Художник - Валерий Шульц Наила не обманула. Через пару дней она уже звонила опять. Настоятельно просила найти телефон Нины. Потом звонила уже не она, а какая-то представительница семьи Люфт. Звонила из Калининграда. Вскоре эта представительница уже разговаривала и с Ниной. Нине пришла телеграмма – вызвали на переговоры на почтамт. Она волновалась, покрывалась испариной, потому что ожидала услышать сестру. Но увы... Звонила женщина по поручению герр Люфт.  Объясняла, что сестра ее никак не может приехать в Советский Союз. Отец – тем более. А сейчас ещё и болен. Весть о том, что у него жива вторая дочка вызвала сердечный приступ.  – Нина! Вы не волнуйтесь. Возможность увидеться у вас с сестрой есть. Вам просто нужно выехать в любую европейскую страну. Например, в Польшу, или – в Болгарию. Теперь это не так трудно. В последнее время много групп возят у вас за границу. Ваш Интурист вовсю работает. Я вот часто бываю за рубежом. Вам просто надо присоединиться к такой группе, сообщить нам, и семья вас найдет уже сама. Вам, главное, выехать за границу. Нина, не робейте... Вы должны увидеться с сестрой. Должны! Нина вышла с почтамта с мокрыми ладошками. Она была растеряна. За границу? Но как? Наверное, где-то и организуются такие группы, но только не у них. Не в их селе, не в этом, где сейчас она работала о таком и не слышали.  – За границу? Ты с ума сошла! Никогда ты туда не уедешь, это ж какие деньги нужны! – они уже подружились с Лидой, соседкой по комнате, откровенничали, – Мы для таких путешествий не зарабатываем. Чай, не городские. Но чем больше Нина об этом думала, тем больше понимала – она должна это сделать. У неё есть отец, есть сестра, у них одна на двоих умершая мама. Все остальное казалось ничтожным. – Найди свою сестру, дочка! Найди! – мать не сомневалась.  Нина была удивлена. Мама вообще была прижимистой, лишние затраты не приветствовала. Как-то Анна с детьми попросила в долг, чтоб съездить с мужем и дочкой на море, так мать такое устроила! Денег не дала, и долго ещё вспоминала Анне эту просьбу. Для неё это было – транжирством, глупым и неоправданным. А теперь... – Мам, так ведь деньги...., – осторожно начала Нина. – Найдем. С книжки сыму. А не хватит – Кольке позвоним, Любу попросим. Найдем. Только... Только как попасть-то туда, за эту границу? И как ты одна? Там ведь страшно, империалисты кругом, – Катерина качала головой. Нина бросилась матери на шею, расплакалась. – Да что ты! Что ты, дитятко мое! Ведь сколько лет-то прошло! Сколько лет! А вот ведь нашла Сонечка, нашла... Так и знали мы с Любой, что не оставит она это дело. Так и знали... Лишь бы оклемался, лишь бы поправилась, голубушка наша. – Маам, – Нина сейчас была похожа на маленькую, сопела носом, – Мам, а ты ... ты не боишься, что я, ну... останусь там? Неужели ты не боишься? Ведь они звать будут, наверное...  – Боюсь! Как не бояться-то? Но ведь... От судьбы разе уйдешь? Ведь не тут ты должна быть-то, а там... И кто знает, как правильно. Я только вот что думаю, Нин. Ты уж взрослая, тебя заставить или там силой держать никто не сможет. Война уж кончилась. А ты уж сама решай, как правильно. Как тебе лучше – так и делай. Не знаю я – может и потянет тебя кровь родная. И если потянет – оставайся... Лето это выдалось дождливым. А Нина взялась за дело. Она поехала сама к Софье Николаевне. Софья ей не понравилась, хоть была она и не в больнице, но выглядела неважно. Передвигалась она уже плохо – только по дому и на костылях.  Жила Софья в двухэтажном многоквартирном доме, в отдельной квартире в одну комнату. Этот дом построили рядом с её детским домом совсем недавно. Нина зашла и поразилась: в квартире скромно – диван, сервант, а книги стоящие и лежащие стопками. Но стены... стены снизу доверху завешаны фотографиями. Зелёные ветви плюща тянулись между ними. Здесь и старые, военных лет, с детьми с серьезными изможденными, какими-то стариковскими лицами, и более свежие, уже послевоенные, пионерские. И совсем новые – фотографии выпускников. Они писали ей, как матери, со всех уголков необъятной страны. На старом комоде – стопка писем.  