Предыдущая публикация
Елена
Корпуса двухэтажных оштукатуренных бараков стояли перпендикулярно железнодорожным путям недалеко от станции. Когда-то соорудили их на скорую руку, как жилье временное, для строителей железобетонного завода и прилегающих к нему путей. Муж Елены, Сергей, до войны работал как раз на строительстве этого завода, и был там начальником автоцеха. В будущем, как и другим работникам, обещали ему квартиру.
Счастливые молодожены приехали они сюда в тридцать девятом. А в сорок первом весной родилась у них Верочка. Недоношенная маленькая, синюшная. Лена растворилась в заботах о ней…
Но вскоре завод встал – началась война.
– Серёж, а как же я? Мы как? – спрашивала Лена мужа.
Здесь, в городе, родни у Елены не было. Ее отца и мать в тридцать втором сослали в Сибирь. Бабушка по отцу, правда, жила в дальней полузабытой деревне Игла. Плохо совсем жила, как думалось Лене. Когда отец был здесь, он возил матери продукты, помогал. А как она поживает сейчас, Лена и не знала.
Сергей ушел на фронт. Временные бараки, как Ноев ковчег, пополнялись жильцами, теснились и без конца и края ремонтировались, пытающимися тут жить людьми, потому что больше им жить было негде.
От движения поездов, бесконечной тряски и слабости фундамента, постройки рушились, а жильцы подмазывали и закрашивали выбоины и щели, украшали кривые, но чистые до скрипа, окна геранью и тюлями.
Оставленные деньги у Елены кончились быстро. И однажды, на пике безнадёжности и голодания мама Лена, с Верочкой на руках, направилась в горком. Зашла в кабинет и села – заявила, что пришла умирать. Ей помогли – взяли на работу нянечкой в ясли. Эта работа помогла пережить войну – худо-бедно детей кормили. Сильно тогда они не голодали.
Война кончилась, а Сергей все не возвращался. Лена с дочкой ждали и ждали его… Лена ушла работать на завод, получала продукты по карточкам, как все. Все ждали улучшений, а они всё не наступали. Все, кто не получил похоронки, ждали возвращения близких, но далеко не все ещё вернулись. И времена наступили страшные – голодные….
Из окна второго этажа, в малюсенькой комнатке, где жила Лена с дочкой Верочкой, видны были поезда. Они шли с юга на север и с севера на юг, несли свои грузы, людей. Они надолго останавливались на станции, иногда стояли сутками, пережидая и строя какие-то свои железнодорожные сложные связи.
Лена в голодные эти годы сдала. Она всегда была миниатюрная, а сейчас стала вообще тоненькая, а лицо обветренное и морщинистое. Верочке было шесть. И Верочка постоянно хотела есть. Продуктов, которые получали они по карточкам совсем не хватало.
Это стало привычно. Лена билась из последних сил, боролась за каждый день жизни и все ждала, что завтра случится какое-нибудь чудо. Найдется тот, кто поможет.
Отец ее к тому времени погиб на фронте, и мама умерла сразу после войны. Лена берегла ее последнее письмо и смотрела и смотрела на потертую фотографию, где мама в малюсенькой шляпке с вуалью смотрит на нее так нежно. Красивая мама… И Лена давала маме обещание – не сдаваться.
Лена ждала Сергея. Больше ей некого было ждать…Но в последнее время все безнадежнее.
Писем от него не было. Она знала, что подразделение его попадало в окружение, потом их освободили, перевезли на дальний восток. «Перебросили» на японский фронт – говорила она всем, хоть все понимали, где действительно муж. Но ведь это временно – надеялась и ждала Елена. Хоть ждать становилось всё труднее.
Верочке говорила, что папа их – герой. Что, в общем-то, было правдой. Была даже фотография, маленькая, групповая. Он на танке вместе с бойцами своей роты. Сплошь стоят и сидят на броне, на гусеницах и у пушки. Лицо его рассмотреть нелегко, но Верочка точно знала – это папа. У папы глаза такие же, как у нее –темные, с чуть опущенными наружными уголками.
Верочка
Верочка оставалась дома одна почти на целый день. Она смотрела на ходики и миску, которую оставляла ей мама. Нудно было дождаться двенадцати часов, чтоб съесть то, что лежало там. Обычно это была каша и кусочек отрубного хлеба. Иногда Верочка не выдерживала, съедала это раньше, виновато поглядывая на часы и обижаясь на них за то, что идут так медленно.
