Предыдущая публикация
Георгий Николаевич Данелия, Мэтр комедии, Народный артист СССР, кроме 17 фильмов оставил три книги воспоминаний.
Кто лучше, чем он сам, расскажет о своих детищах в нашей группе? Сегодня нас интересует картина «Тридцать три». Милости прошу.
«Сценарий мы писали с Валентином Ежовым и Виктором Конецким три месяца. Сначала в Ялте, потом в Болшево, потом в Малеевке. Дисциплину не нарушали, работали по 16 часов. Когда закончили, Конецкий сказал: «Не примут.» Мы прошлись бдительным оком по сценарию и вынули несколько эпизодов, которые, как нам казалось, явно делали его «непроходным». Для редактуры оставили один эпизод в качестве «собачки». Как в анекдоте про художника: на любой картине он в правом углу сажал собачку. Комиссия, когда принимала работу, спрашивала: «А зачем собачка?» – «Для уюта». – «Не нужна собачка, уберите!» Он горько вздыхал и замазывал собачку. А не было бы собачки, комиссия к чему-нибудь другому бы придралась. «Собачкой» у нас был эпизод с кагэбэшником. По сюжету, у Ивана Сергеевича Травкина нашли тридцать три зуба. И сразу – радио, телевидение, слава, поклонники. Вызывают его в КГБ:
– Под чью диктовку вы распространяете слухи, что у вас не тридцать два, а тридцать три зуба? Мы-то знаем под чью, но для вас лучше будет, если вы добровольно признаетесь.
– Но у меня действительно тридцать три зуба!
– Продолжаете упорствовать?
– Не верите – посчитайте.
– Гражданин Травкин, в СССР триста миллионов. Что же, по-вашему, мы у каждого зубы будем считать?
«Собачка» сработала: худсовет навалился на этот эпизод, мы его выкинули, и сценарий, к нашему удивлению, прошёл.
1:12:37
Сценарий мы написали на Юрия Никулина. Но, когда запустились, выяснилось, что Никулин сниматься у нас не сможет: Госконцерт решил вместо ансамбля «Берёзка» на гастроли в Австралию послать цирк. Мы растерялись – фильм запущен, а у нас нет актёра на главную роль. Кого брать? Конецкий предложил Леонова. Я засомневался – а не слишком комедийный персонаж получится? Я видел Леонова только в «Полосатом рейсе» – фильме, к которому сценарий писал Конецкий. Но Лика Ароновна Авербах, ассистентка по актёрам, сказала, что не получится. И посоветовала посмотреть на Леонова в роли Лариосика в «Днях Турбиных».
– А пока поговорите с ним, чтобы его не перехватили. Он сейчас в столовой сидит.
Я спустился в столовую. Леонов сидел и ел суп. Я подсел, представился, положил на стол сценарий и сказал, что предлагаю ему попробоваться на главную роль.
– Я буду сниматься, только если мне будут платить по первой категории, – сказал Леонов. Тогда актёрам за съёмки платили по категориям: третья, вторая, первая и высшая. Леонову платили по второй.
– Это от меня не зависит, – сказал я. – Первую категорию утверждает Госкино. А если они откажут?
– Значит, в этом фильме я сниматься не буду.
Ему главную роль предлагают в классном сценарии, а он торгуется как на рынке! Я решил, что без этого жмота Леонова мы обойдёмся, и попросил Лику позвонить Папанову. Папанова в Москве не было. И вечером я пошёл в Театр им. Станиславского смотреть на Леонова. Посмотрел и понял – никого, кроме него, я на роль Травкина не возьму. Чёрт с ним, пусть торгуется. Побегаю, поунижаюсь, выбью я ему первую категорию. А не выбью – из своих постановочных доплачу. Позвонил Леонову домой и начал с того, что стал расхваливать спектакль. Леонов меня перебил: он прочитал сценарий и сниматься у меня согласен. Я честно предупредил, что не уверен, что смогу пробить первую категорию.
– Ну, снимусь по второй, – сказал Леонов. – Но по первой всё-таки лучше.
С тех пор Леонов снимался у меня во всех фильмах. Он играл и симпатичных людей, и несимпатичных, и откровенных мерзавцев. Но, кого бы он ни играл, и что бы ни вытворяли его герои, зрители всё им прощали и любили их. Было в Леонове что-то такое – магнетизм, биотоки, флюиды, не знаю, как это назвать, – что безотказно вызывало у людей положительные эмоции. Женина популярность была для меня – просто клад. Мы, его друзья, использовали её в хвост и в гриву. Права гаишник отобрал – посылаем вызволять их Леонова, сухую колбасу достать – к директору магазина идёт Леонов, разрешение на съёмки на правительственной трассе – опять Леонова отправляем договариваться.
Монтажница Галя Серебрякова жила в маленькой комнатушке в пятикомнатной коммуналке. Дом должны были сносить, и Галю собирались запихнуть в ещё более густонаселённую коммуналку. Обратились к Леонову:
– Женя, надо помочь.
Леонов пошёл просить за Галю к заместителю председателя исполкома. Вечером звонит:
– Чего мы хотим? Комнату в трёхкомнатной?
– Хотя бы в четырёхкомнатной.
– А однокомнатную квартиру мы не хотим?
