Предыдущая публикация
- И что же он?
Обижал её? Бил сильно? Отчего она - того?.. - допытывалась Марья, приглаживая на руке вставшие дыбом волосы. От услышанного она вся покрылась гусиной кожей, даже гладко уложенная грива приподнялась. Она и знать не знала о трагической судьбе первой жены мужа. Степан так объяснял: молод был, глуп, по дури женился. Закрутилось у них с Марьей лихо и как-то было не до подробностей...
- Ох, обижал, Марьюшка, - виновато скукожила лицо бабка Степана, - бить не бил, но пил, проклятый, и гулял от неё, кобелировал в открытую. Что с этих музыкантов взять ещё? Да и дедовская порода... - призналась, совсем посуровев, бабка, вспомнив недоброй мыслью своего благоверного. - Но ты не переживай, счас он не такой, то по молодости, покуда мозги на место не встали.
Марья ещё раз взглянула на чёрно-белую фотографию своей предшественницы, которую перед ней разложила на потёртом столе бабка. Девушка была совсем юна, едва исполнилось восемнадцать. Её светлые волосы были спрятаны под простую фату с налётом деревенской старинки, а платье и вовсе словно шили вручную и явно не на неё - широкие плечи наряда смотрелись разболтанными на её узкой фигуре. Рядом задорно улыбался Степан, а невеста смотрела не в кадр, а чуть в сторону, и столько тоскливой грусти читалось в этом гаснущем взгляде, что можно было подумать...
- Так она с ним не по любви была? Её заставили?
- Кого? Надьку? Неее... Влюбилась в него, как кошка, - заверила бабка, - а как не влюбиться в такого? Красив, чертяка, ты погляди: и фигурой истинный атлет, и лицом недурен - о́на чуб какой один залихватский, - а глаза как обманчиво-искренни: они на тебя глядят, а ты тонешь... Хоть и внук он мне, да так порой залюбуешься, что случалась мысля: была б я девкой - не устояла бы перед таким пряником. Так это я, которая любовь в жизни всякую знала, а Надька что? Сирота она с семи лет. Детдомовская. Ни ласки, ни тепла не ведала.
Тут бабка вспомнила про свой чай и, шумно отбивая по краю кружки неудобной вставной челюстью, ополовинила его, закусив халвой. Марья терпеливо ждала продолжения, по-прежнему не сводя глаз с единственной фотографии Надежды. Она видела её в этот день не впервые - ранее Надя навещала её. И не только во сне. Бабка, причмокнув, продолжила:
- Вцепилась она в Степку всеми когтями, как в последнюю надежду на счастье, да и он влюбился. Шальной, молодой... Женюсь, грит, и всё тут! А самому всего двадцать! Может жалко ему стало сироту бедную? Она-то где жила? В общежитии при ПТУ, а там клопы, тараканы, зимой холодно... На праздники ребятня по домам разойдётся, а ей куда идти? Вот и сидела там одна, сама рассказывала. Стёпка-то у нас с детства парень добрый, жалостливый, но наградил его дьявол красотой, а душу дал разбитную, артистскую... Ну вот привёл он Надьку к нам, а мы-то не очень ей рады были... Девка без роду, без племени, за душой никакого приданого. Чему радоваться? Но приняли. Кое-где с прохладцей, с недовольством, но приняли. За год, пока жили они, привыкли к ней, даже по-своему полюбили.
Опять бабка, охнув, заглохла, и судорожно схватила с подоконника палку, которой подпиралось для проветривания окно. Почесала этой палкой спину себе, щурясь блаженно.
- Кто-то в саду меня цапнул, овод наверно, - пояснила она.
Марья уже теряла терпение. Ей хотелось поскорее узнать почему же Надя свела счёты с жизнью.
- Так что же дальше, бабушка Вера?
- Ах, да. Стёпка после музшколы своей всё выступал, никакой концерт в районе без него не обходился, а то и на областные мероприятия званым был. Каким был он, таким и остался лучшим в округе дудистом, или как там его... в трубу дудит общем, ну ты знаешь. Вернётся после концерта пьяным в дрова, у порога гроздья девок с себя сбросит, и давай к Надьке лезть , а от него запах... Алкоголя запах и духов чужих, помад разных... Прямо, бывало, что на губах и щеках та помада цвела. Надька плачет, кричит, а он: "Да что ты! То просто поклонницы! Люблю я только тебя!" Ох, наслушались мы... - остановилась со всхлипом баба Вера.
Марья достала из сумочки платок, подала ей. Бабка высморкалась в него, не щадя.
