город не был окончательно встревожен в первых числах сентября слухами о найденных в разных местах анонимных записках, заключавших в себе предуведомление о том, что 14 сентября город Пермь будет выжжен. В некоторых записках жителям даже предлагалось заблаговременно принять меры по спасению имущества. Мне не случалось, конечно, видеть ни одной из подброшенных записок, но я могу удостоверить, что слухи о них были общими, и это могут, без всякого сомнения, подтвердить все современники катастрофы 14 сентября.
Та самая историческая записка с угрозой.
Часть записки с угрозой.
Страшное смятение распространилось между пермяками. Все были глубоко убеждены, что предсказание сбудется, но, никак не могли себе представить, каким образом оно сбудется. Никто не постигал возможности общего пожара. Как теперь помню тогдашние толки:
«Ну, положим, - говорили пермяки, - что загорится дом, - ну, не подоспеет вовремя пожарная команда – сгорит этот дом, ну, соседний дом сгорит, ну, пожалуй, еще и третий… Но, ведь, наконец, потушат же… Особенно, как будут все в ожидании, то ведь весь город сбежится на пожар и распространиться огню не дадут. Вот недавно (т.е. года два назад) загорелся дом Засухина: мигом сбежался народ, и дело кончилось тем, что обгорели две стены да часть крыши, - остальное отстояли… Оно конечно… Казань ведь сгорела же, да и ни с того, ни с сего не станут подкидывать записки, в которых с такою уверенностью говорится о будущем пожаре… Пожалуй, чего доброго, ежели это поляки шалят… А впрочем, кто же знает, что это такое? Точно последние времена переживаем…»
Многие из пермяков не довольствовались такими толками, но, следуя совету неизвестных пророков, принялись прибирать, что поценнее из имущества, дабы на случай было под рукою. Были даже такие, которые втихомолку, ночною порою, пытались вывезти кое-что в безопасные места, за город, но, полиция, вероятно, желая предохранить город от общей сумятицы, силою понуждала их возвратиться с имуществом восвояси.
Время шло. Общее безпокойство росло, во-первых, с приближением назначенного в записках срока, во-вторых, вследствие слухов о новых записках, о пойманных будто бы где-то подозрительных людях, при которых найдены легковоспламеняющиеся составы… Раз, я помню на нашей улице страшный гвалт: толпа людей с шумом вела какого-то человека высокого роста, в длинном засаленном нанковом сюртуке… Некоторые из толпы били и толкали его и все без исключения ругали… Я испугался и с сильно бьющимся сердцем убежал в свою комнату. Не помню, в какой день это было; но, только с этого времени в доме у нас начали рыться по сундукам и кладовым. Моя мать (отец еще не возвращался с Нижегородской ярмарки) и нянька Варвара Ивановна, хлопотали больше всех…
Бремя правления домами возложено было отцом моим, на время его отсутствия, на конторщика Александра Ивановича. Это был длинный худощавый человек, весьма честный, но, трусливый, как ребенок. Он только молился, плакал и дрожащими руками разбирал деловые книги и бумаги, из которых, впоследствии, оказались спасенными большей частью те, которые можно было без всякого сожаления оставить на жертву огню, а более нужные документы и ценные вещи, бывшие в кабинете отца, сгорели.
Кроме описанных приготовлений, в нашем доме введены были предосторожности, которые стали общими во всем городе. Половина жильцов спала днем, другая – ночью. Бодрствующие, все без исключения, были в карауле. Я особенно хлопотал, чтобы на мою долю приходился ночной караул. Мне нравилась эта тревожная осторожность, доглядывание, стук в доски и палки, переклички: «Слушай! Послушивай! Посматривай!» - которые оглашали весь город и в которых я принимал ревностное участие, - холодная лунная ночь, легкая дрожь под теплым полушубком, разговоры с соседними караульщиками и дрема, одолевавшая под утро усталый организм… Гордился тем, что принимал участие в деле взрослых и чувствовал в себе готовность и силы к чему-то, чего я, впрочем, сам не понимал хорошо.
