Предыдущая публикация
ЮНОСТЬ В САПОГАХ.
30593С 1976-1978гг. (блок6)
Радиорелейная связь тоже, по сути была той же телефонной, но передавалась не по проводам, а от одной вышки связи к другой через эфир. Тогда еще не было спутниковых телефонов, поэтому вся территория страны была покрыта мобильными и стационарными установками радиорелейной связи, по которым можно было установить связь хоть с военным штабом, хоть с отделом милиции, или местной администрацией – то есть со всем, где такие станции есть. Эта была предтеча мобильной связи для госструктур, если только представить себе мобильник размером с фуру, с антенной высотой метров 30, через который могло идти не более 20-30 разговоров одновременно, в том числе между абонентами, которые расположены где-то вдали, но используют твою станцию для транзитной передачи. Голосовая связь в них шифровалась с помощью особо секретных специальных устройств, работающих на основе случайных чисел, после которых сигнал подлежал расшифровке такими же устройствами в точке приема, а перехваченная противником передача представляла бы собой набор беспорядочных сигналов. Эта аппаратура была разработана еще во время Великой Отечественной войны (знаменитая ЗАС-телефонная связь, используемая Сталиным), но теперь она была доведена до совершенства. Голос в ней сильно видоизменялся по тембру, но речь можно было разобрать и понять безошибочно, несмотря на некоторое постоянное жужжание и вибрацию. Эти устройства охранялись как зеница ока, возле них на КП армии безотлучно находился офицер-связист, и поговаривали, что в них внутри есть заряд взрывчатки (мы прозвали ее «генеральским телефоном»; потому что она использовалась только для связи между штабами, с большей частью наших подразделений, расположенных в глухих местах, подальше от людских поселений, где она тоже очень бы пригодилась, такой радиорелейной связи не было).
Соответственно, этот «генеральский телефон» должен был работать и днем, и ночью, беспрерывно, и в автоматическом режиме. Ставшая моей «тюрьмой» радиостанция представляла собой длинный автомобильный прицеп, типа фуры, который сзади стоял на колесах, а спереди – на выдвижных стойках-опорах, опущенных до земли. Рядом стоял запасной передвижной дизель-генератор, с двумя бочками топлива на всякий случай, а кабели электропитания и связи, ведущие на КП, подключались к щитку снаружи станции. Вход в нее был с торца. Внутри она представляла собой узкий коридор, обе стенки которого – это стеллажи, сплошь занятые выдвижными блоками аппаратуры. На передних панелях блоков были только пусковые тумблеры, и сигнальные лампочки. Если эти лампочки все горели зеленым светом, значит, все в блоке работало штатно (нормально), если же хотя бы одна из них на блоке загоралась красным – его надо было немедленно заменить запасным таким же, заранее приготовленном на особом стеллаже. Включение красной лампочки сопровождалось трелью тревожного звонка. Ремонтировать вышедшие из строя блоки должен был офицер-связист, но обычно он просто раз в месяц осматривал их, и давал указания, где какую именно деталь надо выпаять паяльником, и поставить вместо нее новые, которые он приносил со склада. Эта служба была не бей лежачего, и составляла разительный контраст с суматохой, царящей внутри командного пункта. По штату в станции должны были посменно находиться по два человека, но фактически всегда был только один, и безо всякой смены. Мы всегда привычно приносили этому бойцу еду из столовой, зная, что покинуть станцию он может только в том случае, если в ней находится офицер – и с его разрешения. Спать в станции можно было на узких и неудобных подвесных носилках, но солдат может спать где угодно, и на чем угодно. Вот я и проспал на них в тепле месяц, под непрерывное жужжание охлаждающих приборы вентиляторов, просыпаясь только для того, чтобы поесть и сходить в туалет, или вскакивал по звонку вышедшего из строя