Предыдущая публикация
Александр БАЛТИН
Русский нерв поэзии Валерия Сухова
Валерий Сухов.
Русским – отчасти таинственным, отчасти – деревенско-конкретным духом пропитанные стихи: очень русские, живущие особостью нашего мировосприятия поэтические ленты индивидуальности разворачивает Валерий Сухов: «Дохнул прохладой августа закат. / Устало стадо возвращается под вечер./ Коровы понимают русский мат / И пастухам покорно не перечат./ Бредут бурёнки тихо, как века./ Глаза полны какой-то грустью древней./ И оживает русская деревня, / Испив с устатку молока…»
Так, начиная от конкретики картин, поэт переходит к глобальности обобщений: и словно вибрируют эти века, звуча сложно и таинственно, и русская деревня воспринимается, как… отчасти Китеж.
Память войны, обретающая словесный вектор воплощения в образах ясных и твёрдых, играет серьёзную роль в пространстве, создаваемом поэтом: «Как в снегу, в бинтах лежат солдаты, / Все – войной безжалостно распяты! / В старой школе госпиталь теперь. / Учат жить здесь взрослых, как детей. / Долго длится мужества урок / Для учеников – без рук, без ног. / Как тетрадок первые листы, / В красных кляксах на культях бинты./ И оценки выставляет мелом / Смерть – учитель строгий в платье белом...»
Строки Сухова точны и мускулисты, их объединённый напор рассчитан на сильное воздействие на читательское сознание: не заросло бы жиром, не закоснело бы…
Поэт конкретен: никаких расплывчатостей, и естественность дыхания – вместе с этим – организует интересный стихоряд: «Высокий холм вздымается в крестах. / И слёзы застывают на глазах. / Богатый смерти выдался покос. / Родней села становится погост. / Качнусь от горя я – без водки пьян. / И поминальный уроню стакан. / Скрестила руки на груди родня – / И ждёт не в гости – насовсем меня».
Кажется, сроки вспыхивают осенними огнями, осеняя душу, соответствуя её порывам. Сухов интересно и по-своему фиксирует особенности русского сознания, и картины, творимые им, светятся своеобразной, акварельно-прозрачной метафизикой: «Мне опять живой приснилась мать. / Подошёл, хотел её обнять. / Но она растаяла во мгле. / И не стало мамы на земле.../ Мама умерла в начале осени. / Пожелтев, берёзы листья сбросили.../ Снег теперь хранит её покой /Долгою холодною зимой. / А весной ей птицы будут петь. / Летом сосны на ветру шуметь. / На могилу осенью приду. / День в гостях у мамы проведу. / Молча по душам поговорим /До вечерней сумрачной зари. / И всплакнёт берёза надо мной, Осыпая золотой листвой...»
Воспоминания перевиваются с явью: и русский снег сияет и блистает: «Я родился в декабрьский мороз, / Когда сыпались звёзды с берёз, / И сугробы вздымались до неба. / Как снежок, я был слеплен из снега / В час, когда вызревала заря, / Снегириною грудью горя. / И качала седая метель / Светлый месяц – мою колыбель…»
И вспомнившиеся похороны деда не будут космосом отчаяния, хоть разумеется, отливают печальными огнями: «Небо высокое стало суровее. /Смертно белело поле окрест. / Вкопан был в мёрзлые комья надгробия /Комлем – дубовый обтёсанный крест. / Цело тело или короче – / Всех, как мать, принимает земля... / Умер дед двадцать первого ночью – / А наутро – родился я» .
Чистый звук взмывает выше и выше, и даже, если суждено упасть соколом в разнотравье, падение это будет связано со сказочными элементами:
«Я с небес в степное разнотравье / Соколом у камня упаду. / Словно вёрсты – крылья разметаю./ И на росы расколю беду. / Обернусь я молодцем плечистым, Оседлаю волка, как коня. / Три дороги есть во поле мглистом. / Каждая дорога – для меня. / Нас на то и матери рожали, / Чтобы в путь опасный провожать. / Заповеди каменной скрижали / Наугад Ивану выбирать. / Мёртвого меня живой водою / Старый ворон сможет воскресить, / Чтобы я с царевной молодою / На пиру смог мёд и пиво пить. / Все мы, люди русские, по сути / Сказочной мечтой в душе живём. / Только Русь, как витязь на распутье, / Замерла в раздумье роковом. / Вороные тучи над полями./ Кровью налились глаза росы... / Сыновья полёгшие – костями / Насмерть в землю русскую вросли» .
Поэзия Сухова пестра, будто жар-птица, разроняв волшебные перья, подарила поэту пламенеющие письмена: «В ночь накануне Ивана Купала / Ветром душа моя в небо взмывала / Так высоко, что костру не достать. / Может, Жар-птицей хотелось ей стать?! / В ночь накануне Ивана Купала / Видимо, ведьма околдовала. / Помню на травах духмяный настой. / Не от него ли хожу сам не свой? / В ночь накануне Ивана Купала / Росы любимая в горсть собирала / И серебром окатила, маня. /Омолодил меня холод огня! / В ночь накануне Ивана Купала /Душа жёлтым папоротником расцветала. / Клад открывая на каждом шагу, / Вижу я злато, да взять не могу…»
Болеть Россией: мука и мёд, сладость и крест: совмещённые понятия: и вибрирующий нерв оной боли сильно рассекает плоть текстов: «Россию распри истерзали! / Судьба на муки обрекла. / И беженкою на вокзале / Мария сына родила. / И молча милостыню просит,/ Ребёнка замотав в тряпьё. / Бывает, мелочь кто-то бросит, /Наткнувшись на глаза её. / Они бездомны и бездонны. / Их солью выела беда! / Нет молока в груди Мадонны. / И нечем ей вскормить Христа».
Поэт постепенно и колоритно расшифровывает своё «я», предлагая реальности собственный вариант её прочтения.
Следующая публикация
Нет комментариев