Однажды днем меня разбудил двоюродный брат-однолеток. Раскрасневшись и запыхавшись, рассказал он мне, что в соседнем квартале вспыхнул забор, который был вымазан каким-то составом, что его тотчас же потушили и вытесали топором все подозрительные пятна, и приглашал меня, конечно, сбегать и посмотреть. Я мигом оделся, и мы полетели, как сумасшедшие. Действительно, забор оказался весь в белых пятнах: это были места, вырубленные топором. Кучка народу еще не разошлась, и некоторые стояли с топорами в руках, рассуждая о происшедшем и внимательно осматривая, не осталось ли еще на заборе такого места, которое следовало бы вырубить для безопасности…
Слухи о поджигателях повторялись все чаще и чаще и, кажется, не осталось ни одного деревянного забора за несколько дней до пожара, на котором бы не белели следы топора. Весь город был в напряженно-тревожном ожидании.
В субботу, 12 сентября, часа в три пополудни, мне как будто в сердце стукнул первый удар набатного колокола. Я замер и присел на месте; я чувствовал, как вся кровь во мне устремилась внутрь и сбежала с лица, с языка; руки и ноги у меня задрожали, я почувствовал, что не в состоянии двинуться и, вообразивши, что огонь уже вокруг меня, крикнул в отчаянии не своим голосом. Откуда взялась передо мною Варвара Ивановна, также испуганная, схватила меня за руку и, крестясь и читая молитвы, вытащила на улицу.
«Господи! Господи! Господи! Согрешили мы, грешные… Господи помилуй! Знать последнее время настало… Смотри-ко, дым-от какой валит…», - бормотала она.
Я взглянул вправо и в самом деле увидел клуб черного, густого дыма, который, как туча, поднимался вдали из-за гимназии и другого нашего дома, недавно купленного отцом. Мне показалось было, что именно эти здания и горят, но меня тут же успокоили (все домашние толпились за воротами) рассуждения о том, что это должно быть не близко, и, вероятно, горит Александровская больница.
В это время выехал из ворот, верхом на иноходце, один из приказчиков моего отца и поскакал по направлению пожара. Вслед ему кричали все, чтобы он хорошенько узнал, где горит, и чтобы скорее возвращался рассказать, что и как…
Мало-помалу, я, что называется, отошел и уверенность в отдаленности пожара совершенно меня ободрила. С двоюродным братом, о котором я уже говорил, мы побежали на вышку (чердак) дома, где застали кое-кого из прислуги, занятой наблюдениями через слуховое окно. Мы присоединились к ним и пробыли там с полчаса, пока не увидели гонца, возвращавшегося с пожара. Сбежавши во двор, мы узнали, что горит столовая в отделении кантонистов, что пожарная команда сильно работает и множество жителей ей помогают, и что, вероятно, пожару распространиться не дадут. Так и случилось. Часа через два дым уже был едва заметен.
(Справка: Кантонисты — несовершеннолетние сыновья нижних воинских чинов. С детства мальчиков готовили к военной службе, а также обучали грамоте и ремеслам. Пермские школы кантонистов состояли не только из солдатских сыновей, но, и детей бедняков. - Где точно располагалась школа кантонистов, Смышляев не сообщает. Известно, что здание находилось на окраине Перми)
Примерно так выглядели школы для кантонистов. Для иллюстрации работа неизвестного художника — «Гимнастические занятия в кадетском корпусе», XIX век.
Если допустить справедливость общей уверенности, что пожар 14 сентября произошел от поджога и имел связь с подброшенными записками, то на этот предварительный, неожиданный пожар 12-го числа нужно смотреть, как на удостоверение со стороны поджигателей в том, что предсказанное ими непременно совершится. Здание выбрано было ими для этой цели – именно такое, от которого огонь не мог далее распространяться, - здание, стоящее особняком, и притом пустое. Что же за надобность была им предостерегать жителей и советовать принять меры к сохранению имущества, если уже они задумали недоброе дело истребления города? Признаюсь, это для меня, как и для всех пермяков, неразрешимая загадка.