Нина разглядывала фотографии, не могла оторвать глаз. – Даа. Каждого так хорошо помню, просто напасть какая-то. Где очки положила – не помню, а детей – до родинки. – А писем сколько! Ох! Пишут они Вам. – Ага. Отчитываются! Вот и сестричка твоя. Ведь маленькая была совсем, когда забрали, а позвонила... И тебе – судьба. – Я в последнее время только об этом и думаю, Софья Николаевна. Ведь могло быть и наоборот, могла я у вас в детдоме оказаться. Но главное – мы обе живы, и именно благодаря Вам – нашли друг друга. И встретимся... Я верю – встретимся. Правда, не знаю – как. – Все правильно ты делаешь, Ниночка! Все правильно. Не сомневайся, иди к своей цели и ничего не бойся. Хватит уж... набоялись! У меня, вот знаешь, сейчас времени много для размышлений. Лежу тут одна, думаю ... Как мы жили? Честно старались жить, а если и нарушали чего, так ведь только от безысходности, в которую нас сами же и загнали... А после за эту безысходность и наказывали, – она вздохнула, вспоминая что-то своё, – Мы решим, думаю, как увидеться вам с сестрой. Обязательно решим. Софью было так жаль! Нина вышла из подъезда, слёзы на щеках слились с каплями дождя. Так хотелось помочь Софье Николаевне чем-то, ладонями огородить её от печалей, болезней и бед. Когда вернулась домой, рассказала о Софье матери.  Помог Нине Анатолий Ефимович Немыткин, тот самый воспитанник Софьи. В начале осени молодежная делегация моторного завода Ярославля должна была ехать в Польшу для встречи с молодежью города-побратима. В эту группу включили и Нину, и даже помогли уладить все с работой в школе. Один звонок из обкома решил все проблемы.  В Ярославле, с помощью одноклассника Коли, нашли для Нины и квартиру, где она остановилась. Денег Катерина нашла, Нина спрятала их в матрас. Взять разрешалось двести рублей. Поездку эта предваряла длительная подготовка. Нина ходила в кабинет заводского профсоюза, как на работу. Она заполняла подробнейшие анкеты, включающие вопросы о знании языков, предыдущих поездках за рубеж, пребывании на оккупированных территориях в годы войны, отношении к политике коммунистической партии и образу жизни в капстранах. Она зазубривала решения партии, проходила опросы и медосмотры, оформляла документы. В это время познакомилась с Клавой, секретарем комсомольской организации с завода.  Да, она врала. Врала о том, что не имеет родственников за рубежом, не имеет знакомых. Если б не врала, её бы завернули.  Нина знала, что писать. Куда-то ушел страх, пришла уверенность – она имеет право встретиться с родней! И ни одно государство, ни одна идеология, не может это запретить. А если запрещает, значит это неправильная идеология.  Полтора месяца шла бюрократическая проверка. Они держали ответ перед строгой комиссией, состоящей, в основном из пенсионеров и заслуженных ветеранов. Нужно было знать работы Ленина, съезды КПСС, имена генеральных секретарей компартий избранной для путешествия страны. Нина уже видела претендентов на зарубежный вояж, вылетающих из кабинетов в слезах. Она выучила все! Она прошла...  И вот, наконец – день отправления. Она уже сообщила в Калининград Ирене программу поездки, которую их всех зачем-то заставили выучить наизусть. Помимо встречи с молодежью города-побратима Седльце, в программу входили исключительно идеологические локации: братское мемориальное кладбище, где они должны были возлагать цветы воинам-освободителям, памятник Марксу, заводы, фабрики и сельскохозяйственные предприятия.  