Когда Гале сообщили, что теперь она будет жить в однокомнатной квартире недалеко от студии, она сначала не поверила, а потом заплакала. От счастья.
«Тридцать три» – комедия сатирическая. И поначалу ассистенты на все другие роли искали тоже комедийных актёров. Но я попросил забыть, что снимаем комедию, – «нам нужны не комедийные персонажи, а нормальные люди». И пригласил на роль придурковатого водолаза Виктора Авдюшко (до этого он играл только положительных социальных героев), на роль карьеристки-начальницы – Нонну Мордюкову (до этого лирическую героиню), на роль тронутого психиатра – Ирину Скобцеву (красавицу № 1 в СССР), на роль жены Травкина – Любу Соколову. И так далее. Я убеждён – талантливый актёр может сыграть всё.
А на соблазнительницу Розочку я пригласил Инну Чурикову. Инна снялась у меня в маленьком эпизоде в фильме «Я шагаю по Москве», и я сразу понял: эта девушка – актриса с большим будущим. Чурикова зашла ко мне в кабинет, когда там сидели мои соавторы, Ежов и Конецкий.
– Сценарий прочитала? — спросил я.
– Да!
– Сниматься согласна?
– Ой, конечно!
– Ну, иди в группу, я освобожусь, потом поговорим.
Чурикова вышла.
– А кого она будет играть? — спросил Конецкий.
– Розочку.
– Опупел? Розочка – это Бриджит Бардо, Мерилин Монро!
Я вышел, пошёл в комнату группы, где меня ждала Инна, и попросил её зайти в кабинет снова минут через двадцать:
– Но ты уже не ты. Ты – секс-символ, Мерилин Монро или что-то в этом духе. Сниматься не очень хочешь, нас слегка презираешь, но – снизошла.
Через десять минут ко мне в кабинет зашла женщина-вамп. Инна немного изменила причёску, ярко накрасила губы и накинула на плечи шёлковый шарфик. Она высокомерно кивнула соавторам, небрежно бросила сценарий мне на стол и сказала низким чарующим голосом:
– Прочитала. Я подумаю.
Кинула уничтожающий взгляд на соавторов и сексуальной походкой удалилась.
– А эта как? – спросил я.
– Эта уже может быть, – сказал Ежов.
– Она похожа на ту, – сказал Конецкий, – но большая разница!
«Тридцать три» мы снимали в Ростове Ярославском. Погода стояла хорошая, снимали быстро и споро. Когда всё ладится, то и вспоминать вроде бы потом нечего. Запомнился, пожалуй что, только эпизод «памятник». Его снимали последним.
По сюжету фильма Травкина как выдающегося человека отправляют на Марс завязать контакт с марсианами, а в родном городке, на площади, ему ставят памятник. Мы сделали из папье-маше бюст Леонова, смотрящего в небо, на постаменте написали «Травкин Иван Сергеевич, образцовый семьянин» и поставили памятник на привокзальной площади. Рядом построили временную трибуну, положили красную ковровую дорожку, вокруг памятника поставили пионеров в красных галстуках, на трибуну поднялись Мордюкова, Авдюшко, Соколова, Парфёнов, Ялович, Чурикова и другие актёры, – и мы стали ждать поезда.
Когда подошёл поезд и на площадь вышли пассажиры, мы включили камеру, а Мордюкова стала толкать речь о том, каким образцовым семьянином и выдающимся рыболовом-спортсменом был Иван Сергеевич. Пассажиры подошли к трибуне, остановились и стали слушать, – это нам и надо было. Собрать массовку в Ростове Ярославском трудно, – не Москва, бездельников очень мало.
Когда приехали в Москву и отсмотрели материал, два кадра оказались негодными – брак плёнки. Вернулись в Ростов Ярославский, чтобы переснять. Сошли с электрички, выходим на площадь – ба! Стоит наш памятник, а вокруг уже разбит газон, и пожилой рабочий красит ограду.
– Кому памятник, дед? – спросил я.
– Травкину Ивану Сергеевичу.
– А кто это? За что ему такая честь?
– А за то, что не блядун.
Местное начальство решило: раз москвичи поставили памятник, торжественно открыли его и речь говорить приехала сама Нонна Мордюкова, значит, – так надо. И выделили из бюджета средства на его благоустройство. Так Леонов-Травкин и стоял на привокзальной площади, пока папье-маше не развалилось под дождём.
После картины «Тридцать три» почти во всех моих фильмах звучит песня «Мыла Марусенька белые ножки». И часто меня спрашивают – а что эта песня значит?
– Ничего. Память.
Когда снимали в «Тридцать три» сцену «выступление хора завода безалкогольных напитков», я попросил Леонова спеть «Марусеньку», – это была единственная песня, слова которой я знал до конца. А запомнил я её так: в архитектурном институте на военных сборах тех, кто участвовал в самодеятельности, освобождали от чистки оружия. Но пока я раздумывал, куда податься, все места уже были забиты, – не хватало только басов в хоре. Я пристроился в басы и неделю в заднем ряду старательно открывал рот. Разучивали песню «Мыла Марусенька». А потом пришёл капитан (он же хормейстер) и стал проверять каждого в отдельности. Из хора меня тут же вышибли, но слова я запомнил на всю жизнь.
Леонов так спел эту песню, как мог спеть только он один.