После пожара 12 сентября жителей города обуял такой панический страх, что некоторые из них считали даже излишним приготовлять что-нибудь к спасению от предстоящей беды. Они были уверены, что это было совершенно излишне, что куда бы они ни вывозили свои имущества – все равно они будут истреблены, если не огнем, то какими-нибудь другими средствами. Они уже представляли себе ожидаемое событие свершившимся и, как древние израильтяне на реках Вавилонских, сидели и плакали… А неумолимое время шло, не обращая внимания на их безполезные сетования и слезы…
Утро 14 сентября было в полном смысле прекрасное. Солнце так приветливо облило Пермь своими теплыми лучами, такою жизнью наполнило воздух, так сладко защебетали птички на деревьях, что трудно было видеть в этом предзнаменование чего-нибудь недоброго. Пермяки, несмотря на тревожные ожидания свои, толпами повалили в Церкви праздновать Воздвижение Честного и Животворящего Креста… О, как многим из них памятно это прекрасное утро!..
Едва народ успел наполнить Церкви, как благовест смешался со зловещими, монотонными звуками набата. Нет надобности говорить о том, что никто уже не сомневался в беде, грозившей городу, и все, вне себя, бросились к своим домам – спасать, что еще можно спасти.
Не помню, что со мною было в это время. Вижу только, как теперь, мать мою и ее безотлучную, в продолжении всего тревожного времени, Варвару Ивановну, устанавливающих на окне спальни, открытом к стороне пожара, образа и молившихся. Потом вижу их в кладовой со сводами, безпорядочно вынимавших разный хлам из сундуков и, как водится, оставлявших что получше на погибель… Суматоха в доме была общая; всякий отпирал, что хотел, брал, что вздумалось, бил или укладывал в экипажи, что первое попадалось под руку.
Часа, должно быть, через два телеги и разные экипажи были набиты битком разными разностями. Меня усадили с сестрами в огромную старинную бричку, вывезенную когда-то отцом из Киева, на груду разного скарба. Вместе с нами отправила мать, сохранившая некоторое присутствие духа, Александра Ивановича, - для присмотра ли за нами, или потому, что он только мешал всем в доме своими рыданиями и совершенною неспособностью что-нибудь предпринять для спасения. Он, действительно, плакал навзрыд, как ребенок, с образом в руках.
Обоз наш потянулся на канатную фабрику, находившуюся в полуверсте от города. Мы приехали, наконец, к месту назначения, разгрузились и отправили экипажи обратно. Что со мною было далее, до вечера, я не помню. Только и представляется мне теперь – бульвар, окаймляющий город, и густые клубы дыма, из-за него выходящие, как из жерла колоссальной трубы, да свист и треск пламени, которое, несмотря на ясный день, багровыми полосами колыхалось в дыму. Под вечер к нам наехали со своими пожитками многие из городских знакомых, и наш небольшой загородный дом наполнился до того людьми, сундуками, узлами и разным скарбом, что, в полном смысле слова, не только пройти или прилечь – яблочку было негде упасть.
Наступила ночь; страшное зарево заиграло на небе, и город весь потонул в огне… Между бульваром и нашей фабрикой все пространство загорелось огнями костров, и, как днем, можно было видеть жителей, выехавших в поле из города с их имуществами. Тот же крик, что и накануне: «Слушай» раздавался в тысяче отголосков, но, уже не слышно было ни «послушивай», ни «подсматривай!» Было не до шуток и смеха…
Мне хотелось взглянуть, что делается в этом лагере, и я присоединился к кучке любопытных, отправившихся туда же. Сердце поворачивается, когда я вспомню то, что видел в эту ночь! Было не до церемоний, не до поддержания собственного достоинства, - аристократы, перемешанные с плебеями, кого в чем застал пожар и что на ком уцелело во время общей суматохи, в безпорядке бродили между грудами спасенного в самом жалком виде имущества… Раздавался крик голодных и напуганных детей, стенания и вопли взрослых, из которых многие лишились последнего; бабы голосили на разные тоны… Все измученные, убитые горем, с мыслью о котором еще не успели свыкнуться… Не дай Бог быть свидетелем в другой раз подобной сцены!
В эту-то роковую ночь возвратился мой отец из Нижегородской ярмарки. Еще в Оханске он услышал весть о пожаре. На вопрос целы ли дома ему отвечали, что должно быть целы. Нанявши лучших лошадей, он погнал в Пермь в надежде поспеть вовремя, но, увы! На заставе он узнал, что уже дома его горят, а семейство выехало на фабрику, вследствие чего он и повернул к нам. Не нужно говорить, что свидание было не радостное.