Потом она садилась у окна и смотрела на улицу. Опять хотелось есть, и она ждала маму. Летом в частном секторе напротив в садах росли красные яблоки. Вера смотрела на них. Она уже знала, что дворовые мальчишки иногда лазают туда, и, сидя на подоконнике, мечтала об этом тоже. Она представляла, как подносит яблоко ко рту, звонко кусает и сладкий сок течет по ее подбородку. Вера вытирала подбородок ручкой и сглатывала слюну.
– Это последнее дело – воровать! – строго говорила нестрогая мама.
Верочка знала это, но все равно завидовала мальчишкам.
А ещё она очень боялась выходить на общую кухню. Боялась обитающих там запахов. Каждый в то время выживал, как мог. Сосед дядя Игнатьев ел хлеб небрежно, не задумываясь, прикусывая его с кашей, уминал за обе щеки ароматно пахнущие курицей щи. Мать его жила в домах напротив, держала хозяйство. Жильцы бараков считали жителей этих домов аристократией.
Запах съестного витал по кухне, кружил Верочке голову, густой и теплый ударял в нос. «И куда в него столько влезает?» – думала Верочка, ей бы одной ложки хватило. Подойти бы попросить хлеба краюшку. Вон, все равно отложил, не доел кусок… Но нельзя. Попрошайничать нельзя. А воровать уж тем более.
Картошка
Осенью Лена отвоевала картофельный участок. Поле, совсем недалеко от дома раньше было колхозным. Еще по снегу, в марте, прошел слух, что поле будут распределять среди жильцов. Елена прибежала с работы, на ходу повязала косынку поверх берета, зачем-то схватила лопату, хоть лежал ещё снег, и, часто дыша, побежала в поле, таща за собой спотыкающуюся Верочку.
В те годы любой пятачок, каждый участок земли был на вес золота. Издали они увидели, что к участку с разных сторон устремлённо бегут еще люди.
Они не успели. На них кричали, махали руками, показывали отметины. Кто-то уже прямо в снег втыкал частокол, обозначая свой участок, кто-то помечал границы, наметая снежные сугробы. Среди отхвативших себе солидные куски земли были и владельцы частных домов с огородами. Лена с Верочкой бегали по полю, жадно выискивая, хоть кусок свободной земли. Сапожки Верочки хлюпали от сырости..
Такой грустной Верочка не видела маму давно. Мама плакала, медленно идя домой.
– Ничего, ничего, Вер! Мы еще повоюем…
А наутро мама одевалась особенно тщательно. Она начесывала гульку, чтоб была пышнее, достала красивую брошку и заколола ею шарф. Она пошла в горком и написала там какую-то жалобную бумагу.
Через неделю на эти участки приехали люди из горкома, целая комиссия, а с ними военные. Они ходили по полю и вытягивали таблички, вырывали колья. Народ уже дежурил в поле, к горкомовским сразу подошли мужики, но ругаться не решались, грустно смотрели на действо и просили не забыть их при новом распределении.
Лена ликовала. При распределении учли и наличие огородов, и количество человек в семье. Кто настрочил жалобу, узнали быстро. Елене разбили окно и нарисовали на двери кукишь. На этом месть и закончилась. Народ побаивался.
Лена с Верочкой получили пять соток, и несколько вёдер картошки на посадку им выделил местный колхоз. А ещё несколько вёдер Лена купила на рынке. И как только сошел снег, она, вооружившись лопатой, начала перекапывать участок.
Верочка смотрела, как маленькая ее нежная мама, обливаясь потом копает землю. Она отваливала один за другим тяжелые пласты и комья. Руки ее тут же покрылись мозолями, но мама не жаловалась, улыбалась Верочке, которая шла следом, разбивая другой лопатой оставшиеся комья. Вера очень старалась, хоть и у нее болели руки. Она видела, что мама старается оставлять ей комья поменьше.
Порой мама останавливалась передохнуть и, опершись на лопату, ласково говорила Вере: «Потерпи ещё чуток, хорошая моя. Сейчас рядок дойдем и перекусим. Там хлеб в сумке и чай. Надо перекопать, а то…»
Мама не любила говорить о людях плохое, поэтому не продолжала. Вытирала тыльной стороной ладони лоб и с усталой улыбкой смотрела на перекопанную часть участка. Это была их земля – их надежда на благополучную осень, на долгую зиму, их надежда на жизнь.
А потом они картошку окучивали, пололи траву, носили тяжелые ведра с колодца для полива. А в сентябре картошку копали. Она уродилась хорошая. И Верочка была не столько рада картошке, сколь рада счастью мамы. Казалось, мама готова была расцеловать каждую картошину, искренне радовалась каждому хорошему кусту. Она взваливала тяжёлый мешок на спину и тащила на второй этаж в их маленькую комнату. Маленькую мамину фигурку и не видно было из-под мешка, а на красивом лице ее грязными разводами растекалась пыль.
