Предыдущая публикация
ГБ - 1
Глаза Богородицы
Моим дорогим и любимым
Оленьке Стороженко и
Мишаньке Филипкову
за все, за все, за все!!!
I. «Давай с тобой поговорим…»
1. Странный странник.
Больше половины зимы. Оттепель. Грязный подтаявший снег и Рождество Христо-во.
Дождь. Положено быть крещенскому морозу, а тут прямо, здрасьте – весеннее не-настье.
Выкарабкиваться. Нужно. Помолиться, как сумею, и вперед. Только вперед.
Паук времени плетет, плетет, и наплел уже черти чего.
Выкарабкиваться и вперед. Только вперед! Все равно куда, но только вперед!
Каждая ночь зияет свищом в левом боку, а на языке оскомина от молитв к Господу ниспослать мне сон, какой-нибудь отвлеченный сюжет из моей или пускай уж и не из мо-ей жизни. Вместо этого в сознании моем два ярких блика, два цвета: голубой – Ее длин-ные ресницы над пронизывающим взглядом; красный – я с пистолетом у виска. Ба-бах! …и я просыпаюсь…. Просыпаюсь, толком не успев уснуть. Я не могу спать, не могу….
Да что ж оно все так?..
Я деятельно несобран, прикуриваю сигарету, не замечая тлеющую в пепельнице другую. О чем я думаю? – Обо всем. О мировом несовершенстве, о статистике само-убийств, о бутылке водки в холодильнике…
«Возрадуемся, братие, ибо водка даст душе усладу или омоет слезами сердце».
Но нет, нет ни услады, ни слез, восстанавливающих силу веры в реальность. Два-три глотка этой горечи из бутылки в лучшем случае помогают избавиться от непроглаты-ваемой всухомятку изжоги. Я намеренно не наливаю эту отраву в емкость для питья. За-чем? Какая разница как жрать эту гадость, избавляясь от физической боли в горле.
«Смертью смерть поправ…»
-Ты что, бомж? – Без определенного места жительства?
-Нет, я скорее босх – без определенного способа хотения.
Да, это в самом начале зимы. Я сидел на ступеньке лестничной клетки подъезда, подбирая с пола окурки. Нечего было курить, отдал сигареты пацанам, решившим надо мной поглумиться на безлюдной ночной улице. Ясное дело – их четверо, значит, сильнее меня одного. Но мне тогда подавай хоть десятерых!.. Мне, решившемуся на поступок, мне, совершившему в тот вечер поступок, и все равно – без определенного способа хоте-ния.
А что-то прорвало меня, доселе обегавшего за три километра разношерстные груп-пы молодых подвыпивших идиотов в красно-белых шарфах или мало ли еще каких. Я ос-терегался, берег себя для себя, для Нее, для Глаз Богородицы. Во мне что-то прорвалось, и тогда я уже стал бонд – без определенной нужды думать, - отдал самому здоровому пачку с сигаретами левой рукой, а одновременно извлеченной из кармана правой культей своей дал ему в глаз. И не то, чтобы я разучился бить культей морды, я и здоровой-то рукой то-гда еще, еще тогда вовсе этого не делал, а даже не ударял, а в рожу ему, в рожу хотел вце-питься, как мартовский кот, поэтому-то остаток указательного пальца попал тому уроду прямо в глаз. Глаз наверняка остался целым, но кривым эта сука, наверное, походит поря-дочно. И то польза, будет знать, какой у босха крепкий табачок. Остальных – Господи, от-куда чего взялось? – добивал руками и ногами. Где-то неподалеку завизжала милицейская сирена, а поскольку встреча с милиционерами не входила в мои ближайшие малоконкрет-ные планы, мне и пришлось ретироваться в полумрак вонючего подъезда.
-Да уж, на бродягу ты не похож. Что это там у тебя? Ага, и на алкаша тоже не по-хож.
-Вот это ты зря, потому что я самый настоящий алкаш.
-Ну да, поверила я, алкаши «Наполеоны» не распивают. Только что же, прямо так, из горлышка?
-Точно. Я же говорю…
-А меня не хочешь угостить?
-На.