- Ну так вот... Видим мы, что совсем гаснет девка: ходит задумчивая, как в воду опущенная, а в один день, когда Степан опять на концерт уехал, стала такие вещи говорить, будто прощается с нами, а мы и не сообразили, слушали её вполуха, ты пойми, нас эти отношения тоже утомили порядком, никакого покоя в доме. Днем взялась она варенье варить из крыжовника, оно у Степы любимое. Приходит под ночь Степан домой в обычном состоянии: пьяный, со следами помады... А Надя ничего ему, никаких разборок. Стол накрыла и сидит улыбается, ждёт когда Стёпа доест.
"А на десерт у нас твоё любимое варенье, Степашка,"- говорит ему и выставляет на стол две пиалочки: себе и ему.
Стёпка жадно на варенье накинулся, радуется в душе, что на этот раз так легко отделался, а она всё ковыряет свою порцию.
"Понимаешь ли ты, любимый, что всю душу мне выжег? Разве можно так жить? Ты зачем меня в жены взял - погубить? Так и будет у нас?"
А Стёпа ей отвечает, мол, ничего поделать не могу, такова моя природа и разве плохо тебе семью иметь, ведь лучше это чем ничего, и мамка с папкой тебя любят, нормально относятся, а он уж какой есть такой есть - смирись и не трави душу соплями.
"Не изменишься, значит", - говорит Надя и начинает есть своё варенье. Ест и плачет. Степан уйти хотел, устал, прилечь бы, а она ему:
"Нет! Смотри как я ем. Это мой последний ужин."
Стёпа ей: "что? Как? Ты что мелешь? Что это за шутки, отстань, я спать хочу."
А Надя пихает и пихает в себя то варенье и вдруг как вскрикнет, как ухватиться за живот! Упала на пол с треском. Стёпка как заорет дурным голосом... Мы попросыпались, сбежались на кухню, а там Надя лежит распростертая , пена изо рта, глаза закатились.
Баба Вера закрыла узловатыми руками лицо, видно, слишком явственно предстала перед ней картина.
- П-почему? - спросила бледная Марья. - Сердечный приступ?
- Нет! Яд! Яду она в свою порцию насыпала! Ох, молодая, ох, глупая... Из-за какого-то кобеля такой грех, такой грех... Теперь мучаться ей, бедной, на том свете, то ли в аду гореть, то ли быть в вечном изгнании... Самый тяжкий грех на себя взяла.
Домой Марья возвращалась сама не своя. Катила по тротуару коляску с дочкой и ничего не замечала вокруг - ноги сами вели её к дому. Как она преодолела подземный переход, разделяющий частный сектор и многоэтажные застройки? Когда успела перейти пару улиц? Она ошалело остановилась около подъезда их дома - только тут она осознала, что машинально прошла целых полчаса и совершенно не помнила как это сделала. Она оглянулась на детскую дворовую площадку, отметила, что солнце стало другим, оно светило по-осеннему под более резким углом и оттого очертания предметов стали видеться острее, чётче, словно кто-то убрал с них летний незадачливый фильтр. И листья липы уже валяются, хотя деревья ещё все зелены, но уже не сочны, они разом поблекли - это наступил сентябрь.
И всё это - и Надя, и нахрапом наступившая осень, - пошатнуло душу Марьи, всколыхнуло в ней что-то таинственное, заставляющее усомниться в реальности. Марья словно выпала из привычного мира, вывалилась за грань земного и зависла над этой гранью, видя весь мир со стороны, не понимая где реальность, где почва, где твердь земли и вообще существует ли сама Марья здесь и сейчас или всё относительно времени? Что если всё время, вся история существуют параллельно друг другу и в какой-то из плоскостей продолжает жить Надя и травит, травит, и губит себя, и остаётся где-то между тем миром и этим, и нет ей пути ни назад, ни вперёд, и не потому ли она стала являться Марье сначала во снах, а потом и явственно, чтобы Марья помогла ей снискать покой?
Марья сильно тряхнула головой, потерла себе лицо и очнулась. Удивилась бредовости собственных мыслей. Куда её занесло? Что за дикие домыслы? Зачем вообще пристала к ней эта Надя?
Она начала снится Марье после рождения дочери. Надя была лишним, непонятным персонажем сновидения. Она появлялась внезапно и сон переставал быть похожим на сон, Надя уводила её то в трамвайный вагон, то в электричку, она умоляла помочь и они ехали очень долго и напряженно, и никак не доезжали до конечной - Марья просыпалась как от кошмара. Настал день, когда Марья поняла, что это один и тот же незнакомый человек, девушка, врывается то и дело в её сны. И она описала внешность странного персонажа мужу.