блока. Раз – вытащил его, два – схватил такой же со стеллажа, три – задвинул новый блок в гнездо до контакта с клеммами питания, четыре – включил и убедился, что блок работает. При нормативе в 45 секунд я укладывался в 20, даже спросонок. Работа паяльником тоже была мне привычна еще с техникума – все-таки геофизик! – а в устройство блоков я и не вникал, там все равно ничего понять было невозможно, даже со схемами, которых на радиостанции был целый ворох. Единственной сложностью для меня было научиться запускать дизель-генератор, и я даже звал на помощь однополчан, штатных дизелистов, а когда надоел им, переключился на тех своих однополчан, кто имел дело на гражданке с дизелями. В итоге мой дизель всегда безотказно включался простым нажатием кнопки пуска, но, несмотря на это, я по утрам вместо физзарядки тренировался заводить его рывками вставленной в маховик пускача веревочки. Видя мое рвение, и как результат - безотказность работы вверенной мне техники, очень довольный мной офицер-связист присвоил мне звание старшего сержанта, что соответствовало штатному расписанию начальника радиостанции (впрочем, от этого офицера все солдаты уходили в этом звании). А поскольку в нашем полку существовал обычай при увольнении сержантов автоматически дополнительно присваивать им очередное звание, то «на дембель» я получил воинское звание «старшина», то есть наивысшее солдатское. Связь со внешним миром я держал с телефонистом Шмаковым, который сидел на КП за стеклянной стенкой от оперативного дежурного, и мог подозвать для разговора любого из солдат дежурной смены. Вот и спрашивается: какое же это было наказание, если условия службы даже в запертой первое время на замок снаружи радиостанции были значительно более лучшими и спокойными, чем на самом КП? Скорее, замполит просто перестраховался, убрав из командного пункта слишком разговорчивого «неблагонадежного» бойца, подальше от старших офицеров из штаба армии, чтобы самому не стать виноватым в этой истории. Что ж, спасибо моему длинному языку.
После оглашения приказа министра обороны о демобилизации, передо мной во весь рост встал вопрос: возвращаться ли мне домой? В принципе, там меня теперь ничто не держало. Я вполне мог бы остаться в Хабаровске, или поехать в любой другой город, и начать свою жизнь там. Рабочие руки тогда были нужны везде. Я мог бы даже поступить в любой вуз вне конкурса, для демобилизованных была такая льгота, но вступительные экзамены хотя бы на тройки надо было всё-таки сдать, а я в этом отношении был пуст, как графин в гостинице. Пытался на эту тему говорить с ребятами, но те не мыслили себя вне своих семей, особенно кубанцы, и, хотя они звали меня с собой, ехать в незнакомый край я поостерегся. А что было для меня знакомым, что я видел в своей короткой тогда жизни, что помнил? Таджикистан, Воронеж, смутно Смоленщина и Ферганская долина. Из них с Дальним Востоком всерьез мог конкурировать только Душанбе. И я решил для начала вернуться туда. В крайнем случае, заберу там паспорт с дипломом, и вернусь на Дальний Восток, где можно было неплохо заработать, а местность и климат меня не пугали (два года армии были вполне достаточным сроком, чтобы акклиматизироваться). Иногда мне хотелось душевного покоя, и я даже подумывал о карьере метеоролога где-нибудь на островах, или смотрителя на маяке, но подозревал, что это всего лишь временное желание, и когда оно пройдет, мне снова захочется общества людей и приключений. Но все мои сомнения сдуло полученное мной от друзей сообщение, что в Душанбе из Дудинки вернулась моя ненаглядная Лена, которая хотя и была теперь не Пятаева, а Шуршилова, но приехала одна, и вроде бы назад в Дудинку, где экспедиция предоставила ей с мужем квартиру в бараке, уже не собирается… Мой мозг со всеми его обычными расчетами и прикидками тут же выключился, и мной стало руководить только быстро бьющееся от тоски по любимой глупое сердце.