Поезд пересекал Белоруссию. В узком коридоре купейного вагона они толпились у окон. Все хотели увидеть знаменитую Брестскую крепость. Но Нина никак не могла узнать знакомые по книгам истерзанные стены крепости. Павел, староста группы, глядя в окно, грустно произнес: – Здесь погиб мой дядя... После недолгой станции, промелькнул советский пограничный столб, поезд загрохотал по мосту, а когда вновь послышалось мерное постукивание колес на стыках рельс, кто-то произнес: – Вот мы и в Польше. – В Польше! Нин, представляешь? – Клава подталкивала её локтем, – Уже в Польше, за рубежом. Нине не верилось. За окном такой же чуть подёрнутый золотом лес, такие же станции.  Сейчас ею владело двойственное чувство. Какое-то непонятное состояние тревоги сменялось радостным чувством от ожидания чего-то неведомого, нового и интересного. Сейчас она вспоминала слова матери: " Ведь не тут ты должна быть-то, а там... И кто знает, как правильно... Кто знает, может и потянет родная кровь..." Но того страха, который был раньше, сейчас уже не было. Она была уверена, в том, что делает. Лишь бы нашли ее! Лишь бы встретиться ей с сестрой! Сейчас от нее ничего уже не зависело. – Нам деньги поменяют, валюту выдадут, – шептала неугомонная Клава, – Я хочу в магазин попасть. Как думаешь, пустят? – Должны. Но наверное, в последние дни, не сразу. – Слушай, я так плащик хочу польский! Так хочу! А ты чего брать будешь? – Мне игрушки нужны, племянницы у меня маленькие... А вообще, главное, чтоб пустили, а чего брать – придумаю.  Клава и догадаться не могла, что для Нины в Польше – главное совсем другое. Никто не мог догадаться. А Нине совсем не было стыдно. Один раз всего стало неловко. В окне замелькали большие и малые строения. Проводник поспешил в тамбур, бросив на ходу: – Седльце! Стоянка десять минут.  Поезд замедлил ход. На широком перроне – делегация юношей и девушек. Павел встревоженно командовал: – Все – не перрон! Быстро! Нас приветствуют! К их вагону хлынула польская молодежь города-побратима. Павел благодарил, жал руки, им надарили игрушечных медвежат. Нине такой медвежонок не достался и, когда поезд уже стремительно мчался дальше, в Варшаву, Клава протянула медвежонка Нине.  – Ну, что ты! Зачем? Тебе же он понравился, я вижу, – отказывалась Нина. – Бери! У меня нет маленьких племянников. Бери, тебе нужнее.  Нина взяла медвежонка, и ей почему-то стало грустно. Так жаль, что нельзя откровенно поговорить даже с этой милой девушкой.  Делегацию разместили в гостинице. Клава с Ниной в одной комнате. Они рассматривали мелочи, поражались виду из окна. И Нина заметила, что уже присматривается к людям, ищет среди них девушку, похожую на нее саму. Ирена сказала, что ей предпринимать самой ничего не надо. Ее найдут. Павел опять прочел им политинформацию, напомнил правила поведения. Завтра по плану – знакомство с Варшавой. Было интересно, Нина увлеклась. Все вокруг притягивало. Старые здания города с удивительными, невиданными ими крышами, Висла и виды за ней, машины, каких не было в Советском союзе, красивые автобусы, площади, мосты... Они находились возле небоскреба, задрали головы вверх. Женщина-гид рассказывала о том, что здание очень пострадало в войну, о том как его восстанавливали... Нина, как и вся группа, шла по аллее, разглядывала здание. Она чуть отстала. Другие группы туристов с гидами тоже прохаживались здесь. И тут от одной группы отделился миловидный юноша, он оказался рядом с Ниной.  – Дзынь добру! Мило пани.... Он улыбаясь заговорил с Ниной на польском. Показывал на здание, жестикулировал. – Не разумею по-польски, – ответила Нина, как учили, и прибавила шагу, чтоб догнать свою группу. А он крикнул ей вслед: – Мило пани. Вшистко добре. Ни бойси..., – и вдруг Нина услышала, – Наила, Нина, Наила, – Нина резко оглянулась, остановилась. Юноша шагнул к ней и негромко произнес: – На придце до кафеарни Слодки кармель. Фрау Люфт Наила придце...  Он опять старательно объяснял что-то по-польски, но Нина уже поняла все – это был посланник сестры, и вечером Наила будет ждать ее в кафе Сладкий карамель, а может Сладкая Кармель. Не важно...  