И мне захотелось, чтобы она звучала везде. В картине «Кин-дза-дза» её поёт даже инопланетянин Уэф.
Первыми, кому я показал уже смонтированную картину, были Ежов и Конецкий. Кроме них в зале сидели оператор Сергей Вронский, Мара Чернова и я.Фильм прошёл при полной тишине. Не смеются!
– Ты не комедию снял, – сказал Ежов после просмотра, – ты Чехова снял. «Три сестры»!
Чёрт, неужели промахнулся? Когда мы начали снимать фильм, то я договорился с актёрами – играем серьёзно, ничего не утрируем, не смешим. Был убеждён, что смешно будет в контексте. Ведь когда мы писали сценарий, мы смеялись!
И я на всякий случай подсократил паузы между эпизодами, рассчитанные на смех.
На первом же просмотре для актёров и родственников на «Мосфильме» хохот в зале стоял такой, что, пока продолжали смеяться над одним эпизодом, уже проходил следующий, и реплики невозможно было расслышать. А эти гадёныши – мои соавторы, Ежов с Конецким, – ржали громче всех. Смех – штука заразительная. И комедию, если хочешь определить, смешная она или нет, надо смотреть на зрителе, а не с соратниками.
Фильм, как и сценарий, к нашему великому удивлению, тоже приняли без замечаний. Только попросили написать, что это «ненаучная фантастика».
– Пронесло, – сказал оператор Сергей Вронский.
Он с самого начала удивлялся тому, что сценарий приняли, что фильм запустили. И всё время торопил меня снимать быстрее, пока не очухались и фильм не закрыли, – «потому что это критика советской власти». Я говорил, что мы снимаем фильм об идиотизме, который существует в любом обществе, а на советский строй и не замахиваемся, а Вронский говорил, что любое упоминание об идиотизме – это и есть критика советской власти. Но работал с полной отдачей: «Фильм на экраны, конечно, не выпустят, но хоть бы самим посмотреть».
Картину приняли, и мы успели показать её в Тбилиси в Доме кино и в Ленинграде в Доме кино. И в Москве – в Доме Кино, в Доме литераторов, в Доме композиторов, в Доме журналистов, в Доме художников, в Доме архитекторов. И на каждом обсуждении после просмотра выступали усатые старушки в очках, называли нас Гоголями и Щедриными и очень удивлялись, что фильм не положили на полку.
– Накаркают, девицы, – каждый раз вздыхал Вронский.
И накаркали. Перед просмотром в Доме учёных мне позвонили из группы и сказали, что копию на студии не дают: «родимые очухались» и фильм закрыли.
И закрыли так крепко, что я не смог её на «Мосфильме» показать даже Расулу Гамзатову, – директор не разрешил.
Я пытался объяснить директору, что смотреть мы собираемся вдвоём, я картину уже видел, значит, по существу, смотреть будет только Гамзатов. А он – член Президиума Верховного Совета СССР, член ЦК партии, секретарь Союза писателей, народный поэт. Директор развёл руками:
– Я очень уважаю Расула Гамзатовича, но – нельзя.
Я извинился перед Расулом и повёз его в гостиницу «Москва», где он остановился. Когда проехали мимо сада «Эрмитаж», Расул спросил:
– Как фильм называется? «Тридцать три»? Там афиша висит.
Развернулись, подъехали к «Эрмитажу», – действительно, висит большая афиша: «Тридцать три. В главной роли Евгений Леонов. Режиссёр Георгий Данелия». Точно, моя картина! Неужели идёт?
Пошли в кассу, спросили – действительно, идёт «Тридцать три». Но билетов нет. Пошли к директору, – директор извинился, билеты проданы на две недели вперёд, но для нас он может поставить в зале два стула в проходе.
Я поинтересовался, каким образом в его кинотеатре оказался этот фильм? Директор рассказал, что взял копию на складе в Госкино. Для выполнения плана в конце года все директора кинотеатров приезжают в Госкино и выбирают на складе себе новую картину – киностудии были обязаны сдавать в Госкино семь копий. Директору досталась «Тридцать три», и он очень доволен. Дипломатический корпус билеты бронирует, Академия наук, космонавты… А что фильм вроде бы запретили – он слышал, но официально ему никто об этом не сообщал.
И, очевидно, не только директор «Эрмитажа» забрал копию «Тридцать три». Двадцать пять лет картина была запрещена, и все двадцать пять лет она время от времени появлялась на экранах – в клубах, в воинских частях и даже в кинотеатрах на окраинах Москвы…
А в семидесятых годах я смотрел её заезженную копию на военной базе на Кубе.
Между прочим. После перестройки, когда все стали хвастаться своими «закрытыми» фильмами, я решил примкнуть к хору и тоже стал рассказывать, что мой фильм «Тридцать три» пролежал на полке двадцать пять лет. Но номер не прошёл: в застойные семидесятые почти все умудрились посмотреть мой сверхзакрытый фильм на экране.
Так получилось, что через два дня после того, как мы с Расулом посмотрели в «Эрмитаже» «Тридцать три», вызвал меня министр и велел вырезать эпизод «проезд «Чайки» с мотоциклистами»: это издевательство над космонавтами. «Чайка» с эскортом мотоциклистов положена только президентам крупных стран. Советское правительство, в виде исключения, разрешило так встречать наших космонавтов. А у нас в машине сидит какой-то идиот.