- Похоже на мою первую жену, - брякнул Степан. - Мне она тоже снится. Ругается, налетает, преследует... Бог знает что ей надо. Всё про туфли какие-то талдычет. Радуйся, что тебе она снится хотя бы так.
- А что с ней случилось? Расскажи наконец!
- Несчастный случай. Не хочу я об этом. Давно было, чего бередить.
- Как она умерла?? - не отступала Марья.
- Отстань, говорю! Нет её больше, ничего от неё не осталось! Жизнь как тень прожила, ничего не нажила, и сгинула также. Всё.
Но Марья успокоиться не могла. Собралась в один день и пошла обрабатывать бабку Степана - знала, что если и расколется кто, то только она, ведь родители покрывали во всём сыночка. Марья специально подобрала такой день, чтобы сверкров не было дома, они уехали в гости к старшей дочери. Бабка не разочаровала Марью, выложила всё как есть, правда, в конце попросила, чтобы та была молчком, ведь это семейная тайна.
Марья дождалась с работы мужа, терпеливо накормила его, не выказывая озабоченности по поводу Нади, хотя язык так и чесался начать разговор. Наконец довольный Степан взял на руки ребёнка и прилег, тетешкая девочку.
- А скажи, Стёпа, ты ведь бабу Веру свою любишь? - начала издалека Марья.
- Конечно люблю, а что? - спокойно ответил Степан и вдруг резко подорвался на локте: - что с ней?! Заболела? Плохо ей?
- Да что ей сделается, такие живут по сто лет, - проворчала Марья. - Значит, любишь. А если любишь, то не предашь, да?
- Выкладывай! Не тяни!
- Я всё знаю о Наде! Бабушка мне рассказала!
- Вот старая транда! Вот язык без костей! - выругался Степан, мысленно сплевывая.
- Ты! Довёл! Девочку! До! Самоубuйства! - брызнула ему в лицо правдой Марья, - и спокойно живёшь?? Ах, он не понимает, почему бывшая жена ему снится! Ах, ах! Я сейчас расплачусь! Бедный, бедный Стёпа, его преследуют во снах! Как жить-то!
- Прекрати.
- Алкашня без совести!
- Да не пью я так больше!
- Сколько баб у тебя до меня было?
- Ты первая. Вторая то есть...
Марья некрасиво скривилась.
- Ага, ага, лапшу не вешай. Если я не дай Бог узнаю, что ты мне... с кем-то... ух!
Марья провела боком ладони по шее.
- Понял, понял.
- Понял он, - с желчью повторила Марья, - не в этом дело сейчас. Как вы Надю хоронили? Не отпевали, ничего?
- Кто возьмётся отпевать самоубuйцу, ты вообще уже?
- Я всё выясню. И мы сделаем всё что сможем. Ты на могиле её давно был?
- Ни разу со дня похорон. Не могу я... Ноги туда не идут.
- Трус ты. А ещё музыкант, на сцене он... Там ты герой.
- Сравнила тоже.
Марья взялась за дело: сходила в церковь выяснить что можно сделать, но там ей отказали в службах, только посоветовали молиться за грешницу. Уговаривала она Степана на кладбище съездить, попросить там у Нади прощения, но Степан упёрся, как бык, нет и всё тут. Молилась Марья сама, выкраивая время между домашними делами и уходом за дочерью. Молилась искренне - ей было очень-очень жаль Надежду, так и стояло у нее перед глазами печальное лицо Нади со свадебной фотографии. Иногда Марье казалось, что лицо на этой воскрешенной в памяти фотографии оживало и его трогала лёгкая улыбка. Но ничего не помогало: Надя снилась Марье опять и опять, а иногда, проснувшись среди ночи из-за ребёнка, Марья отчётливо видела Надю на стекле в отражении ночного окна.
Однажды малышка не засыпала днём и Марья долго сидела около её кроватки. Вдруг слышит она стук в дверь. Марья вышла в коридор, открывает, а там... Надя стоит. Как живая. Чёрная юбка, бежевый свитер, замученный, виноватый взгляд. Говорит она Марье:
- У меня ноги устали от каблуков. Видишь, распухли как и кожа вся стёрлась.
Как посмотрела Марья на эти ноги, так и хлопнулась в обморок: раздутые, с синевой голени и раны, ссадины на них... Туфли Надя держала в руках.