-Нет, давай ко мне, вот моя дверь.
-Не боишься? Может, я маньяк, может, я вор-домушник на доверие?
-Иди-иди уже, «домушник»…
Не выходит чертов пасьянс. Хорошие, но, все же, странные ребята, эти люди-человеки. Напридумывают себе всевозможных заморочек, а потом героически их расхле-бывают. Вообще, ровнее бы надо, без наших идиотских повседневных проблем, без из-лишних телодвижений. А то мы любители, строители воздушных замков – высоты-ы! ши-роты-ы! – Шмяк! – Упал. Больно. Снова берешься за жизнь, как за нераскладывающийся пасьянс. Потом выясняется, что начинал ты его раскладывать не по правилам, то есть, не смог бы он никогда выйти при таких условиях. Значит, собрать карты, снова тщательно их стасовать и раскладывать по новой. Жалко, конечно, ранее убитого времени, а что делать?
Убитое время не воскресает. В убитом мало проку, если только оно не мешало. А разве кому-нибудь когда-нибудь мешало время? – Его всем и всегда не хватало. Ну и что? Так было и так будет. Времени всегда и всем не хватает, тем не менее, мы не стесняемся казнить его, наше невозвратное время.
Она говорила, что раскладывание пасьянсов…..
2. Что имеем…
Да, что я там имела-то, господи, - одну неприятность за другой, вот и все. И ведь, сколько лет от него ни толку, ни проку. Ну, рисует… Рисует, но тоже ведь бестолку. Лю-ди, вон, на Арбате, сидят-рисуют, - уже какие-то деньги. А этот все дома сиднем проси-живал, свет почем зря ночами жег, да квартиру прокуривал. А пьянки… Вспомнить все, так, - я вас умоляю!
Нет, не надо, не надо. Бог с ним, пусть его живет, как хочет. Он же все время жало-вался, мол, я ему не даю свободы, наступаю на горло его «песне», пилю ежедневно. Пусть его теперь дышит. Я не жалею, не жалею.
«Чтобы нарисовать тебя, я выберу тихое-тихое озеро в зеленой камышовой реке…»
Мать пугается портрета – первая основательная его работа после травмы: «Страш-ные, неестественные глаза, ты так не смотришь…». Так никто не смотрит. Я сама стара-юсь не смотреть себе в эти глаза на портрете. Я нисколько ему не позировала. За два или… Да, точно, за два дня до ухода вошел, повесил на стену, поцеловал: «Это тебе».
Да, чего там, он со здоровой-то рукой много никогда не приносил, а теперь уж во-все… Как жить будет, на что?
Игорь…..
3. Если друг оказался…
Нормальный он мужик, только с придурью. Ничего ему не надо, только бы рисо-вать. А рисует он классно, только не то, потому что у него в голове какие-то свои завих-рения, даже их видно иногда, потому что вечно ходит непричесанным.
Вот, к примеру, ты попробуй с культей мешки разгружать. А он может, понял? Конечно, не повезло ему, - не при мне случилось, - чертова чалка оборвалась и четыре пальца почти что под корень всмятку. А ему одно: «Все, п…ц, отрисовался!» Я тогда в больницу-то к нему пришел. Моя, говорит, обрадуется. Стану, говорит, нормальным, - ри-совать-то уже не смогу.
Я думаю: чего ж ты теперь делать-то будешь без руки, - об этом бы подумал, а не о своем идиотском рисовании. Хорошо, детей у него нет. У меня, вон, двое. Попробуй их выкорми до того, как вырастут.
Я тогда в больницу-то прихожу, пару яблок и пол-литру, как положено, притара-нил. Ты чего, говорит, Сомов, пожалеть меня, что ли приперся, да выпить со мной за упо-кой моей души грешной?! А, вот, хрен вам, говорит, я выкарабкаюсь и не то еще нари-сую, тогда и посмотрим!
Да ну его, с придурью он …..
4. Одинокая бродит…
Нет, не надо ничего, ничего и никого не надо. Лишь бы был Игорь. А калека, ну и что? Я десять таких Игорей смогу прокормить. Деньги – мусор.