Дембель был по всем традициям нашего полка: строительно-ремонтный «аккорд», это когда после объявления приказа министра обороны о демобилизации и новом призыве «старослужащие» солдаты бросают несение обязанностей по службе (еще бы, смену себе они уже подготовили – вот пусть она теперь и служит), переодеваются в рваные старые робы или вообще в гражданскую спецодежду (и всюду бравируют этим, правда, дежурный по КП в столовую в таком виде их не пускал, но «старики» туда далеко не всегда и ходили), и сбившись в стихийные бригады (скорее это были даже не бригады, а «строй-банды»), чинили, ремонтировали, красили и белили всё: казармы, столовые, кухни, склады, все помещения внутри командного пункта, перебирали кабели, перемонтировали электропроводку, телефонное оборудование, чинили деревянную мебель и железные кровати, резали и вставляли стекла, перестилали крышу, линолеум на полу, и прочее. Чем сложнее и опаснее была работа, тем охотнее за нее брались, бравировали этим, бывало, что и ссорились, кому такая достанется. При этом категорически отказывались что-либо чистить, или копать землю, требуя для этого помощи от «салаг». Под абсолютным «табу» для них были любые работы в сортире, не говоря уже о выкачивании дерьма из ямы, которая периодически переполнялась. Заставить что-либо делать «дембилей» помимо их воли и желания было невозможно, они плевали и на приказы офицеров, а приставшему к ним сержанту могли и в глаз дать.
Работали и днем, и ночью (а затем днем отсыпались), уклоняясь от всякого рода построений, и даже от участия в разводе с подъемом флага. Пользуясь полной бесконтрольностью и неофициальной властью в солдатской среде, вполне могли прогуляться за вином вниз с сопки до магазина в поселке Черная речка, так что часто ходили, работали или спали пьяными. При малейшем покушении на свою свободу со стороны сержантов лезли драться, и с ними лучше было не связываться – всех не накажешь, а чем такого можно в принципе наказать? На них просто старались не обращать внимания – и сержанты, и офицеры. Но работали они честно, и воинские помещения каждые полгода обновлялись и приводились в порядок именно силами этих неуправляемых «банд». Они замахивались даже на ремонт боевого оборудования и воинской техники, привлекая для этого заинтересованных офицеров. Однажды я был свидетелем, как пьяный оборванец в старой испачканной робе без ремня и погон явился в командный пункт, и увел нужного ему офицера прямо с боевого дежурства, не обращая внимания на сидящего рядом командира полка. Тот, узнав кто это был, только вздохнул, и махнул рукой. А потом вдруг все вокруг начинало работать как часы, потому что кто лучше знает слабые места своей службы, чем отслуживший на этом самом оборудовании два года солдат? Так что чинили на совесть, старались оставлять всюду метки, бумажки-расписки с указанием своего имени и года службы. Если кто и халтурил, его позорили свои же, а могли и переделать его работу.
Я поначалу тоже бросился участвовать в перестилке линолеума в командном пункте, и для начала по собственной инициативе перестелил его в той самой радиостанции, где отслужил последний месяц. Но вскоре мои однопризывники попросили меня «не мешать» - уж очень им не понравилась моя явная беспомощность в работе с инструментом, и отсутствие навыков работы руками. Богомаев заменил мной старшего смены Дегтярева, который прекрасно владел молотком, и я дослужил последние деньки тем, кем я и был последние полгода – старшим дежурной смены. Старшим второй смены был старший сержант Болдырев – маленький и щупленький, но со своей врожденной казачьей выправкой он держал себя так, что его все беспрекословно слушались. Он и подсказал мне, что пора готовить себе замену. Я на утреннем построении внутри КП приказал выйти из строя ефрейтору Погребняку, и объявил, что с этого момента тот проходит стажировку в качестве старшего смены, а после моего увольнения именно он займет это место. Это уже было обсуждено и утверждено нашим «сержантским советом» во главе с Богомаевым, но для солдат оказалось полной неожиданностью, включая самого Погребняка – ведь все знали о наших с ним натянутых отношениях, и помнили, как он, стоя в строю, дал мне в морду в ответ на мой тычок ему в живот. Я сказал ему: ты начинай командовать, как будто меня здесь нет, а я буду у тебя за спиной молча присутствовать, и, если что – подскажу. После первого же дежурства мне уже нечего было ему подсказывать, а через три дня я вообще перестал следить за тем, как он справляется, потому что убедился, что смена получила достойного командира. На все это посматривали офицеры, от которых я процесс передачи своей власти не скрывал, а даже наоборот – рисовался перед ними, вызывая одобрительные улыбки: значит, всё делал правильно. Через неделю я перед строем торжественно вручил Погребняку свой пропуск старшего смены, и объявил, что теперь он – старший, а сам встал в строй, демонстрируя свою готовность подчиняться новому командиру. Я хотел, чтобы это сделал Богомаев, или даже кто-то из офицеров, но первого не было тогда на КП, а вторые отмахнулись от меня, занятые какими-то своими заботами. Перед этим, наедине, я предупредил Погребняка об этом, и дал только одно напутствие: всегда быть последним. Последним проходи на КП, пересчитав всех своих солдат, последним выходи по очереди на перекур, убедившись, что уже все там были, последним садись за стол, проверив, всем ли все досталось, особенно вечно голодным первогодкам, и последним засыпай, уложив каждого в нормальную постель. Мне показалось, он все понял, хотя с его лица не сходила его обычная настороженно-недоверчивая насмешливая улыбка.