Я сказал, что если бы эпизод с «Чайкой» вызывал хоть какие-то ассоциации с космонавтами, в этом месте зрители не аплодировали бы, космонавтов у нас любят.
– Ну, это ваша домкиношная публика аплодирует. Нормальный советский зритель в этом месте возмутится.
– Именно нормальные советские зрители в этом месте аплодируют.
– Нормальные зрители фильма не видели. И с этим эпизодом не увидят!
– Уже увидели. Фильм идёт в «Эрмитаже».
– Это исключено.
– Давайте так, – предложил я. – Если фильм в «Эрмитаже» не идёт, я вырежу этот эпизод и всё, что вы скажете. А если идёт – вы выпустите его на экраны так, как есть.
– Договорились, – министр нажал кнопку на селекторе, – скажите, фильм «Тридцать три» идёт в каком-нибудь кинотеатре?
– В «Эрмитаже», Алексей Владимирович.
– Как?!! Кто разрешил?!! – Министр сразу как-то обмяк и загрустил.
– Ну что, выпускаем фильм как есть? – спросил я. – Под мою ответственность.
– Да вы-то здесь при чём! – и министр горько вздохнул.
Однажды позвонили в дверь. Открываю – стоит незнакомый молодой человек с простым, открытым лицом. Спрашивает:
– Вы Данелия?
– Я.
– Пожалуйста, выйдите на минуту. Надо поговорить.
– Да заходите.
– Нет, лучше, если вы выйдете, – и шёпотом объяснил: – Микрофоны.
Я вышел на лестничную площадку. Молодой человек огляделся, конфиденциально сообщил, что группа прогрессивно настроенной молодёжи поддерживает меня в моей борьбе с этим проклятым режимом и готова мне помочь.
Я посмотрел в его очень честные серые глаза и спросил, чем они могут мне помочь. Он предложил издать на Западе мои неопубликованные заметки, рукописи, – если они у меня есть. Тогда я сообщил ему (тоже конфиденциально, шёпотом), что из неопубликованных рукописей у меня осталось только письмо к матери. Сейчас не вспомню, где оно, но текст знаю наизусть. Вот: «Дорогая мама… – тут я прервался (вышла соседка гулять с собакой), переждал, пока она спустится, и продолжил: – Дорогая мама, как ты поживаешь? Я поживаю хорошо. Здесь идёт дождь». И уточнил:
– Это я писал из Свердловска, там тогда были дожди.
– А дальше что?
– Дальше – «Целую, твой Гия». Но одно условие, если берёте, прошу опубликовать под псевдонимом. Текст запомнили или написать?
– Запомнил, спасибо, – молодой человек вежливо попрощался и ушёл.
«Письмо к маме» в западной прессе так и не появилось. Терпеть не могу таких людей: зачем тогда было обещать, вселять надежду?
А через несколько дней, когда я вернулся с работы, мама вручила мне небольшой картонный ящичек, перевязанный бечёвкой. Сказала, что заходила какая-то женщина лет сорока, спросила: «Вы мама Данелия? Это для вашего сына». И сразу убежала. Я открыл ящичек: печенье, сервелат, тушёнка, шпроты. И никакой записки.
– Как в тюрьму посылка, – сказала мама.
На следующий день выхожу из подъезда, встречаю Женю Авдюхова, электрика из нашего ЖЭКа (мы с ним в одном подъезде жили).
– О! Ты на воле? – удивился Женя. – А Горфинкель свистит, что тебя посадили. Что вы с каким-то евреем Ленина в книжке обосрали и в загранице напечатали…
– Секундочку, – до меня стало доходить, – с каким евреем я книжку писал? С Синявским?
Тогда же, когда запретили «Тридцать три», посадили Синявского и Даниэля за «антисоветскую книгу». А поскольку фамилии похожи (Даниэль-Данелия) и фильм мой закрыли, пошёл слух, что посадили меня. Так что та посылка, очевидно, была предназначена Даниэлю.
Когда я вернулся с работы, сказал маме, чтобы больше она посылки не принимала. Но больше никто и не приносил. Только две открытки пришли. Анонимные. Там писали, что родители могут гордиться таким сыном. И что «Россия воспрянет ото сна…»
Между прочим. Это был не единственный раз, когда меня перепутали с Юлием Даниэлем. Когда мы запускались со сценарием «Джентльмены удачи», нам назначили консультанта из Управления лагерей, полковника Голобородько. Мы с ним созвонились, он заказал пропуска, и мы – Виктория Токарева, Александр Серый и я – поехали знакомиться.
Полчаса ждали на проходной. Звонили полковнику: «Подождите, сейчас, сейчас – тут небольшая заминка». А когда мы сидели у него в кабинете, всё время кто-то заходил: то за сигаретой, то подписать бумаги, то ещё что-то… И каждый входивший украдкой посматривал на меня.
– Вы знаете, чего они ходят? – сказал Голобородько. – Слух прошёл, что ко мне пришел тот Даниэль права качать. С адвокатами. Вот и бегают посмотреть.
А потом я встретил в Доме кино одного знакомого кинокритика.
– Ну, как дела? – спросил он. – Открыли картину?