Ой, только не надо мне, это самое, вкручивать, мол, «если денег нет…» Я все это очень хорошо-прекрасно знаю, и с мужем жила нормально, по деньгам-то, а потом уж и совсем в полной нищете, когда выяснилось, что детей у меня быть не может, и осталась я одна-одинешенька, а потом снова как-то сама поднялась.
Калека… Вот мой-то тот и был самым настоящим калекой – бросил и все. Так, ко-нечно, все понимаю, семья без детей – семья неполноценная. Главное, знаешь что? Глав-ное – мы с мужем не общались, трахались да ели, вот и вся любовь.
Игорь… Он какой-то очень настоящий. Заговорит о чем-нибудь, а я рот открою, слушаю, и хочется, чтобы говорил еще…
Больше месяца мне казалось, что он импотент …..
5. Просто нечего делать…
Да, делать просто больше нечего, вот и бухаем от скуки. Мать говорит, Славик, мол, ты вон какой здоровый, так, шел бы работать, что ли. Скучно мне, мать, работать. Ты, вон, мать, за всю свою жизнь много чего наработала? То-то. А тут – лафа: кто-нибудь купит у тебя в морду кому-нибудь дать или там что-нибудь продать на рынке, вот и ладно.
А дома придется еще изрядно посидеть. До сих пор не пойму, чего у него, падла, в руке-то было. Озверел народ, с кастетами стали по улице гулять. Ну, и правильно, навер-но. Надо же от таких как я, чем-то обороняться. Так-то я ничего, а выжру вот – и дураком вовсе делаюсь. Но тогда, помню, быстро протрезвел – я глаза его увидел. Так хоть убей – ничего не помню, ни во что он был одет, ни что у него в руке было. Искалечить он мог то-гда одними своими глазами, это точно. И я испугался, взаправду испугался, от этого и протрезвел.
Не хочу я вспоминать его, мне страшно, потому что …..
6. Странный странник.
Она говорила, что раскладывание пасьянсов – занятие для выживших из ума оди-ноких старух. Ни фига подобного! Пасьянсы здорово заполняют некоторый вакуум в го-лове, место, куда могут проникать всякие-разные нехорошие мысли, всякие-разные непо-лезные ощущения, как то: боль, страх, потребность в алкоголе, самоубийство, пустота… Пустота… Просто чем-то нужно заполнять пустоту.
Мне и хорошо тут и плохо. Алла ненормальная безо всякого вооруженного глаза. Двенадцать перетасованных пасьянсных колод – две по пятьдесят две; коньяки и ромы в неограниченном количестве, бесчисленные сорта водки и оно же пива. А я не могу рабо-тать. Оттяпали руку – это, оказывается, ерунда, можно рисовать, а вот помню день и час, когда случилось несчастье с рукой. Но потом у меня отрубилось что-то еще, без чего я не могу работать.
Я не могу не работать, я пью и раскладываю пасьянсы, благо двенадцать перетасо-ванных подготовленных для меня Аллой пасьянсных колод, в две по пятьдесят две, а все-го будет сто четыре… А если сто четыре по двенадцать?.. Это надо на калькуляторе. У нее вон какой навороченный калькулятор, я им, наверное, и пользоваться не умею. Нет, лучше в столбик. Так, сто четыре на двенадцать: дважды четыре – восемь, дважды ноль – ноль, дважды один – два. Дальше: одиножды четыре – четыре, одиножды ноль – ноль, одинож-ды один – один. Итого: восемь, четыре, два, один – одна тысяча двести сорок восемь карт.
Так. Мне что-то надо. Что же мне надо? Допиться до чертиков, чтобы увидеть чер-тиков или допиться, чтобы увидеть глаза Богородицы? Стоп, а не боюсь ли я греха? Водка и глаза Богородицы, через водку к глазам Богородицы – грех в кубе.
Нет, наверное, я больше не буду пить. Я сделаюсь непьющим алкоголиком. Я об-ложусь бумагой, я обвешаюсь карандашами, я – художник… Я не художник, просто я ри-сую, чтобы не пить, чтобы не думать, не раскладывать идиотских пасьянсов. Я рисую, чтобы жить и не сойти с ума. Схожу с ума, чтобы не сойти с ума.