Дома они расстелили старое тряпье и газеты прямо на полу – рассыпали картошку для просушки, закрывая ее от света, чтоб не позеленела. В комнате стоял неприятный земляной запах, но это их не смущало – это был запах сытости.
А ещё выросла у них морковь и свекла, совсем немного лука мама посадила на грядке под окнами. И это было настоящее счастье. Праздник сытости.
Какая-то мамина хорошая знакомая с работы разрешила принести картошку в их подвал. И Вера видела, как мама пересчитывала картофелины перед теми, как доверить самое дорогое чужим людям. Вера понимала – мама стыдилась своих подсчётов, но очень боялась голода, который пережили они прошлой зимой. Мама знала, что голод и с хорошими честными людьми совершает свои метаморфозы.
Яблоки
И вот как раз в этот довольно сытый период и случилась неприятность.
– Вер, – прибежала Наташка, соседка и подружка, – Там Федька в огороды за яблоками полезет. Айда, может и нам дадут.
Пацаны после удачных вылазок, и правда, давали девчонкам по яблоку. Верочка стыдила мальчишек, когда собирались они «на дело», но они ее не слушали. И отказаться от угощения у нее не хватало сил – яблоко было почти священным.
Ничего, слаще свеклы она в последнее время не ела. Она долго не начинала есть его, любовалась, катала в руках, и потом, уединившись, откусывала первый раз, закрыв глаза.
Наташа и Вера обычно оставались на углу длинной улицы деревянных домов с огородами. Оттуда возвращались мальчишки. Но в этот раз решили пройти по улице дальше. Ничего же плохого не делают, просто гуляют.
Верочка присела завязать шнурок на ботинке. Делала она это не очень умело, он замахрился, никак не хотел попадать в дырочку.
И тут, где-то за спиной услышала она голос Наташки.
– Бежим, Верка! – и топот убегающих ног подружки.
А шнурок никак не хотел попадать, как бежать-то? Вера подняла голову и увидела несущихся ей навстречу пацанов. Они бежали молча, пыхтя, дробно стучали ботинками о землю.
И тут все произошло как будто в замедленном темпе, как в том кино, которое она смотрела недавно с мамой в кинотеатре. Она распрямилась, и тут в ее руки сунули холщовый мешок, тяжёлый, полный яблок.
Вера не догадалась его бросить, так с ним и бежала вслед за мальчишками. Ботинок съезжал, и она в любую минуту могла растянуться на сырой земле. Вот уж почти конец улицы, как вдруг ее резко толкнули сзади, Верочка упала, больно ударилась коленями. Ее кто-то поднял, поставил на ноги. Она тяжело дышала, было больно и она не поняла, что говорил этот дядька.
– Я говорю, не стыдно тебе? Что молчишь-то, воровка маленькая?
– Я…я не воровка, – сопела Вера.
– Да? А это что? — он вырвал у нее мешок с яблоками, Вера посмотрела на мешок удивлённо, – Где живёшь? Пошли к матери…, – он больно дёрнул ее куда-то вверх за руку, повел к баракам.
Вера шла послушно, лишь через несколько метров опомнилась.
– А мама на работе…
– На работе? – мужичок остановился, – Хорошо, тогда пошли ко мне. Подождем, когда мать придет. А уж потом пойдем.
– Я не воровала, – заплакала Верочка, – Я просто шла тут, а они…
– Ага, все вы так говорите. Уж не первый раз яблони обносите, мерзавцы. Сколько терпеть-то можно? – мужик тащил ее обратно по улице, крепко держа за руку.
Они подошли к дому за дощатым забором. Дом большой, добротный с резными наличниками, с зелёными ставенками на окнах. Дом утопал в зелени, в зарослях каких-то осенних жёлтых цветов. Ветки за домом ломились под тяжестью поздних яблок, блеяла коза, мычала корова.
Жилище это сильно отличалось от их комнатки в бараке. Комната в доме была просторная с круглым столом, покрытым красивой скатертью. Большая этажерка, полная аккуратно переплетенных бумаг. За стеклом серванта стояли гипсовые кошечки, собачки, слоники, а посредине возвышался набор богатой фарфоровой посуды. Над кроватью висел ковер с очень красивым рисунком, где были замок, озеро, лебеди и царевна с царевичем. На этот ковер и уставилась Верочка. Она сидела на диване, где велели, ровно вытянув спину. Состояние ее было, как перед казнью – она была готова к любому наказанию, и жальче сейчас ей было маму, чем себя.