Не более, как через четверть часа, он уже летел в город, забравши с собой лошадей в телегах и фабричных рабочих. Страшная картина ожидала его. Сквозь дым и пламя, через горящие на перекрестках мосты над канавами проскакали они из конца в конец Сибирскую улицу. Доехавши до большого, вновь купленного дома, отец увидел, что загорелось крыльцо, обращенное к гимназии, которая была уже вся в огне. Весьма бы легко было еще спасти дом, если бы одна-две пожарные трубы были под рукой… Уславши людей с бочками за водой, отец сам бросился к полицеймейстеру Вайгелю просить у него пожарных инструментов. Ему не дали. Часа через два, испытавши безуспешно все средства, он снова в отчаянии кинулся к полицеймейстеру, и – уже не знаю, чем купил на этот раз его милость – инструменты явились, но, было поздно: дом обнялся весь огнем. Отец махнул на него рукой и отправился к другому дому, в котором мы сами жили до пожара, но, тот уже догорал. Во дворе его отец нашел нянюшку Варвару Ивановну, которую в суматохе забыли и которая не хотела оставить дома. В огне и дыму бродила она около развалин, в одном ситцевом платье, и горько плакала. До последней поры она вытаскивала из кладовых, что могла, хотя и без пользы, потому что все это погорело на дворе. Отец мой, видя, что все усилия спасти что-либо напрасны, возвратился к нам, и, конечно, привез с собой и Варвару Ивановну.
Дом Смышляевых сгорел до фундамента. Сгорела и оранжерея с персиковыми и абрикосовыми деревьями, двухэтажной расписанной нимфами и купидонами куполообразной беседкой, минералогический кабинет, переписка Дмитрия Смышляева с графом Сперанским.
После пожара Дмитрий Смышляев-старший скрупулезно восстанавливает дом по чертежам и заодно достраивает второй этаж. Сейчас здесь библиотека, почему-то имени Пушкина, а не по праву - имени Смышляева.
Покойный Василий Васильевич Парначев рассказывал впоследствии, что, проходя на другой день, часу в десятом утра, мимо большого нашего дома, он видел, что солдаты пожарной команды, присланные, как выше было сказано, по просьбе отца моего для тушения пожара, разбили двери подвала, вытащили ящик шампанского и перепились… Двое из них отбили горлышко у бутылки и, потешаясь тем, что нагретое вино било вон, поочередно вливали его со смехом и ругательствами друг другу в рот; их товарищи давно спали мертвецким сном, подвергаясь опасности сгореть вместе с домом. Кто их спас – не знаю, но, инструменты, с ними бывшие, действительно сгорели, что случилось, кажется, уже около полудня 15-го числа. Не одна такая безобразная сцена разыгралась в эти несчастные для Перми дни.
Многим пермякам сильно памятен пожар 14-го сентября и некоторые в течение многих лет не могли после него оправиться, но, едва ли не больше всех чувствителен он был для моего отца. Много добра погорело у него: разные товары в амбарах, в кабинете – документы на разных лиц, даже акты о его личности, большая библиотека, в которой было много библиографических редкостей, оригинальных старинных рукописей и списков. Библиотека эта была им куплена у генерала Томилова. Кроме того, сгорел большой минеральный кабинет, приобретенный им в старые времена от одного любителя за 10 000 ассигнациями. В нем было много редких штуфов, каких уже ныне и найти нельзя, но, едва ли не чувствительнее всего этого была для моего отца потеря переписки его с графом Сперанским, с которым он был в весьма близких отношениях со времени ссылки графа в Пермь до самой смерти.
Много и в других домах погорело подобных драгоценностей: так, у Мерзлякова сгорели бумаги, доставшиеся ему после смерти его родственника, известного профессора и поэта. Иван Федорович берег их, понимая их цену, и у него хранились даже детские прописи Алексея Федоровича. У одного чиновника казенной палаты сгорел полный сундук рукописей замечательного человека своего времени – учителя гимназии Феонова. Да всего и не перечислишь!