Юноша убежал, почти вприпрыжку, приветливо махая ей рукой. Он был таким возбуждённым и радостным, что его радость передалась и ей.  Но как найти это кафе?  Она улучила момент и спросила это у женшины-гида. Та охотно ответила. Оказалось, что это кафе совсем рядом с их гостиницей. Когда возвращались, Нина отыскала его глазами. Совсем скромный закуток с забором в цветущих вьющихся растениях, а за ним, прямо на улице – столики, картинки со сладостями. Сладкая карамель, определенно. Завтра они группой уезжали в город-побратим. Надо было ускользнуть из комнаты, как-то схитрить, выйти из гостиницы. По одному гулять им было запрещено. Нина очень боялась, что это у неё не получится. Но Клава сама позвала ее на прогулку. – Идём, Нин! Чего в комнате-то сидеть? Тут недалеко набережная. Все почти наши туда идут. Говорят там всегда музыка.  Нина отказалась, показала мозоль на ноге. Благо, нога и правда – была стёрта.  А как только шум в коридоре утих, все ушли, она засобиралась, засуетилась. Пальто в черно-белую клетку, шапку сначала надела, потом сняла. Взяла все свои деньги, а потом вернулась и выложила половину. Что-то происходило с ней непонятное. Она схватила кончик светлой косы и засунула часть волос в рот, пожевала и почему-то стало спокойнее.  Кафе совсем недалеко. Как дошла, Нина помнила плохо. Поднялась на три ступени и заглянула на столики. Там и тут сидели люди, они улыбались, пили напитки, беседовали. Раскрепощенные, счастливые и беззаботные.  Кафе – непривычное заведение для Нины. Но она направилась к свободному столику в углу. И тут она увидела ее... Полубоком к ней стояла ... стояла как будто она сама, и в то же время совсем другая девушка. Тёмно-синий короткий плащ, светлый свитер, маленький беретик-таблетка в цвет плаща, чуть расклешенные брюки, волосы светлые лежат на плечах. Она внимательно смотрела на улицу, она ждала, но никак не могла увидеть Нину, потому что Нина шла по тротуару с другой стороны. Девушка держала рукой во рту кончики волос. Точно также, как Нина совсем недавно, жевала волосинки. И тут она обернулась. Между ними оказалась пара столиков. За одним сидела пожилая пара, другой был пуст. Обе замерли, глядя друг на друга. Нина смотрела вопросительно, напряжённо, не зная, что предпринять, а Наила – подняв брови, восторженно. Наила бросилась к Нине первая, чуть не сбив стул, немного напугав сидевшую пару. Она обняла Нину, прижала к себе.  Сердце Нины билось неистово, но она все ещё не могла поверить в происходящее. Посетители смотрели на странную встречу. Девушки были на одно лицо, явно – сестры, но ... такая встреча. Да и по-разному внешнему виду, можно было определить, что живут они друг от друга далеко. Сестры сели за столик. Наила держала Нину за руку, не отпускала. Нина немного стеснялась, она не привыкла к столь бурному проявлению чувств.  – Нина! Нина! Я так рада нашей встрече! – был акцент, но говорила Наила по-русски хорошо.  – Я тоже очень рада. – Ты, как я...ты, тошно, как я... Посмотри! Мы же – близнецы, – Наила все трясла руку Нины.  К ним подошёл официант, Наила спросила, не голодна ли Нина? Заказала напитки. Она говорила по-польски, была уверена в себе, она была здесь – в своей тарелке. А Нина робела.  – Расскажьи, расскажи, как ты живьёшь?  Наила почему-то очень обрадовалась и удивилась тому, что Нина – учитель, спрашивала о семье, о маме Кате. – Мама? Мама замечательная. Она, знаешь, боевая такая. Иногда чересчур, – Нина улыбалась, вспоминая о маме, – Она говорит, что благодаря тому, что она боевая, мы и выжили все тогда, в войну.  – Скажьи, Нина! Я думаю часто: если быль голод, если у ньеё было трое детей, зачем же она взьяла тьебя сьебе? Почему не отдала в детдом?  – Почему? ...., – Нина не знала, как объяснить это, – Полюбила, наверное. Не смогла отдать. Они смотрели друг на друга и не могли насмотреться. Нина то и дело ловила на себе внимательный взгляд сестры, та улыбалась, вздыхала. И Нина тоже разглядывала ее. А ведь они могли поменяться тогда местами. Нина могла оказаться в детдоме, а Наила у её мамы. – Ты федь совсем не помнишь нашу маму, да? – спросила Наила. – Нет, конечно, нет. Мне и трёх месяцев не было тогда. Как и тебе..., – она улыбнулась и подумала, что уже учиться улыбаться у сестры.  – А мьеня тетушка растила. Фатер работать должен быль много. Но это таков папа. Семья у нас Бауер, не бедная. Но папа не мог не работать. Наила полезла в сумочку. Достала конверт с фотографиями.  – Воот. Это тьебе. Смотри, – она подвинулась к Нине ближе, – Смотри! Вот – мама. Это ещьё до войны. А это – папа. Вот этот, спрафа.  На Нину смотрели высокие красивые и молодые родители. На одном фото мама была в лыжном костюме, белой шапочке. Она улыбалась. Она так похожа была там на Наилу. Вернее, наоборот. Нина понимала, что и она похожа на мать. А ещё они обе были светловолосые, как отец, обе узколицые, у обеих чуть выдавался вперёд подбородок – это в отца.  Глядя на эти фотографии, углубляясь в детали, Нина вдруг осознала полную реальность и правду происходящего. Нет, это не игра. Это – правда. Вот же ее семья! Вот! Могла быть у неё мама. Эта мама! Именно эта красивая, стройная, образованная и прогрессивная женщина! И этот отец. По всему видно, умный и обеспеченный, добрый и справедливый. – А это наш дед. Возьми. Это тьебе. Я специально для тьебя их напечатала. И тут у Нины ушел, растворился стержень сдержанности, воспитанный страхом недоверия всему незнакомому. Она заплакала, крепко обняла сестру. Теперь она была инициатором объятий, теперь она горько плакала на плече у сестры. – Нина! Нина! Не плачь! Пожалуйста, не плачь. Я льюблю тебя и буду льюбить всю жизнь, Нина! Я не могу сейчас, но я так хочу побывать на могиле мамы! Нина, у нас есть план... И тут Нина вспомнила: – Наил! А ты знаешь! Ведь у нас и имя одно на двоих. Ты должна быть Иветой. – Мы тоже думали об этом с папой. Мы не понимаем... – Наша мама потеряла Ивету, понимаешь? Она рвалась искать именно Ивету... А меня она называла Наила. Это мама Катя меня переименовала. Тогда так лучше было. А твой отец в детдоме нашел тебя. И решил, что ты – Наила. – Да... Ты права. Наила и Ивета – это латышские имьена. Так звали бабушек мамы Терезы. Но у меня ещё и русское имья было– я – Степанида. Теперь я Стеша– Наила– Ивета. Не много ль имён за одну мою жизнь?  Они говорили долго. Не заметили, как совсем стемнело. В один момент за спиной Наилы вырос молодой человек. Нина испугалась. Он был очень представительный, статный, но вовсю улыбался Нине.  Налила заговорила с ним по-немецки.  – Нина, познакомься. Это мой друг – Том. Он говорит, что теперь не уверен, правда ли я – Наила, а не ты. Тьебе пора, наверное. Мы знаем, у вас строгие законы. Но мы ещё увидимся, завтра. – Но мы завтра уезжаем из Варшавы. – А мы за вами. Мы знаем. Я здесь, чтоб видеть тьебя. Неужели я могу уехать, когда моя сьестра рядом? Они тепло попрощались. Клава уже была в комнате. Нина сказала, что гуляла. Клава побурчала немного, а вскоре перешла на бурный рассказ о своей прогулке. А Нина лежала в темноте гостиничной комнаты, делала вид, что слушает соседку, а сама смотрела в потолок, по которому неслись тени от фар проходящих автомобилей, и думала о встрече с сестрой.  Она была счастлива сейчас! У неё есть родная сестра-близнец! У них жив отец! Жаль, что увидеть его нельзя. Она вспоминала о своей закрепощенности при встрече с сестрой и мечтала, что с отцом бы она встретилась совсем по-другому. Если бы встретилась... Но, к сожалению, это невозможно. Отец где-то под Берлином. Сейчас ему нельзя ехать на далёкое расстояние. Что-то с сердцем... Так думала Нина. Но оказалось, что Наила, Том и Янис, их друг-поляк, думали по-другому. У них не было тех рамок, которые сковывали мышление Нины, да и не только мышление. У неё не было абсолютно никакого представления о передвижениях здесь, в Европе. В Сельдце её опять нашел Янис. На этот раз они просто гуляли по парку. Гуляли все вместе, Янис и Том с ними. Там проходил молодежный праздник.  – Нина! Тьебя очень хочет видьеть папа. Очень! Это его траум, мечта. Понимаешь? Он под Берлином, это недалеко, – Наила остановилась, повернулась к Нине, – Нина, поедешь к отцу? – Что? Наил, ты чего? Мне ж нельзя... Это же другая страна. Я сейчас-то нарушаю..., – Нина не понимала, как такое возможно? – Возмошно, Нина, возмошно..., – Налила начала говорить быстро, подхватывая и немецкие слова, – Мы с тобой дассельбе, одинаковые. Мы меньяться одежда. Мы всьё продумали. Том сказал – зуб. Я скажу, что я– Нина, что заболел зуб. Буду молчать. И ты... Тебя отвезут. Том и Янис поедут. Янису можно в Германию. Шнель. Вы поедьете завтра – вечер. Всего день. Вечером вернёшься. Зегс – путь. Шнель, Нина. Шесть часов! Папа так обрадуется, Нина! – Нет. Наила, ты сошла с ума. Нет. На следующий день вечером в Варшаве, в туалете кафе "Сладкая карамель", они менялись одеждой. В туалет зашли две девушки. Одна – в клетчатом пальто, вязаной пушистой шапке, сапогах, вторая – в синем плаще, расклешенных брюках, шнурованных ботинках. Все было продумано и обговорено. – Дай мне денег... русских.  – Да! Вот возьми, – они обе волновались, но понимали друг друга уже с полуслова, – И не выдумывай зуб – голос пропал, вернее. Держись за горло, кашляй, смочи лоб, как будто температура, как будто потеешь. Полежи денёк в гостинице. Клава ничего пропускать не любит, её там почти не будет. Чемодан под кроватью. В тумбочке найдешь остальное.  – А ты выучи несколько дойч фраз, пока едьете. Мальчики помогут. Но лучше тоже молчи. Тьебе не придется разговаривать в путьи. А папа говорит по-русски. И Том – хороший водитель. И Янис... – Ты любишь Тома, Наил? – О! Я ещё не решила,– Наила улыбалась, – Он – хороший друг.  Улыбчивая Наила в вязаной шапке выглядела как-то странно. А Нине свое отражение понравилось.  И как будто вдруг одежда повлияла на Наилу. Она вдруг загрустила. Когда выходили, остановила Нину. – Нина. Папа... Его мечта – оставить тьебя дома. Я не хотела тьебе говорить раньше. Я ... Я не знаю, как лучше... Но ты можешь остаться. Наш дом – твой дом. Ты останешься если, мьеня заберут мальчики. Нина взяла сестру за руку. – Я решу это, Наила! Теперь я уже все сама решу. Ты и так многое для меня сделала! Спасибо тебе! Вышли из дамской комнаты те же две девушки. Разницы в длине волос никто не заметил. Вечером Том проводил Наилу в отель Нины, а Нина отправилась в путь. Если б ей сказали о таком её поступке несколько дней назад, она бы не поверила. Дисциплинированная Нина никогда не совершала ничего столь авантюрного.  Эта дорога рассказала о Польше Нине даже больше, чем гиды в Варшаве. Она любовалась архитектурой, свежевысаженными деревьями. Они заехали в старое кафе, чтоб перекусить. А там – семейная атмосфера, улыбающаяся хозяйка, добродушные люди, которые, по-видимому, встречались тут ежедневно, играли в настольные игры, сплетничали, ели и пили – у них шла своя размеренная жизнь.  И ребята такие славные, только что – не носят её на руках, и Янис проявляет знаки внимания, и на душе – совсем спокойно. Все правильно она делает. Все правильно...  Они въехали в Германию. Дорога – как зеркало. Компания веселая. Скоро встреча с отцом. *** В ночь на двадцать четвертое октября Катерина не спала вообще. А утром выяснила, что и Люба не спала тоже. И дела домашние совсем не шли. Они обе делали вид, что заняты. Навещали друг друга каждый час и вздыхали, обсуждая тему этих вздохов очень странно. Катерина шлёпала над столом с руки на руки тесто: – А чего вздыхать-то! Так и лучше..., – говорила Люба. – Вот и я думаю... Пусть бы... Сегодня из Ярославля на автобусе должна была приехать Нина. Или – не приехать вообще. Одно из двух.  