Настал последний день нахождения на КП подлежащих увольнению моих однопризывников. Нас собрали в один строй, который блестел значками и пестрел желтыми лычками – одни сержанты да ефрейторы, рядовым, по-моему, остался один только Баштовой, который даже гордился этим. После своего последнего завтрака в столовой старослужащие прощались с командным пунктом, выстроившись отдельным строем на разводе с подъемом флага, на который мы потребовали если не командира полка, то командира КП, а при их отсутствии – другого старшего офицера, пусть даже не нашего полка, а с КП армии. Вышел какой-то незнакомый офицер, видимо из политработников, который толкнул короткую речь на тему: благодарю за службу, теперь не уроните чести воинской части и в гражданской жизни, и пр. После развода уехали в городскую казарму полка, где несколько дней шла лихорадочная подгонка и разукрашивание своей парадной формы, составление дембельских альбомов, обмен фотографиями, адресами, прощальные слова друг другу, и прочие моменты расставания. Помню свой последний прикол: когда сидели в ленинской комнате, и дружно ушивали по последней моде брюки от парадной формы, верзилу Багомаева вызвал зачем-то дежурный, и тогда я, повинуясь какому-то порыву, быстро заменил его брюки на брюки коротышки Миронова, тоже пока отсутствующего. Багомаев, вернувшись, сразу заметил напряженную и внимательную к нему тишину, и почувствовал подвох, но не понял в чем он. Он стал примерять на себя мироновские брюки, не заметив подмены, а они на два размера меньше его, и у него нога застряла в штанине. Услышав смешки, он сказал: «ах, вот в чем дело!» – вызвав всеобщий смех. Сняв штанину, он осмотрел ее, и стал распарывать швы, сделанные Мироновым, со словами: «и как только успели так быстро зашить!» – чем вызвал гомерический хохот присутствующих. Обнаружив на брюках метку Миронова, и наконец поняв, в чем дело, он присоединился к общему веселью. Отсмеявшись до слез, он протер глаза, и сказал: «Как я хотел домой все это время, а теперь я не хочу расставаться с вами!» Это было очень неожиданно слышать от нашего всегда строгого и грозного замкомвзвода, и мы даже как-то растерялись: тема расставания висела в воздухе, но все избегали о ней говорить. Вдруг Любич протянул руки, и обнял Магомеда, за ним Помазанов, к ним прислонился Петченко, потом Дегтярев, потом мы с Кочергиным, потом Баштовой, с появившимся наконец, и сразу все понявшим Мироновым, а там и увалень Павлюк, и телефонист Шмаков, и даже всегда державшиеся особняком радисты – и появившийся в дверях онемевший от удивления дневальный застал пикантную картину: стоят кучей, держась друг за друга в обнимку, в большинстве своем в одних только белых подштанниках, два десятка молодых мужчин - и молчат…
На следующий день после обеда было торжественное построение полка на плацу, которое, несмотря на исполненный оркестром гимн, вынос полкового знамени, и напутствие замполита ничем меня не тронуло, запомнился только шмон вещей «дембилей», при котором в их чемоданах офицеры искали оружие, взрывчатку, и возможно, что-либо секретное. И ко всеобщему удивлению, нашли – какой-то придурок с «Высотного» прихватил себе на память излучатель (такая ребристая штука размером с полуторалитровую бутылку), вероятно сломанный, но бывший самой секретной частью его локатора, на котором он отслужил. Его вместе с чемоданом утащил из строя покрасневший от ярости особист, но замполит успокоил оставшихся – он его поругает и отпустит. Как нас не пугали, что будут листать наши дембельские альбомы (в которые