Но все же успела она разглядеть и хозяина. Он был небольшого роста, лысоват, раскраснелся от бега. На нем был костюм в полоску. В кармане пиджака торчали карандаши. В доме была и его мать – глуховатая и подслеповатая старуха. Он кричал, говоря с ней.
– Напрочь ты оглохла, мать! Ведь под носом воруют, а ты и глазом не ведёшь. Если б я с работы случайно не вернулся, что тогда? Что? Весь сад бы вынесли! Хорошо, хоть огород копан, а то бы и его… Мерзавцы! Шпана подзаборная! Слышишь ли, тетеря?
Верочка сидела ни жива ни мертва. Если б ей велели сейчас просто исчезнуть, умереть, она бы тот час же и умерла, до того было страшно.
Хозяин ходил туда сюда, а его мать присеменила к Вере в комнату.
– Боишьси что ли? Не бойси. Он только покричит, да и всё. Есть-то хочешь?
Верочка мотала головой – нет. Страх пересилил постоянное ощущение голода.
– Хочешь, хочешь, – не смотрела на нее бабка, шла на кухню. А потом звала ее к пышащей ароматным укропом тарелке супа.
Она жалостливо смотрела на Верочку, и Вера стеснялась, ей казалось, что ест она жадно и неопрятно. В дом зашёл хозяин, посмотрел на девочку, на мать, ничего не сказав, прошел мимо.
Первой в дом прибежала Наташина мама, тетя Надя.
– Борис Николаевич, Борис Николаевич, не воровали девчонки-то. Ну шли, да, знали, что яблок перепадёт, но ведь не воровали…
Борис Николаевич Веру не отпустил, велел приходить ее матери. Маме, видать, о происшествии доложили, она прибежала пораньше. Запыхалась, берет на затылке, извинялась и прижимала к себе испуганную Верочку.
– Да ладно. Чего уж…не понимаю что ли? Разве она б через мой забор перемахнула? Просто повалили эти воришки! – при виде мамы как-то подобрел Борис Николаевич.
С собой Борис Николаевич совал в руки Елене несколько яблок. Она отдавала их обратно, и тогда он сунул их Верочке.
– Не буду я никуда сообщать, не волнуйтесь, – пообещал он им вслед.
Вера была рада, поглядывала на маму и не понимала, почему та не радуется тоже. Ведь ее отпустили, даже не наказав. Она приняла расстройство мамы на свой счёт – мама, конечно, расстроилась из-за нее, из-за того, что она оказалась почти воровкой. И сейчас, дома, будет у них серьезный разговор.
Но никакого разговора так и не было. Мама думала о чем-то своем, была молчалива.
И вскоре Борис Николаевич появился у них в гостях. В руках – сверток. Он протянул Вере пирожок, и она не удержалась, взяла пирожок, стала тут же есть. Он был мягким и еще теплым, начинка — картошка с пережаренным луком просто таяла во рту.
Он косился на рассыпанную картошку, спрашивал об урожае. Мама поставила чайник, но была напряжена, как-то вся погрустнела и осунулась. Они говорили о работе, о погоде. И Верочке все время казалось, что мама ждет, когда уже гость уйдет. И правда, когда он ушел, мама вздохнула свободно.
Но Борис Николаевич пришел ещё раз. Принес целую банку конфет, каких Вера не едала. Веру отправили погулять. Она думала мама будет рада, но после этого его прихода мама плакала. Может ругает он маму за тот случай с яблоками?
И через месяц примерно выдала Наташка:
– У мамки твоей хахаль появился, да?
– Какой-такой хахаль?
– Ну, жених. А она не хочет за него… Бабка моя говорит, что соглашаться надо. Он счетовод на заготзерне. Богатый. Хозяйство у него, а бабка старая совсем. А вы совсем бедные, впроголодь живёте, зимой трудно будет, а мамка твоя зря ломается…
– Какой жених? У нее же – папка! – для Веры папа оставался живым героем войны, чуток задержавшимся просто. Она знала, что мама ждет отца. Она видела – мама смотрит на его фото, перебирает письма. В эти минуты лицо мамы становилось каким-то по-детски наивным и счастливым. Вера не могла ошибаться, мама любит папу.
– Жених, жених. Только мамка твоя не хочет с ним жениться. Гордая больно, мамка моя говорит. А папка твой уж может и не живой.