Нехорошая полоса – черная …..
7. Что имеем…
Игорь удивительно легко обижается, слова ему не скажи. Так же, ей-богу, нельзя, все ведь по земле ходим. Да и не красиво, не по-мужски. А тут еще интереснее – работать не может, тем более без руки. Мать запилила – кошмар и дикий ужас!
Портрет я выброшу. Разорву, как можно мельче разорву и выброшу. Я не могу по-нять, но мне кажется, что он, портрет, как дым от сигареты, окутывает меня чувством ви-ны. Я не виновата, я глубоко несчастлива и абсолютно ни в чем не виновата.
Где взять мне силы, чтобы не сорваться на его поиски и возвращение домой. Сам он не вернется, я знаю, не вернется. Где взять мне сил, чтобы, увидев его, не крикнуть в его бездонные глаза: «Игоречек, единственный мой! Я люблю тебя, люблю!..»
Господи, дай и ему силы, дай ему счастья!
Проклятый портрет…..
8. Если друг оказался…
Да ну его, с придурью он, понятное дело! Я ему тогда, Гарик, мол, как же ты ока-зался-то тут, на стройке, со своими «извините» да «пожалуйста»? А он мне и отвечает – судьба! Дурной, судьбы-то мы сами себе должны строить, чего захотел – вот-те и на-те.
Друзей у него нет, все один, да в меня тогда чего-то вцепился, по слабости своей, наверное.
Ну, это я так по старой памяти, потому что где-то Игорек посильнее кого бы то ни было, просто он тихий очень, интеллигентный. Вот. А до знакомства с ним я этим словом ругался – интеллигент. Если бы не Игорь, я бы вообще многого чего еще не уразумел.
Что же по настоящему сближает людей? Не водка и не деньги, не рыбалка и не футбол, а что-то такое, другое. Кусок ржавого рельса, на котором вместе сидят, курят и беседуют ни о чем, а значит – о главном.
Много пьет, хотя и не умеет пить. Жалко его ……
9. Одинокая бродит…
Больше месяца мне казалось, что он импотент. Я уж, бывало перед ним и так, и сяк, и то одену, и это – ну и ничего, бесполезно. Вот, только, чувствую, болячка у него какая-то на душе, а как отколупнешь, если не знаешь что, и где, и почему?
Я ему – ты скажи только что тебе надо и все у тебя будет, – ершился, молчал и все порывался уйти. А я вижу – некуда ему уходить, некуда и не к кому.
-А сюжетцы твоих картин – это, действительно, что-то, наподобие Босха? А чего ты так, собственно, вылупился? Думаешь, если тетка «упакована», так она и в культу-рошной жизни ни фига не сечет? Все просто – ты помногу разговариваешь во сне. Пере-городочка-то у комнат тонюсенькая, мне все слышно, вот и вывод. «Я нарисую, я нари-сую…» Я-то думаю, чего это он водку литрами трескать перестал, бледный вид и муть в глазах, а оно вон оно что! Здоровая коробка в прихожей – это аптечка первой помощи ху-дожнику, бумага там и все такое прочее. Если что не так – извиняй, а денег возьмешь вон там, в кухне на холодильнике и сам уж себе докупишь чего надо. Работай, милый, не стесняйся. Художник должен рисовать.
-Да с чего ты взяла, что я художник? Ты, вон, на культю на мою взглянуть стесня-ешься, а ты посмотри на нее, посмотри! Я ложку держать не могу!
-Ой, да будет тебе вкручивать-то! Зря только меня чураешься.
-Зачем тебе все это, для чего?
-Тоскую по настоящим. А чтобы знать, художник ты или нет, вовсе и не обязатель-но знакомится с твоими полотнами или что у тебя там. Будешь работать?
-Я не знаю.
-Чего там знать, делом займись. Только, пожалуйста, обязательно нарисуй меня, ладно?
-Ладно-ладно.
-Ой, как здорово! Смотри, улыбнулся. Я сегодня себе какой-нибудь очень загра-ничный пеньюарчик подберу или, как лучше, может, совсем как бы безо всего?