Прибавлю к моим юношеским впечатлениям еще следующие заметки. Огонь показался первоначально на сеннике при постоялом дворе мещанина Никулина, на Екатерининской улице. При сильном ветре он быстро пошел по левой стороне этой улицы к реке Ягошихи и, в то же время, с дому губернского землемера Киттары (теперь мещанина Федотова, по прозвищу Протаски), направился к Каме, по правой стороне Оханского проулка. В Екатерининской улице пожар дошел до Соликамского проулка и к Петропавловскому собору, по Пермской улице. Почти в то же время, как вспыхнул дом Никулина, загорелась на Ягошихе пильная мельница, т.е. город загорелся не в одном месте, а с двух противоположных сторон одновременно. От пильной мельницы огонь сообщился круподерке, стоявшей ниже, и зданиям, расположенным по берегу Ягошихи. Между тем, пламя по Оханскому проулку шло до теперешнего полицейского пруда, истребив все строения по ту и другую сторону, захватило часть Покровской улицы до Широкого переулка, направилось к Сибирскому проулку и Торговой площади, по Торговой и Монастырской улицам, и, наконец, слилось с пожаром, бушевавшим около Ягошихи и Петропавловского собора. Таким образом, менее чем в сутки, пространство, ограниченное левою, по направлению к Ягошихе, стороною Екатерининской улицы до Соликамского проулка, Широким и Верхотурским проулками, ручьем Медведкою, Ягошихою и Камою, обратилось в дымящуюся площадь, уставленную печными трубами деревянных и обгорелыми стенами каменных домов.
Красным цветом обозначена сгоревшая часть города.
Сгорело в этот пожар 300 домов. Зарево пожара видно было даже в Оханске, верст за 67 от Перми. Погоревшие и непогоревшие жители города переправились за бульвар, на берега Камы, Ягошихи и в другие безопасные места. Несмотря на весьма холодное время, погорельцы оставались на бивуаках, пока начальство не сделало распоряжение об отводе им безплатных квартир в уцелевших от пожара домах. Вскоре получена была значительная сумма от покойного Государя Николая Павловича для раздачи единовременного пособия погоревшим и, кроме того, - особая сумма, предназначавшаяся для денежных ссуд тем из них, которые желали строиться. Ссуды раздавались на 17 лет, без процентов за 2 первые и с процентами за остальные 15 лет. Сверх того, тогдашний председатель палаты государственных имуществ Кузьминский сходатайствовал у своего начальства разрешение на выдачу годового, не в зачет, жалования тем из своих подчиненных, которые пострадали от пожара.
Карта с сожженными кварталами была сделана после пожара 1842 года.
Довольно трудно судить о причинах описанного бедствия, хотя, конечно, более вероятно, что оно произошло от злонамеренности. Городское общество, недовольное действиями полиции, жаловалось на нее министру, вследствие чего в Пермь приезжал флигель-адъютант Государя для исследования дела, которое окончилось переводом полицмейстера в другую губернию.
Распоряжение о проведении следствия по делу о пожаре в Перми.
В календаре на 1842 год записано рукою моего отца, на сентябрьской странице, следующее: «Выехал из Нижнего 6-го ч.; в Казань приехал 8-го вечером; приехал в Пермь 15-го по утру, в 4 часа, тогда, когда выгорел город и два дома мои – тоже загорелись; можно бы помочь, но, полиция не дала мне машин».
Пермской комиссией, учрежденной для установления причин пожара в Перми по делу привлекалось много подозрительных людей: с просроченными паспортами и билетами, крестьяне, без документов приехавшие перед пожаром в город. В итоге расследования объявили, что поджог совершил мастеровой Кунгурского уезда Михайло Семенов Старков. Якобы свидетели слышали, как он сказал, что «в Перми он сделал худо». Сам Старков утверждал на допросах, что говорил только о краже вещей во время пожара. Мастерового приговорили лишить всех прав состояния и доброго имени, на площади через палача наказать кнутом и сослать на каторжные работы.
Также обсуждалась версия о том, что город подожгли ссыльные поляки, известные своим бунтарским характером.
Свое мнение по поводу поджога в более поздние годы высказал и сам очевидец тех событий Дмитрий Смышляев:
«Если допустить справедливость общей уверенности, что пожар 14 сентября произошел от поджога и имел связь с подброшенными записками, то на этот предварительный пожар 12 числа (имеется в виду пожар в столовой кантонистов) должно смотреть как на удостоверение со стороны поджигателей в том, что предсказанное ими непременно совершится. И здание выбрано было ими для этой цели именно такое, от которого огонь не мог далее распространиться, — здание, стоящее особняком и притом пустое. Что же за надобность была им предостерегать жителей и советовать принять меры к сохранению имущества, если уже они задумали недоброе дело истребления города? Признаюсь, это для меня, как и для всех пермяков, неразрешимая загадка».