категорически запрещалось помещать фото боевого оборудования и окрестностей мест службы, а разрешались только салонные фото сослуживцев), но до этого дело не дошло. Каждому из нас писарь выдал листок бумаги с фамилией и номером его новой команды на время транспортировки. Нас отвели к воротам, где в нашу группу сержантов роты управления неожиданно вклинился мой «кровопивец»-старший прапорщик, наш ротный старшина, который каждого жарко обнял на прощание и расплакался, что было неожиданно и удивительно… Подъехали грузовики, объявили погрузку. За нашими спинами громко грянул полковой оркестр: оказывается, он провожал своего трубача. Тот залез в кузов вместе с трубой, и оттуда играл мелодию вместе со своими товарищами. Я оказался в одной машине с ним, машина тронулась, и он хотел отдать свою трубу, но ему из оркестра крикнули, чтоб потом отдал водителю, а тот привезет назад. Машина отдалялась от проходной, и звук оркестра становился все тише, а трубач все продолжал играть, и его партия постепенно превратилась в соло, которое так сильно брало за душу, так здорово отражало суть происходящего – расставания со своими… Потрясенные, и я и остальные солдаты не проронили ни слова до самого аэропорта, а путь туда был не близок.
Выгрузив нас у здания аэропорта, грузовики ушли в часть, а нас построили перед ним уже по командам, во главе которой появились совершенно неизвестные нам офицеры. Я в своей команде не знал никого, и к своему удивлению, обнаружил в ней и «летунов», и танкистов, и даже «краснопогонников»-пехотинцев, вперемешку. Их число все увеличивалось, и я понял, что команды сводные, и формируются уже по направлениям. Еще когда мы прощались с полком, яркий солнечный день стал меняться на непогоду, но вместо ожидаемого дождика в воздухе неожиданно закружились снежинки, и началась запоздалая майская метель, окончания которой мы ожидали в хабаровском аэропорту целые сутки. Я, конечно, отыскал в аэропорту своих, но мой офицер сильно нервничал, чтобы его команда не разбежалась, и требовал от всех его подопечных держаться вместе, в его поле зрения. Наконец, объявили посадку на наш рейс, и мы по метущей бетон поземке побежали грузиться в наш самолет. Ноги в летних туфлях сильно замерзли, и я даже не спросил, куда же летит этот самолет. Добравшись до мягких кресел, измотанные его долгим ожиданием солдаты в тепле тут же все дружно вырубились, что даже немного напрягло стюардесс, которым стало просто незачем разносить еду и напитки. Через восемь часов усталого сна в беспосадочном полете на Ил-62, и… яркое солнце, жаркий воздух и густой запах цветов сразу за входным люком самолета. Это был Ташкент! Контраст между снежной крупой при посадке в самолет, и запахом цветов в теплом воздухе на выходе из него был разителен: ты будто через какой-то фантастический портал переместился на другую планету, где тебя ожидает совсем другая, во многом незнакомая и непонятная жизнь. Тут же, на взлетке, у трапа, сопровождавший нас офицер раздал нам конверты, в которых были военные билеты, транспортные предписания и деньги – дальше мы должны были добираться сами – кто куда. Интересно, что писаря никому ничего не напутали, и всем деньги там были разложены точно, до копеечки. Быстро добравшись до вокзала, я с попутчиками получил бесплатные воинские билеты на душанбинский поезд, отходящий за полночь, и мы, сдав чемоданы в камеру хранения, все вместе отправились в городской парк купаться в пруду и есть мороженное. Было немного стыдновато перед девушками за наши армейские труселя без плавок, но