-Главное – лицо, глаза…
-Да, что там лицо, с лица воды не пить…
Девки, художники, оказывается, тоже …..
10. Просто нечего делать…
Не хочется мне вспоминать его, мне страшно, потому что, получаюсь я трус много-кратно, раз испугался я такой, вроде бы малости. Черт его возьми, мужика этого с прокля-тущими его глазами.
Мы совсем еще пацанами были, так все дрались район на район, стенка на стенку. Зачем – неизвестно. Теперь, что называется «откололись» только те, кто себя нашел, те, кто или совсем уж крутыми бандитами стали или наоборот – обосновались по домам и семьям, и прокармливают жен и детей своих.
Откололись… А ведь это еще и неизвестно, кто откололся.
Мы вот, такие, оставшиеся не при чем и не при ком …..
11. Странный странник
Нехорошая полоса – черная: то культя ни с того – ни с сего замозжит, а то в бочине какая-нибудь заведется зараза и болит так, что вздохнуть нормально не можешь.
Интересно, что вот есть она, черная полоса, и воспринимаешь ты ее фактически, а белая – уже совсем другое, а именно, кратчайший промежуток между двумя черными по-лосами. Во как!
В результате же – чертовщина: болит бок, мозжит и ноет чертова культя, но я все равно пытаюсь ею что-то набрасывать, штриховать и оттенять. Я работаю.
Домашнее задание. Завтра утром проснуться только лишь за тем, чтобы понять и осознать, что я еще очень молод, что многое у меня впереди, что сегодня меня окружают очень-очень хорошие люди, а завтра их будет больше, а послезавтра – еще.
Кто окружает? Какие люди? Одна только Алла. Хотя, конечно, где-нибудь, за эти-ми стенами должны же меня окружать какие-нибудь хорошие люди, кроме Аллы.
Ее горячее тело …..
12. Что имеем…
Проклятый портрет немым укором…
Не могу.
Теперь что? Теперь надо, наконец, попытаться как-нибудь устроить свою жизнь. А что, найду мужчинку побогаче, чтоб без особых претензий, а главное – без каких-нибудь творческих исканий.
«Чтобы нарисовать тебя, я выберу тихое-тихое озеро в зеленой камышовой реке…»
Живут же как-то другие. Сверстницы мои, многие очень даже удачно замуж по-выскакивали и в ус себе не дуют.
Любовь… Как теперь выясняется – одной любовью сыт не будешь. И пусть она теперь болит себе и ноет где-то внутри меня, пускай и этот треклятый портрет выжимает из меня слезы и выдавливает чувство вины… Я виновата?.. Господи, я виновата!
Я сейчас вот понимаю, – нельзя было даже заговаривать о разрыве, а мы, бывало, то и дело, как что не то, так сразу: «Все, расходимся, разъезжаемся!» Вот и результат… Вот и результат.
Невозможно наблюдать за Игорем во время работы. Во-первых, он сам не позво-лял, чувствовал спиной мое присутствие, съеживался и прогонял. Во-вторых, когда я смотрела на него, взлохмаченного, в клубах сигаретного дыма (работая, он безбожно мно-го курил), дикое желание охватывало меня, растекалось ласковыми потоками из области паха по всему телу до ступней ног, до кончиков волос…
Грех, первородный грех …..
13. Если друг оказался…
Жалко его. Боюсь, пропадет. Или водка его сожрет или какое-нибудь невзначай сказанное слово сразит наповал. Он же стебанутый чудик, малый с большим приветом.
Хотя, приветы, ребята, тоже разные бывают. Хреново в первую очередь то, что привыкли мы встречать по одежке. Это я о первом впечатлении толкую. Тут нельзя с бух-ты-барахты, я знаю. Случай один у меня был, сейчас расскажу. Хотя, так-то сказать, ниче-го такого из ряда вон особенного и не случилось, так что, получается вовсе это и не слу-чай какой-то… Ну, в общем, случай – не случай, а вот что.