– Какое там! Не только закрыли, но даже пошёл слух, что меня посадили.
– Тебя-то за что? – удивился критик. – Если уж сажать, то Элема Климова за «Добро пожаловать». Там у него, действительно, серьёзные проблемы поднимаются…
Я и сам думал, что сажать меня не надо. Но всё равно почему-то было обидно, что сажать надо Элема, а не меня.
А после перестройки я узнал от бывшего работника КГБ, что посадить собирались не Климова, а меня: очень возмутило тогдашнего председателя КГБ, что я отказался вырезать «Чайку». Но поразмыслив, там решили: не надо западной прессе давать лишний повод вопить о репрессиях над художниками в СССР: не та я фигура, чтобы делать из меня «узника совести». Мелковат. И в этом я с КГБ абсолютно согласен.
Не та я фигура, не та!
Между прочим. В двадцатых годах в Грузии за национализм посадили почти всех ведущих писателей и поэтов. А молодого прозаика К. Г. не посадили. Ему стало обидно, он надел черкеску, папаху, сел на лошадь и стал гарцевать перед окнами здания ЧК.
Из окна выглянул усталый от ночных допросов председатель ЧК:
– Иди домой, Котэ! – сказал он. – Тебя никто за писателя не считает!
– А пока поговорите с ним, чтобы его не перехватили. Он сейчас в столовой сидит.
Я спустился в столовую. Леонов сидел и ел суп. Я подсел, представился, положил на стол сценарий и сказал, что предлагаю ему попробоваться на главную роль.
– Я буду сниматься, только если мне будут платить по первой категории, – сказал Леонов. Тогда актёрам за съёмки платили по категориям: третья, вторая, первая и высшая. Леонову платили по второй.
– Это от меня не зависит, – сказал я. – Первую категорию утверждает Госкино. А если они откажут?
– Значит, в этом фильме я сниматься не буду.
Ему главную роль предлагают в классном сценарии, а он торгуется как на рынке! Я решил, что без этого жмота Леонова мы обойдёмся, и попросил Лику позвонить Папанову. Папанова в Москве не было. И вечером я пошёл в Театр им. Станиславского смотреть на Леонова. Посмотрел и понял – никого, кроме него, я на роль Травкина не возьму. Чёрт с ним, пусть торгуется. Побегаю, поунижаюсь, выбью я ему первую категорию. А не выбью – из своих постановочных доплачу. Позвонил Леонову домой и начал с того, что стал расхваливать спектакль. Леонов меня перебил: он прочитал сценарий и сниматься у меня согласен. Я честно предупредил, что не уверен, что смогу пробить первую категорию.
– Ну, снимусь по второй, – сказал Леонов. – Но по первой всё-таки лучше.
С тех пор Леонов снимался у меня во всех фильмах. Он играл и симпатичных людей, и несимпатичных, и откровенных мерзавцев. Но, кого бы он ни играл, и что бы ни вытворяли его герои, зрители всё им прощали и любили их. Было в Леонове что-то такое – магнетизм, биотоки, флюиды, не знаю, как это назвать, – что безотказно вызывало у людей положительные эмоции. Женина популярность была для меня – просто клад. Мы, его друзья, использовали её в хвост и в гриву. Права гаишник отобрал – посылаем вызволять их Леонова, сухую колбасу достать – к директору магазина идёт Леонов, разрешение на съёмки на правительственной трассе – опять Леонова отправляем договариваться.
Монтажница Галя Серебрякова жила в маленькой комнатушке в пятикомнатной коммуналке. Дом должны были сносить, и Галю собирались запихнуть в ещё более густонаселённую коммуналку. Обратились к Леонову:
– Женя, надо помочь.
Леонов пошёл просить за Галю к заместителю председателя исполкома. Вечером звонит:
– Чего мы хотим? Комнату в трёхкомнатной?
– Хотя бы в четырёхкомнатной.
– А однокомнатную квартиру мы не хотим?
Когда Гале сообщили, что теперь она будет жить в однокомнатной квартире недалеко от студии, она сначала не поверила, а потом заплакала. От счастья.
«Тридцать три» – комедия сатирическая. И поначалу ассистенты на все другие роли искали тоже комедийных актёров. Но я попросил забыть, что снимаем комедию, – «нам нужны не комедийные персонажи, а нормальные люди». И пригласил на роль придурковатого водолаза Виктора Авдюшко (до этого он играл только положительных социальных героев), на роль карьеристки-начальницы – Нонну Мордюкову (до этого лирическую героиню), на роль тронутого психиатра – Ирину Скобцеву (красавицу № 1 в СССР), на роль жены Травкина – Любу Соколову. И так далее. Я убеждён – талантливый актёр может сыграть всё.
А на соблазнительницу Розочку я пригласил Инну Чурикову. Инна снялась у меня в маленьком эпизоде в фильме «Я шагаю по Москве», и я сразу понял: эта девушка – актриса с большим будущим. Чурикова зашла ко мне в кабинет, когда там сидели мои соавторы, Ежов и Конецкий.
– Сценарий прочитала? — спросил я.
– Да!
– Сниматься согласна?
– Ой, конечно!
– Ну, иди в группу, я освобожусь, потом поговорим.
Чурикова вышла.
– А кого она будет играть? — спросил Конецкий.