Очнулась Марья и поняла, что лежит в коридоре прямо на разбросанной после улицы обуви. Быстро встала, дверь открыла опять - а там ч`рная лягушка сидит на пороге и вокруг тела её, как широкий пояс, бежевая полоска... Едва Марья дверь открыла, как лягушка сразу запрыгала к лестнице.
Не выдержала Марья, рассказала то ли сон этот, то ли реальный случай свекрови, попутно и об остальных снах заикнулась и выставила всё так, будто сам Степан всё рассказал ей о Наде.
Свекровь заплакала, креститься начала.
- А ведь мы её так и хоронили, бедняжку: в чёрной юбке и бежевом свитере, это была её единственная приличная одежда. Она ведь сирота, у ней ничего не было, мы ей одежду купили. А туфли ещё свадебные, они ей малы были, но день перетерпеть можно. Да и вообще весь наряд - и фата, и платье, - мои ещё. Уж сколько в шкафу пылились, а для Надьки, думали, пойдёт, она всё рано ничего краше не видела. Смирная она была, всему радовалась, благодарила.
- Значит, туфли малы ей были? - уточнила Марья.
Ох, да, еле натянули на усопшую. Дал нам их кто-то, не помню... Ну мы подумали - какая ей теперь разница? А оно видишь как... Тяжко ей на том свете в них...
- Что же делать?
- Надо новые купить и в могилу подкопать. У нее был 39 размер, я помню.
Туфли Марья купила удобные, по типу балеток, но вот Степан наотрез отказывался ехать на кладбище, а Марья и понятия не имела где там находится могила Нади. Да и как ей с ребёнком туда добраться?
Лежали туфли две недели без дела.
У Степана наметился концерт в соседнем городке, поехали они туда вместе с Марьей на мотоцикле, а ребенка оставили на бабушку. Марья была женой дальновидной и в одиночку Степана на подобные мероприятия не отпускала, ездила с ним в качестве охраны. Охраняй не охраняй, а выпить после выступления Степан всегда успевал за кулисами.
Возвращались они назад уже по темноте. Поддатый Степан вёл мотоцикл, а Марья в коляске сидела и держала его трубу. Едут они... А перед заездом в город, за бетонным, как сплошной забор, ограждением - кладбище. То самое, где похоронена Надя. Степан медленно ехал и немного вилял по дороге. И вот осветили фары бетонный забор и видит Марья, видит явственно - стоит у забора Надя, кожа её мертвенно-бледная, светлые волосы сваляны, свитерок бежевый в пятнах. Когда проезжали мимо, Надя поворачивала им во след голову. Марья, вцепившись в трубу, сидела ни жива, от мертва. Никто не сказал ни слова.
Уже в городе, отойдя от шока, она заметила, что Степан ведёт мотоцикл твёрдой рукой, не виляет. Когда они подъехали к подъезду, увидела Марья, что Степан абсолютно трезв, словно алкоголь резко выветрился из него от перепуга. Да и выглядел он не на шутку испуганным. Марья спросила его:
- Ты видел?
Степан поставил мотоцикл на подножку и посмотрел ошалело на Марью:
- Надьку что ли? Видел! Видел, черт бы её! Видел вот как щас... как тебя! Мне кажется я даже поседел!
Улеглись они дома спать, а у Степана сна ни в одном глазу. Говорит:
- Всё. Завтра с утра на кладбище. Готовь туфли.
Утром съездили они на кладбище, подложили в могилу туфли. Степан долго стоял над могилой, мысленно просил у Нади прощения, всплакнул даже. Марья в стороне была и молилась за неё своими словами.
С тех пор Надя больше их не беспокоила - не приходила и не снилась. Степан продолжал попивать, но талант свой пропить Марья ему не давала. Может и гулеванил он от жены по-тихому, кто знает... С возрастом осторожнее стал. По крайней мере Марья с тех пор спала спокойно, а о теоретических изменах мужа старалась не думать - слишком она его любила такого раскрасивого и удалого, не готова была отпустить. А касаемо свадебной фотографии, на которой была запечатлена Надя, тоже стоит слово сказать. Пришлось Марье после всех событий ещё раз её увидеть. Надя была на ней по-прежнему грустна, но это была какая-то другая, не тоскливая грусть - скорее всего, ей просто причиняли неудобство свадебные туфли и видно было, что Надя сквозь боль, глядя в сторону, выдавливает из себя слабую, задумчивую улыбку.
Автор: Анна Елизарова, блог "Пойдем со мной".
Следующая публикация
Комментарии 5