Давно уже, зима, первые числа не помню уж точно какого нового года, и еду я в Ленинград, в поезде неизъяснимой радости еду беспечнейшим пассажиром. То ли четверо, то ли пятеро нас пацанов-девчонок было, премированных за хорошую учебу и более-менее сносное поведение поездкой в северную столицу.
Убей меня бог лопатой, если я сейчас смогу сколько-нибудь связно вспомнить о поездке, детально рассказать о Петродворце или доме-музее Пушкина на Фонтанке. Все дым и туман.
Но вот одно …..
14. Одинокая бродит…
Девчонки, художники, оказывается, тоже люди и все-все у них устроено, как и у других мужиков. Причем, девки, данная особь мужского пола и занимается-то этим как-то по-особому, как-то более, что ли, осмысленнее, чем иное большинство смазливых самцов, пускающих слюни на пьяных вечеринках.
Нет, подробности лучше опустить. Дух захватывает…
Черт возьми, не удержать мне его, чувствую, не удержать! Как хотелось бы, чтобы все наладилось, чтобы был он все время рядом, чтобы… Да, мало ли этих моих «чтобы»…
Пусть уходит, как только оклемается, пусть уходит. А я заведу себе какого-нибудь зверя, типа кошки… Не мужика же себе снова заводить. А Игорь… Как говориться, чужой мужик…
Игорь интересно чужой. Это видно. Он просто ничей, не какой-нибудь там опреде-ленной женщины, а именно – чужой, не от мира сего.
Как мне хочется хотя бы краешком глаза заглянуть в его мир …..
15. Просто нечего делать…
Мы вот, такие, оставшиеся не при чем и не при ком, выросшие на улице, воспитан-ные портвейном в холодных зимних беседках детских садов… Откололись мы, отколо-лись от чего-то нужного и неведомого.
Черт, не понимаю, на кой сдался мне этот мужик, что он душу-то мне мотает до сих пор?.. Или, все же, понимаю, очень хорошо понимаю, оттого и маета.
Дрался он, конечно, неумело, этот хлюпик, этот маменькин сынок. Как не любили мы их, благополучных однокашников, «твердых хорошистов», били их отчаянно. А за что?.. Не знаете? А я теперь скажу – за то, что они лучше нас, начитаннее, что ли, и, если хотите, умнее. В моем окружении чтение книг считалось занятием малодостойным, для хлюпиков, для «ботаников». Мы же познавали тактику кулачных боев под тот же порт-вейн «Кавказ», разве что, спасибо, не ширялись тогда, не курили «веселых сигарет», и то ладно.
Дрался он, конечно, неумело, но до смерти, до самой настоящей смерти, и поуби-вал бы там всех нас, потому что все мы тогда струсили по-настоящему, испугавшись его, ненормальнейшего типа не-от-мира-сего.
Один против всех – это или самоубийца или идейный. Идейные как раз страшнее всего .….
16. Странный странник
Ее горячее тело в ожидании незатейливой ласки как-то удивительно успокаивает. Успокаивает простым своим существованием, данностью в единицу времени. Половое из-вращение души. Половое извращение души, как бы то ни было…
Да, засиделся я здесь, заплесневел.
Только после первого вот этого самого контакта, близкого контакта с Аллой, я осознал, что любовник из меня никакой. Нет, сам процесс протекает у меня полноценно и качественно, но вот на всевозможного рода ухищрения в постели… Я и не представлял себе, что такое возможно! То, что вытворяет со мной Алла, это прямо уму не растяжимо. Боги мои, боги!
Интересно, а как там Она?.. Хорошо ли Ей теперь стало без меня?
Все равно, все равно я не вернусь. Люблю Ее, поэтому и не вернусь. Да и сколько можно Ее мучить. Я не то, чтобы не герой Ее романа, - я другой, потому что я нормально ненормален.
Не вернусь. Не переплетается любовь с бытовухой и я тоже с ней не переплетаюсь, зная, что не для того выдумал меня Господь. Да, и не в одной бытовухе дело и дело не в одной якобы высокой значимости моего существования. Разные у нас миры, разные непе-реплетающиеся…
Все же я любил Ее, любил и люблю как могу.