С другой стороны, Дмитрий Смышляев замечает, что по его наблюдениям, город загорелся с двух противоположных сторон одновременно, что больше указывает на поджог: шел от Екатерининской улицы, переместился на Пермскую и направился к Петропавловскому собору, в то время как на Егошихе загорелась мельница.
Д.Смышляев.
«Пермские Губернские Ведомости», № 48, 1866 г.
После пожара.
Пожар повлиял на изменение внешнего вида Перми. Центр переместился из района рядом с Петропавловским собором на улицу Сибирскую и начал массово застраиваться. Погорельцы получили пособия от Государя Николая I и местных властей. Также им выделили ссуды на строительство. Новые дома теперь возводили из камня.
Восстановленная к концу XIX века Пермь — со стороны Черного рынка (ныне район Сквера Уральских добровольцев).
Предположительно, снимок сделан с пожарной каланчи.
Вторая пожарная каланча (первая не сохранилась).
Трижды за свою историю Пермь круто меняла вектор своего развития, оставляя в несбывшемся грандиозные планы, теряя свой неповторимый облик, взамен обретая нечто сомнительной ценности.
Пермь деревянная.
Егошихинский завод, как известно, располагался у впадения в Каму речки Егошихи. На чертеже 1782 года губернского землемера коллежского асессора Андрея Грубера изображены постройки Егошихинского завода с поселком и намечаемые кварталы губернского центра. Улицы веерообразно разбегались от «першпективы», задаваемой набережной и площади перед Петропавловским собором. Подавляющее большинство домов было бревенчатым.
Чуть позже столичным архитектором Иоганном Лемом создается генеральный план губернской Перми. Сеть идеально прямых улиц, расположенных параллельно и перпендикулярно Каме, распадалась на несколько уровней или террас. Особые заслуги в реализации этого плана принадлежат губернатору Карлу Модераху.
Впрочем, как всегда и везде, гладко было на бумаге. Хаотичный самострой, особенно на задворках придавал Перми полусельский вид, усиливаемый загонами и пастбищами для скота.
Это могло растянуться лет на 100, но, 14 сентября 1842 года в Перми полыхнул грандиозный пожар, разом расчистивший территорию.
Случившееся колоритно передает архивный документ: «Огонь показался сначала на сеннике при постоялом дворе мещанина Никулина, в Екатерининской улице. При сильном ветре он быстро пошел по левой стороне этой улицы к реке Ягошихе,.. направился к Каме, по правой стороне Оханского проулка. В Екатерининской улице пожар дошел до Соликамского проулка и к Петропавловскому собору, по Пермской улице. Почти одновременно… загорелась на Ягошихе пильная мельница, т. е. город загорелся не в одном месте, а с двух противоположных сторон — одновременно. От мельницы пильной огонь сообщился круподерке, стоявшей ниже, и зданиям, расположенным по берегу Ягошихи. Между тем, пламя по Оханскому проулку шло до теперешнего полицейского пруда, истребив все строения по ту и другую сторону, захватило часть Покровской улицы до Широкого переулка, направилось к Сибирскому проулку и Торговой площади, по Торговой и Монастырской улицам и наконец слилось с пожаром, бушевавшим около Ягошихи и Петропавловского собора. Менее чем в сутки пространство, ограниченное левою по направлению к Ягошихе стороною Екатерининской улицы до Соликамского проулка. Широким и Верхотурским проулками, ручьем Медведкою, Ягошихою и Камою, обратилось в дымящуюся площадь, уставленную печными трубами деревянных и обгорелыми стенами каменных домов». Погибло свыше 300 домов.
После пожара происходит окончательное смещение административного центра города в район улиц Сибирской и Покровской (сейчас, пока ещё, Ленина).
Нет худа без добра. Описанный пожар, а также пожары 1859, 1879 годов способствовали упорядочению застройки, что и позволило утверждать, что Пермь спланирована «правильнее Нью-Йорка».
Следующая публикация
Нет комментариев