Катерина думала, что, если бы случилось что-то такое в поездке, наверное, уже бы сообщили. Но она уезжала на несколько дней. Не могла не поехать...На хозяйстве оставалась Люба. Могла и пропустить сообщение.  Автобус из Ярославля приезжал в шесть вечера. Но уже с пяти Катерина сидела на скамье перед калиткой. Уже морозило, сквозной ветер задувал по забору. Пришла Люба – отругала. Катерина зашла в дом, утеплилась и уселась на скамью опять. А когда по обочине осенней размытой грунтовки с остановки пошли первые приехавшие, поднялась на ноги, чтоб виднее было. Автобус у них ходил раз в день.  Вон Дарьин сын из института приехал, вон Борис Веденеев – с работы, Шура – из больницы, наверное... Много и незнакомых. Катерина уж и не узнавала многих молодых, село разрасталось. Вот только Нины – нет.  Катерина взялась за ледяную ручку калитки.  "Нет, значит. Ну, так, значит, так. Осталась там. Не вернулась. Голос крови! Он сильный, этот голос. Да и лучше там жить-то! Все говорят! Чего ей у нас делать? Будет опять в деревянной маленькой школе деревенскую ребятню учить, и жить в сараюшке с худой печкой за школой! А там... Софья говорила, у них там и не один дом-то. Богачи. Правильно, что осталась. Пусть счастлива будет дочка! Пусть." Катерина знала, что сейчас обязательно придет тоже выдохавшаяся от ожидания Люба. Сядут они, поужинают, поговорят. Только почему-то лег на сердце камень и давил. Она оглянулась ещё раз на дорогу. Все уже прошли. Но тут из-за холма вдали показалась знакомая фигурка. Нина! Или нет?  Катерина сощурилась, все свои силы вложила в то, чтоб увидеть, а как увидела, ноги стали ватными, пришлось упасть на скамью. По обочине шла Нина с большим своим чемоданом. Нос предательски засопел. Катерина давай скорей его утирать. Зачем реветь-то при Нине. Нечего реветь!  Нина тоже увидела мать, ускорила шаг. Обнялись, пошли в дом.  – Натопила я, раздевайся. Наготовила..., – а силы и нервы сдавали, – А я уж, смотрю, нет тебя. Уж и подумала... Мы тут думали... Люба вон весь день бегает. Набегалась – легла. Но придет, тоже ведь переживает... – Мам, – Нина обняла Катерину, – Мам! Задержалась, прости – не подумала. До того березовая роща хороша, вот и стояла, любовалась. Думаю, как раньше-то красоту эту не замечала! Не замечала вот. Видно надо было съездить на чужбину, чтоб свою красоту разглядеть. – Вернулась..., – повторяла Катерина. – И как я не вернусь к тебе? Как? Как к Аньке не вернусь или к братьям? Как я к тете Любе не вернусь, к Софье Николаевне! Катерина взмахнула руками. – Ох, Ниночка! А ведь Софью Николаевну-то схоронили, померла она.  – Как?... – Да...ездила я на похороны, сообщили нам. Народу было...народу... Венки такие. Уважаемая женщина была, заслуженная. Жаль ее.... Как любили мы ее, как любили... Царствие небесное... – Жаль-то как! Надо Наиле сообщить. – Виделись?  – Виделись, мам. И с ней, и с отцом.  Катерина начала стучать чашками, накрывать на стол. Она ещё сомневалась, может дочь проститься с ними приехала? Боялась спрашивать дальше. – Ты что ли волосы подрезала? Другая какая-то. Звали тебя туда? Али нет? – Звали, мам! Отец особенно. Он и сейчас надеется, думаю. Он очень хороший, мам. Очень! – И чего ж ты решила? – Катерина стояла к Нине спиной, но Нина чувствовала напряжение в каждой её клеточке. Нина вздохнула, подошла к матери сзади, обняла за плечи. – Мам, ведь сестра и отец от меня никуда уже не денутся. Мы теперь с ними вместе, хоть и на расстоянии. Теперь – вместе. Связь будем поддерживать. А что я решила? А я решила, что обе мамы у меня здесь. Как же я без них-то жить буду? И они как – без меня?  Плечи Катерины задергались, зарябило в глазах. Она подняла фартук и уткнулись в него лицом. И почему так тяжело ей было отпускать именно эту чужую родную ей дочку? Материнство – разве рождение это? Нет, материнство – это благословение. *** Автор: Наталья Павлинова (Рассеянный хореограф).