Вялость и слабость…
17. Что имеем…
Грех, первородный грех уносил меня в неведомое, заставлял забывать обо всех обидах, будил во мне женщину!
Не вспоминать! Забыть! Не возвращаться! Ну, не вышло, не вышло – и ладно, и за-быть…
«Чтобы нарисовать тебя, я выберу тихое лесное озеро в зеленой камышовой реке и буду ждать, когда настанет светлое сентябрьское утро, и чтобы обязательно пахло мятой и сосновыми иглами. И тогда я примусь за работу.»
Взглянула на себя в зеркало – конечно, я не та, что на портрете. Не помню своего отражения десятилетней давности, но видимо это я того времени, не теперешняя. А может и не я, а обычная его мечта, мечта с моими приметами, вычурная его фантазия. Он фанта-зер… Все-то он придумывал, и как хорошо мы станем жить друг для друга, и сколько у нас будет детей, мальчиков и девочек. Мальчиков и девочек …
Все же мне не понятно, неужели возможно быть счастливым, не имея на ужин бу-квально ничего, кроме куска хлеба и стакана чаю? Эгоист, думающий только о себе, по-мешавшийся на своем рисовании шизик.
Проклинаю…
18. Если друг оказался…
Но вот одно воспоминание скребет по нутру, как нож по сковородке, отделяя шкварки сюжетов молодости и задорной глупости.
Исаакиевский собор. Изрядно уже нахватавшиеся никотина легкие – вдох-выдох, тяжело поднимаемся на купол, высокие ступени крутой винтовой лестницы, ветер и мок-рый снег в лицо на площадке обзора. «Фото- и киносъемка запрещены!» Смотрю вниз, го-лова нисколько не кружится, и не ощущение полета, а восприятие прекрасной реальности, несмотря на стегающую по щекам погоду. Но все это, дорогие мои, присказка…
Молодость смешлива. Нам тогда, как говорится, палец покажи, мы бы гоготали, а тут вообще караул! Смотрим, дядечка такой, с ярко выраженной придурью прыгает между экскурсантов комично ковыляющей походкой. Мы, приметив его, локтями торкаем друг друга в бока, исподтишка тычем в его сторону пальцами, дружно прыская при этом. Вон, мол, очкарик невиданный. Господи, вот идиоты-то! И надо же было так. Выяснилось, что чудик этот – экскурсовод нашей небольшой и слегка бессовестной группы, представляете? Представляете что сталось тут с нами после эдакого «последнего известия»? Ну, не совсем же мы бессовестными были, и поездка-то эта в северную столицу – презент нам за отлич-ную учебу и примерное поведение – не просто так… Вроде, относительно нормальные «дети».
Приструнили мы себя, и вовремя, потому что дальше такое началось…
19. Одинокая бродит…
Как мне хочется хотя бы краешком глаза заглягуть в его мир, узнать, даже не уз-нать, а увидеть его настоящего, непонятного, чудного. Зачем мне все это – сама не знаю, но хочу.
Объять необъятное.
Мысли скачут в голове, как белки по веткам. Вчера в парке мы угощали их с рук кедровыми орешками и я испугалась – если б не появился он, я так и не научилась бы ра-доваться каким-то белкам, какому-то одному единственному моменту, когда ты чувству-ешь на своей ладони легчайшее, пушистейшее живое существо… Какая, господи, ерунда.
Если бы не появился он, не посещали бы меня и ночные мысли, теперешние мои приятели. Я бы не прислушивалась к воспроизводимым им ночным шорохам из другой комнаты, где исключительная его рука, где искусная рука его оставляет на листе набро-ски, чтобы после взять этот лист и старательно закопать его в недрах других своих, как он их обзывает, «бумажек». Зачем? Почему он целенаправленно не пускает меня туда, куда я тщетно пытаюсь проникнуть, прорости, процвести…
Творчество. Сколько тайн, нераскрытых возможностей, приятных забот, полезных разочарований таит в себе эта ипостась. Постигаю все через него, а значит, не так я в сущ-ности и далека. Мне интересно с ним. Его молчание, его движения, его причудливо вы-строенная речь. Мне интересно совершенно все, связанное с ним. И это чудо!