– Розочку.
– Опупел? Розочка – это Бриджит Бардо, Мерилин Монро!
Я вышел, пошёл в комнату группы, где меня ждала Инна, и попросил её зайти в кабинет снова минут через двадцать:
– Но ты уже не ты. Ты – секс-символ, Мерилин Монро или что-то в этом духе. Сниматься не очень хочешь, нас слегка презираешь, но – снизошла.
Через десять минут ко мне в кабинет зашла женщина-вамп. Инна немного изменила причёску, ярко накрасила губы и накинула на плечи шёлковый шарфик. Она высокомерно кивнула соавторам, небрежно бросила сценарий мне на стол и сказала низким чарующим голосом:
– Прочитала. Я подумаю.
Кинула уничтожающий взгляд на соавторов и сексуальной походкой удалилась.
– А эта как? – спросил я.
– Эта уже может быть, – сказал Ежов.
– Она похожа на ту, – сказал Конецкий, – но большая разница!
«Тридцать три» мы снимали в Ростове Ярославском. Погода стояла хорошая, снимали быстро и споро. Когда всё ладится, то и вспоминать вроде бы потом нечего. Запомнился, пожалуй что, только эпизод «памятник». Его снимали последним.
По сюжету фильма Травкина как выдающегося человека отправляют на Марс завязать контакт с марсианами, а в родном городке, на площади, ему ставят памятник. Мы сделали из папье-маше бюст Леонова, смотрящего в небо, на постаменте написали «Травкин Иван Сергеевич, образцовый семьянин» и поставили памятник на привокзальной площади. Рядом построили временную трибуну, положили красную ковровую дорожку, вокруг памятника поставили пионеров в красных галстуках, на трибуну поднялись Мордюкова, Авдюшко, Соколова, Парфёнов, Ялович, Чурикова и другие актёры, – и мы стали ждать поезда.
Когда подошёл поезд и на площадь вышли пассажиры, мы включили камеру, а Мордюкова стала толкать речь о том, каким образцовым семьянином и выдающимся рыболовом-спортсменом был Иван Сергеевич. Пассажиры подошли к трибуне, остановились и стали слушать, – это нам и надо было. Собрать массовку в Ростове Ярославском трудно, – не Москва, бездельников очень мало.
Когда приехали в Москву и отсмотрели материал, два кадра оказались негодными – брак плёнки. Вернулись в Ростов Ярославский, чтобы переснять. Сошли с электрички, выходим на площадь – ба! Стоит наш памятник, а вокруг уже разбит газон, и пожилой рабочий красит ограду.
– Кому памятник, дед? – спросил я.
– Травкину Ивану Сергеевичу.
– А кто это? За что ему такая честь?
– А за то, что не блядун.
Местное начальство решило: раз москвичи поставили памятник, торжественно открыли его и речь говорить приехала сама Нонна Мордюкова, значит, – так надо. И выделили из бюджета средства на его благоустройство. Так Леонов-Травкин и стоял на привокзальной площади, пока папье-маше не развалилось под дождём.
После картины «Тридцать три» почти во всех моих фильмах звучит песня «Мыла Марусенька белые ножки». И часто меня спрашивают – а что эта песня значит?
– Ничего. Память.
Когда снимали в «Тридцать три» сцену «выступление хора завода безалкогольных напитков», я попросил Леонова спеть «Марусеньку», – это была единственная песня, слова которой я знал до конца. А запомнил я её так: в архитектурном институте на военных сборах тех, кто участвовал в самодеятельности, освобождали от чистки оружия. Но пока я раздумывал, куда податься, все места уже были забиты, – не хватало только басов в хоре. Я пристроился в басы и неделю в заднем ряду старательно открывал рот. Разучивали песню «Мыла Марусенька». А потом пришёл капитан (он же хормейстер) и стал проверять каждого в отдельности. Из хора меня тут же вышибли, но слова я запомнил на всю жизнь.
Леонов так спел эту песню, как мог спеть только он один.
И мне захотелось, чтобы она звучала везде. В картине «Кин-дза-дза» её поёт даже инопланетянин Уэф.
Первыми, кому я показал уже смонтированную картину, были Ежов и Конецкий. Кроме них в зале сидели оператор Сергей Вронский, Мара Чернова и я.Фильм прошёл при полной тишине. Не смеются!
– Ты не комедию снял, – сказал Ежов после просмотра, – ты Чехова снял. «Три сестры»!
Чёрт, неужели промахнулся? Когда мы начали снимать фильм, то я договорился с актёрами – играем серьёзно, ничего не утрируем, не смешим. Был убеждён, что смешно будет в контексте. Ведь когда мы писали сценарий, мы смеялись!
И я на всякий случай подсократил паузы между эпизодами, рассчитанные на смех.
На первом же просмотре для актёров и родственников на «Мосфильме» хохот в зале стоял такой, что, пока продолжали смеяться над одним эпизодом, уже проходил следующий, и реплики невозможно было расслышать. А эти гадёныши – мои соавторы, Ежов с Конецким, – ржали громче всех. Смех – штука заразительная. И комедию, если хочешь определить, смешная она или нет, надо смотреть на зрителе, а не с соратниками.
Фильм, как и сценарий, к нашему великому удивлению, тоже приняли без замечаний. Только попросили написать, что это «ненаучная фантастика».