ведь солдату прощается всё. В поезде мы не сколько проедали, сколько пропивали выданные на дорогу деньги, и под утро я заснул. Пробудила меня привычная для армии тревога, устроенная попутчиками, и только на перроне, глядя на отъезжающий поезд, я узнал, что выскочили мы из него в Регаре (теперь это город Турсун-Заде), а это еще 80 км до Душанбе. Якобы в нашем поезде ехала группа таких же, как мы дембелей-таджиков, натерпевшихся издевательств от русских во время своей службы, и они собирались теперь на нас отыграться. Не знаю, насколько это было правдой, или же это был какой-то обычный пьяный конфликт в вагоне-ресторане, но выглядело вполне правдоподобно, да и спорить было уже не о чем. Пройдя метров триста от перрона, мы на автотрассе Денау-Душанбе стали ловить попутку. Через час нас подобрал скотовоз, и мы стоя в его пустом кузове, и держась руками за борта, за пару часов доехали до города. Высадил он нас у масложиркомбината, и попрощавшись с попутчиками, я пешком протопал четыре остановки до материного дома в Севастопольском жилмассиве. Было уже часов 9 вечера, темно. Добравшись, я еще минут пятнадцать стоял и курил под горящими окнами квартиры на втором этаже, переживая внутри себя бурные ощущения вернувшегося блудного сына. Было ощущение полного опустошения – программа была выполнена полностью, что делать дальше – абсолютно непонятно. Я даже не знал, зачем я сюда приехал, и надо ли вообще входить в эту квартиру. Собравшись с духом, я поднялся по лестнице, и позвонил в дверь. Еще, и еще раз. Но мне никто не открыл. За дверью явно кто-то был, более того, после моего третьего звонка в квартире погас свет. В полном недоумении я вышел во двор, и постояв под погасшими окнами, пошел прочь. Идти мне было некуда, и обогнув дом, я наткнулся на незнакомую компанию, распивавшую бутылочку вина. Они угостили и меня (дембельская военная форма всем встречным открывала сердца), на их вопросы я рассказал, что не застал никого дома, и тогда меня привела к себе домой и уложила спать молодая пара, живущая в доме напротив. Так дружелюбно тогда мы все жили. Утром я постеснялся завтракать с ними, и часов в восемь ушел с благодарностью. Пока не зная, куда идти, я на всякий случай снова пошел звонить в квартиру матери. После некоторого замешательства, дверь открылась – в дверях был Олег. Он смутился, впустил меня и стал объяснять, что мать в больнице, а ему она наказала не открывать никому дверь, чтобы ему не вручили повестку из военкомата. Это объяснение меня сильно удивило – какой такой военкомат будет ходить по адресам в девять часов вечера, и чем в таком случае отличается теперешнее воскресное утро от вчерашнего субботнего вечера? Не говоря уже про трусливую глупость с выключением света. А главное – зачем вообще уклоняться от армии? Согласен, что эта дурь явно шла от матери, но в 18 лет уже неважно, от кого она идет, она все равно будет твоя. Но все перевесила новость про болезнь матери, и уже через несколько часов мы были у нее в больнице. Она встретила меня истеричным плачем, и причитаниями, что боялась меня не дождаться, чем меня сильно напугала. Но врач меня успокоил, объяснив, что никакой опасности уже нет, и, хотя операция была тяжелой, через несколько дней мама будет дома. Про причину операции он мне ничего не сказал, но в женской палате всегда найдутся желающие в подробностях все рассказать про свою соседку. Мне сказали, что ей удалили какой-то женский орган или даже все органы – «все женское». И что это обычный результат отсутствия регулярной половой жизни у женщин.