«Я тебя люблю»… Идиотское тресловье, и что оно может выразить, что объяснить?
Вот она где, оказывается, любовь-то настоящая – это когда стесняешься произнести про чувства вслух, вот это, наверное, и есть та самая любовь.
Любовь, нежность, красота – до чего ж интересные и нужные слова.
Умереть от любви…
20. Просто нечего делать…
Идейные как раз страшнее всего, потому что цепляются как репьи за что-нибудь свое, многим непонятное, и несут как флаг или как крест несут до самого конца.
Предательски ярко светит луна. Завыл бы, как волчара, да боюсь мать разбудить. Ох, чего-то мне лихо! Надавать бы себе по мордасам, прищемитьбы палец или еще что уделать, чтобы встряхнуться.
На улице-то как хорошо, а в душе-то непогода…
Ломка какая-то, не пойму. Сегодня захотелось дать в грызло одному фраеру, не ус-тупившему бабке место в автобусе. Спасибо, надо было выходить, а то точно дал бы. А что – и дал бы, и очень даже просто…
Господи! Господи, Боже мой! Прости, Господи, душу мою грешную!
21. Странный странник
Вялость и слабость, и хочется спать. Вялость и слабость – мой полуденный кош-мар. Днем мне совершенно не работается, хоть застрелись. Я брожу по зиме… Хорошо, что я стал понемногу выходить на улицу, на снег. Днем я могу ходить по белому снегу, слушать его размерянный хруст под ногами и пробовать, именно пробовать вынашивать в себе новые образы моих будущих заполуночных набросков.
Все же я попиваю. Но не часто, это когда у меня ничего не выходит, когда я окон-чательно запутываюсь в паутине дневных и ночных видений, и никак не могу, никак, хотя бы мысленно, образно выстроить их в сколько-нибудь приемлемый ряд, в робкий, рас-плывчатый сюжет.
Глупости. Выпил и тут же набросал пустую бутылку. Разозлился, порвал «бумаж-ку», допил все и ушел, обозленный, спать.
-Злиться нельзя, дорогой ты мой мальчик, иначе накуролесишь.
Вот. Начинается.
Смешно, но я ведь все знаю про это. Я все читал. «Диалоги во тьме» Акутагавы Рюноске, разговор Ивана с Чертом в «Карамазовых» Достоевского…
Монологи… Диалоги… Многоточия…
22. Что имеем…
Проклинаю его, себя, портрет, жизнь. До чего же я дошла, Господи! Проклиная всю жизнь от начала до конца, я подписываюсь в собственной слабости. Но не женская слабость, то не бабьи слезы, это боль неимоверная, нечеловеческая боль. Да и симптомы явно не человеческие.
Игорь! Я люблю тебя, Игорь!
Игорь! Возвращайся, я тебя жду!
23. Если друг оказался…
Приструнили мы себя, и вовремя, потому что дальше такое началось… Урод заго-ворил. И мы, все мы, нормально-ненормальные подростки, по уши утонули в нем, до сих пор как следует не выбравшись. Мы не смотрели ему в рот, нет, тут другое. Остальное пришло потом: и что это за необыкновенная личность, обожающая свою работу, а, значит, и нас, бестолковых; и ……… Сейчас не получится, ребята, передать то наше состояние словами, но могу сказать одно – произошло чудо! Убей – не помню в подробностях что там он рассказывал нам, но здорово, черт возьми, здорово! Маятник Фуко, наглядно де-монстрирующий вращение Земли, фрески, иконы ……………. Ну, и так далее.
Игорь, в нем есть что-то от того питерского чуда. Внутренний костер. Точно, внут-ренний костер, на котором ему и гореть…
Дай тебе Бог счастья!
24. Одинокая бродит…
Умереть от любви – это еще надо, оказывается, заслужить. Что ж, я служу, как умею, стараясь не выдавать своего служения. Тяжело и интересно, да, вот, тревожусь, чтобы внезапно что-нибудь не оборвалось. Я в какой-то невесомости, вишу на каких-то невидимых нитях… А где тонко, там и рвется.
Следующая публикация
Нет комментариев