– Пронесло, – сказал оператор Сергей Вронский.
Он с самого начала удивлялся тому, что сценарий приняли, что фильм запустили. И всё время торопил меня снимать быстрее, пока не очухались и фильм не закрыли, – «потому что это критика советской власти». Я говорил, что мы снимаем фильм об идиотизме, который существует в любом обществе, а на советский строй и не замахиваемся, а Вронский говорил, что любое упоминание об идиотизме – это и есть критика советской власти. Но работал с полной отдачей: «Фильм на экраны, конечно, не выпустят, но хоть бы самим посмотреть».
Картину приняли, и мы успели показать её в Тбилиси в Доме кино и в Ленинграде в Доме кино. И в Москве – в Доме Кино, в Доме литераторов, в Доме композиторов, в Доме журналистов, в Доме художников, в Доме архитекторов. И на каждом обсуждении после просмотра выступали усатые старушки в очках, называли нас Гоголями и Щедриными и очень удивлялись, что фильм не положили на полку.
– Накаркают, девицы, – каждый раз вздыхал Вронский.
И накаркали. Перед просмотром в Доме учёных мне позвонили из группы и сказали, что копию на студии не дают: «родимые очухались» и фильм закрыли.
И закрыли так крепко, что я не смог её на «Мосфильме» показать даже Расулу Гамзатову, – директор не разрешил.
Я пытался объяснить директору, что смотреть мы собираемся вдвоём, я картину уже видел, значит, по существу, смотреть будет только Гамзатов. А он – член Президиума Верховного Совета СССР, член ЦК партии, секретарь Союза писателей, народный поэт. Директор развёл руками:
– Я очень уважаю Расула Гамзатовича, но – нельзя.
Я извинился перед Расулом и повёз его в гостиницу «Москва», где он остановился. Когда проехали мимо сада «Эрмитаж», Расул спросил:
– Как фильм называется? «Тридцать три»? Там афиша висит.
Развернулись, подъехали к «Эрмитажу», – действительно, висит большая афиша: «Тридцать три. В главной роли Евгений Леонов. Режиссёр Георгий Данелия». Точно, моя картина! Неужели идёт?
Пошли в кассу, спросили – действительно, идёт «Тридцать три». Но билетов нет. Пошли к директору, – директор извинился, билеты проданы на две недели вперёд, но для нас он может поставить в зале два стула в проходе.
Я поинтересовался, каким образом в его кинотеатре оказался этот фильм? Директор рассказал, что взял копию на складе в Госкино. Для выполнения плана в конце года все директора кинотеатров приезжают в Госкино и выбирают на складе себе новую картину – киностудии были обязаны сдавать в Госкино семь копий. Директору досталась «Тридцать три», и он очень доволен. Дипломатический корпус билеты бронирует, Академия наук, космонавты… А что фильм вроде бы запретили – он слышал, но официально ему никто об этом не сообщал.
И, очевидно, не только директор «Эрмитажа» забрал копию «Тридцать три». Двадцать пять лет картина была запрещена, и все двадцать пять лет она время от времени появлялась на экранах – в клубах, в воинских частях и даже в кинотеатрах на окраинах Москвы…
А в семидесятых годах я смотрел её заезженную копию на военной базе на Кубе.
Между прочим. После перестройки, когда все стали хвастаться своими «закрытыми» фильмами, я решил примкнуть к хору и тоже стал рассказывать, что мой фильм «Тридцать три» пролежал на полке двадцать пять лет. Но номер не прошёл: в застойные семидесятые почти все умудрились посмотреть мой сверхзакрытый фильм на экране.
Так получилось, что через два дня после того, как мы с Расулом посмотрели в «Эрмитаже» «Тридцать три», вызвал меня министр и велел вырезать эпизод «проезд «Чайки» с мотоциклистами»: это издевательство над космонавтами. «Чайка» с эскортом мотоциклистов положена только президентам крупных стран. Советское правительство, в виде исключения, разрешило так встречать наших космонавтов. А у нас в машине сидит какой-то идиот.
Я сказал, что если бы эпизод с «Чайкой» вызывал хоть какие-то ассоциации с космонавтами, в этом месте зрители не аплодировали бы, космонавтов у нас любят.
– Ну, это ваша домкиношная публика аплодирует. Нормальный советский зритель в этом месте возмутится.
– Именно нормальные советские зрители в этом месте аплодируют.
– Нормальные зрители фильма не видели. И с этим эпизодом не увидят!
– Уже увидели. Фильм идёт в «Эрмитаже».
– Это исключено.
– Давайте так, – предложил я. – Если фильм в «Эрмитаже» не идёт, я вырежу этот эпизод и всё, что вы скажете. А если идёт – вы выпустите его на экраны так, как есть.
– Договорились, – министр нажал кнопку на селекторе, – скажите, фильм «Тридцать три» идёт в каком-нибудь кинотеатре?
– В «Эрмитаже», Алексей Владимирович.
– Как?!! Кто разрешил?!! – Министр сразу как-то обмяк и загрустил.
– Ну что, выпускаем фильм как есть? – спросил я. – Под мою ответственность.
– Да вы-то здесь при чём! – и министр горько вздохнул.