Вера спорила с подружкой и не обижалась. Глупая эта Наташка, не понимает ничего. Как это не жив? Если бы был не жив, пришла бы похоронка, как многим в их бараках приходила. Мамка бы убивалась, выла бы, как соседка тетя Мира, когда получила такую похоронку. А мама… мама всегда говорила, что папа вернётся.
Глупая эта Наташка!
– Ладно, пошли с Егорьевой горки кататься…, – детские сердца ещё не ведали взрослых проблем.
Письмо
Осень подводила к первому снегу постепенно. Белила морозами траву, вставляла в лужи холодные стекла. А потом удивила – покрыла землю белым пухом за одну ночь. Ниже спускались тучи и за несколько дней зима намела сугробы. Снег повсюду. На крышах домов, на скамейке во дворе, и даже на шапке почтальона.
Верочка видела из окна, что дядька Достов — почтальон идёт к ним в подъезд. Верочка, хоть была и мала, помнила, что в войну Достов, перед подъездом останавливался и кричал – «Не похоронка! Письмо!». Или ничего не кричал – значит нес похоронку. Был он строг и замкнут. Вручал похоронку, доставал какую-то бутылку, глотал сам и давал глотнуть тому, кому принес страшную весть. Многие уже не могли выпивать, и тогда Достов уходил. Также спокойно шел дальше, нес страшные извещения по домам.
Верочка его боялась. Сейчас, после войны, он перестал кричать про похоронки, но они все ещё приходили.
– Письмо примите, – протянул Верочке он конверт.
Верочка закрыла перед ним дверь, но он ждал. Она приоткрыла дверь опять, высунулась и быстро схватила конверт двумя пальцами. Бросила его на стол и спряталась с ногами на диван, подальше от него. Было страшно – вдруг это похоронка на папу! Читать она не умела. Нужно было ждать.
Мама вернулась, как всегда, усталая, озабоченная. Конверт не заметила. Верочка дала маме время переодеться, передохнуть, а потом указала на письмо. Указала и спрятала лицо в колени от страха. Но подглядывала… Мама быстро разорвала конверт, пробежала письмо глазами, заглянула опять в конверт, на обратную сторону письма, как будто искала ещё что-то.
Верочка не выдержала, соскочила с дивана, подбежала к маме, обняла и заглянула в письмо. Оно было совсем не таким, как прежде. Всего несколько слов, и цифры. Цифры Вера знала.
Лицо мамы было несколько растерянно, но она не плакала, не рвала на себе волосы.
– Мам, папа умер, да?
Мама посмотрела на Лену, как будто не понимая, о чем та спрашивает.
– Что? Что ты, Верочка! Нет, нет… Папа жив. Просто… Просто он не приедет ещё очень долго. Вот. Слышишь! Не приедет…
Вера бросилась матери на шею. Пусть! Пусть не приедет. Главное, что это не похоронка, главное, что мама не будет плакать.
– А прочитай мне. Прочитай…
И мама читала. О том, что все у папы хорошо, о том, что он их очень любит и они обязательно увидятся. Читала она долго, и Вера удивлялась – как так много можно написать несколькими буквами.
– А цифры? Эти цифры что означают?
Мама быстро свернула письмо.
– А это даты. Просто даты, когда отправил он письмо. Верочка, ты не говори никому, что папа написал. Не надо.
– Почему? Наташка говорит, что папа наш умер, и что ты скоро женишься на Борисе Николаиче, что он твой хахаль.
– Глупости! Какие глупости, Верочка. У нас папа есть. Он не погиб, он живой. Ты не слушай никого. Ладно?
Верочка обещала.
А весной опять сажали картошку. И Вера услышала разговор мамы и Бориса Николаевича там, в поле, куда он тоже пришел.
– Лена, я подумал. Пусть… Я на всё согласен. И я не отступлюсь.
– Нет, Борис. Уходите. Мы сами будем справляться.
– Но ты же понимаешь, что стоит мне щёлкнуть пальцами…
– Понимаю…
Борис Николаевич был сердит, но помогал им сажать картошку, молча копал землю.
А ближе к лету Наташка трещала, что мамка у Веры носит ребенка не папиного, а «от Бориски».
Да и Верочка уж заметила, что у мамы появился животик – мама ждала малыша. Детство в те годы было не столь сведущим в подобных делах. И Верочка не хотела верить Наташке. Она и не думала, что ребенок – не папин и мамин, а ещё чей-то.
Этого просто не могло быть….
ПРОДОЛЖЕНИЕ ЗДЕСЬ👇 👇 👇ПОЖАЛУЙСТА ,
НАЖМИТЕ НА ССЫЛКУ НИЖЕ (НА КАРТИНКУ) ⬇
Следующая публикация
Нет комментариев