Вот так закончилась моя юность в сапогах. Теперь подведу итог рассказу о своей армейской службе. Я горжусь тем, что служил в армии. Я горжусь тем, что служил в войсках ПВО страны, и будучи полу- инвалидом, очкариком с предельно допустимой для призыва диоптрией, несмотря на всё это честно отдал свой долг Родине, и не просто потратил два года, готовясь к боям и оттачивая свое мастерство, как большинство солдат (пехотинцы, танкисты, артиллеристы), а реально и полноценно нес боевое дежурство, охраняя ее рубежи, т.е. фактически воевал, чтобы не было войны. Да, было трудно, местами очень, иногда даже страшно, но эти годы прошли не впустую. Когда я слышу, как кто-то из не служивших повторяет свое полу-заклинание, полу-оправдание про «годы, потраченные зря», я жалею их – они не ведают, про что говорят. Когда это же самое говорят отслужившие мужчины, которые провели два года в стройбате, или же в караулах и нарядах на кухне, я тоже жалею их – им просто не повезло с родом войск. Им не повезло так, как повезло в 1976-78 году нам, солдатам войск ПВО, и пограничникам. Которые полноценно отвоевали на боевых постах эти два мирных года. Конечно, все сказанное имело смысл только до начала афганской авантюры, ставшей трагедией для нашей страны; но то была уже другая жизнь, другой расклад, другая история.
Иногда меня спрашивают: а что это такое – солдатская служба, с чем её едят? Спрашивают не только меня, но я, со своей склонностью все обобщать, не вдаюсь в эмоции, и не углубляюсь в детали. Я сравниваю казарму, и все происходящее в ней, на полигонах и на боевых постах с родильным домом (да простят меня женщины, что лезу в сравнение с тем, чего не испытал). Те же ощущения, те же сложности, та же ответственность, та же значимость, и та же гордость. А если доведется выпрыгивать из окопа в атаку под пули, то это точь-в-точь как родить: страшно и больно, неведомо и отчаянно, самоотверженно и с надеждой, что Бог поможет. Здесь и чувство долга, и понимание, что от тебя уже ничего не зависит. И внутренняя готовность принять любой исход, каким бы он не был. И потому я считаю настоящим Мужчиной только тех, кто прошел через это; как считаю настоящей Женщиной только ту, что родила.
И еще. Чтобы читатели не задавались вопросом, а чего это он так подробно про свой секретный объект рассказывает, а ведь еще подписку о неразглашении давал: я пишу это все после того как весь декабрь 2022 года пытался в инете найти хоть что-то или про кого-то из своей службы. Но там нет ничего, кроме сообщения о ликвидации юридического лица «воинская часть 30593» в феврале 2022 года. 48-й полк в 2001 году был перебазирован в Комсомольск, а затем был там сокращен до батальона, так что по сути его уже нет. Наш 8-й корпус в 2001 году с передачей авиации в ВВС сокращен до одной только "комсомольской" 25-й дивизии ПВО, которая и раньше входила в его состав, которая затем в 2009-м была переименована в 11 бригаду ВКО. Тогда же, во время так называемой "сердюковской реорганизации", наша Краснознаменная 11-я армия ПВО (тогда уже - ВКС и ПВО) была преобразовано в 3-е командование ВКС и ПВО. Правда, в 2015 году это дело переиграли, и тогда 11 бригада была вновь восстановлена как дивизия, и была восстановлена наша 11-я армия, и в ее составе в Хабаровске снова появился радиотехнический полк, с тем же номером воинской части - 30593; но уже не как 48-й, а как 343 (кроме того, в составе дивизии есть еще 39 РТП в Хомутово, а в составе иных дивизий этой армии - 344 РТП в Артёме, 129 РТБр в Угольных Копях, и вроде бы что-то в Елизово) . Считать, является ли 343 РТП продолжением нашего 48 РТП, или нет - это уже не мне. Отмечу, что отслужившие в 343 РТП солдатики создали свой, отдельный сайт. В общем, сократили ПВО на Дальнем Востоке до минимума. И дело тут не только в примирении с китайцами и в общем сокращении армии - ПВО страны по сути уже нет, все отслеживают спутники из космоса. ПВО осталось только в сухопутных войсках, и – как максимум похожего на нашу службу – вокруг отдельных крупных центров и объектов. И нет теперь ничего на снимках из космоса – ни казарм в городе, ни командного пункта на сопке, ни подъездной дороги к нему. Остались одни только заросшие лесом развалины, которые теперь изучают местные мальчишки.
Следующая публикация
Нет комментариев