Однажды позвонили в дверь. Открываю – стоит незнакомый молодой человек с простым, открытым лицом. Спрашивает:
– Вы Данелия?
– Я.
– Пожалуйста, выйдите на минуту. Надо поговорить.
– Да заходите.
– Нет, лучше, если вы выйдете, – и шёпотом объяснил: – Микрофоны.
Я вышел на лестничную площадку. Молодой человек огляделся, конфиденциально сообщил, что группа прогрессивно настроенной молодёжи поддерживает меня в моей борьбе с этим проклятым режимом и готова мне помочь.
Я посмотрел в его очень честные серые глаза и спросил, чем они могут мне помочь. Он предложил издать на Западе мои неопубликованные заметки, рукописи, – если они у меня есть. Тогда я сообщил ему (тоже конфиденциально, шёпотом), что из неопубликованных рукописей у меня осталось только письмо к матери. Сейчас не вспомню, где оно, но текст знаю наизусть. Вот: «Дорогая мама… – тут я прервался (вышла соседка гулять с собакой), переждал, пока она спустится, и продолжил: – Дорогая мама, как ты поживаешь? Я поживаю хорошо. Здесь идёт дождь». И уточнил:
– Это я писал из Свердловска, там тогда были дожди.
– А дальше что?
– Дальше – «Целую, твой Гия». Но одно условие, если берёте, прошу опубликовать под псевдонимом. Текст запомнили или написать?
– Запомнил, спасибо, – молодой человек вежливо попрощался и ушёл.
«Письмо к маме» в западной прессе так и не появилось. Терпеть не могу таких людей: зачем тогда было обещать, вселять надежду?
А через несколько дней, когда я вернулся с работы, мама вручила мне небольшой картонный ящичек, перевязанный бечёвкой. Сказала, что заходила какая-то женщина лет сорока, спросила: «Вы мама Данелия? Это для вашего сына». И сразу убежала. Я открыл ящичек: печенье, сервелат, тушёнка, шпроты. И никакой записки.
– Как в тюрьму посылка, – сказала мама.
На следующий день выхожу из подъезда, встречаю Женю Авдюхова, электрика из нашего ЖЭКа (мы с ним в одном подъезде жили).
– О! Ты на воле? – удивился Женя. – А Горфинкель свистит, что тебя посадили. Что вы с каким-то евреем Ленина в книжке обосрали и в загранице напечатали…
– Секундочку, – до меня стало доходить, – с каким евреем я книжку писал? С Синявским?
Тогда же, когда запретили «Тридцать три», посадили Синявского и Даниэля за «антисоветскую книгу». А поскольку фамилии похожи (Даниэль-Данелия) и фильм мой закрыли, пошёл слух, что посадили меня. Так что та посылка, очевидно, была предназначена Даниэлю.
Когда я вернулся с работы, сказал маме, чтобы больше она посылки не принимала. Но больше никто и не приносил. Только две открытки пришли. Анонимные. Там писали, что родители могут гордиться таким сыном. И что «Россия воспрянет ото сна…»
Между прочим. Это был не единственный раз, когда меня перепутали с Юлием Даниэлем. Когда мы запускались со сценарием «Джентльмены удачи», нам назначили консультанта из Управления лагерей, полковника Голобородько. Мы с ним созвонились, он заказал пропуска, и мы – Виктория Токарева, Александр Серый и я – поехали знакомиться.
Полчаса ждали на проходной. Звонили полковнику: «Подождите, сейчас, сейчас – тут небольшая заминка». А когда мы сидели у него в кабинете, всё время кто-то заходил: то за сигаретой, то подписать бумаги, то ещё что-то… И каждый входивший украдкой посматривал на меня.
– Вы знаете, чего они ходят? – сказал Голобородько. – Слух прошёл, что ко мне пришел тот Даниэль права качать. С адвокатами. Вот и бегают посмотреть.
А потом я встретил в Доме кино одного знакомого кинокритика.
– Ну, как дела? – спросил он. – Открыли картину?
– Какое там! Не только закрыли, но даже пошёл слух, что меня посадили.
– Тебя-то за что? – удивился критик. – Если уж сажать, то Элема Климова за «Добро пожаловать». Там у него, действительно, серьёзные проблемы поднимаются…
Я и сам думал, что сажать меня не надо. Но всё равно почему-то было обидно, что сажать надо Элема, а не меня.
А после перестройки я узнал от бывшего работника КГБ, что посадить собирались не Климова, а меня: очень возмутило тогдашнего председателя КГБ, что я отказался вырезать «Чайку». Но поразмыслив, там решили: не надо западной прессе давать лишний повод вопить о репрессиях над художниками в СССР: не та я фигура, чтобы делать из меня «узника совести». Мелковат. И в этом я с КГБ абсолютно согласен.
Не та я фигура, не та!
Между прочим. В двадцатых годах в Грузии за национализм посадили почти всех ведущих писателей и поэтов. А молодого прозаика К. Г. не посадили. Ему стало обидно, он надел черкеску, папаху, сел на лошадь и стал гарцевать перед окнами здания ЧК.
Из окна выглянул усталый от ночных допросов председатель ЧК:
– Иди домой, Котэ! – сказал он. – Тебя никто за писателя не считает!
Следующая публикация
На пороге Нового года я прошу о главном у Бога...
Нет комментариев