ЖИЗНЬ ПРЕКРАСНА

Энтони Хопкинс. Если вы встретите женщину, у которой нет друзей или очень маленький круг общения, не стоит её недооценивать. Женщина, у которой нет друзей или их совсем немного — это очень, очень уверенная женщина. Поверьте мне. Она научилась тому, что качество важнее количества. Ей не нужна толпа, чтобы подтверждать её ценность. Её уверенность идёт изнутри, а не от одобрения окружающих. Она не боится быть одной, потому что она знает о своей силе. Она разборчива в том, на что тратить энергию и кого впускать в жизнь. Она видела лживую дружбу, драму и сплетни, и она ушла от всего этого. Она построила мирную жизнь без драм. И так она счастливее. Ей не нужно быть окруженной людьми, чтобы чувствовать себя полноценной. Ей комфортно в своей собственной компании. Она знает, что настоящие друзья — это редкость, и она бы предпочла иметь несколько настоящих, чем много притворных. Её небольшой круг образован из людей, которым можно полностью доверять, людей, которые давно доказали свою преданность. Она не тратит время на бессмысленные отношения, её время драгоценно, и она тратит его с умом. Она — женщина, которая знает, чего хочет. Поэтому, если вы встретите женщину, у которой нет друзей или очень маленький круг общения, не стоит её недооценивать. Она спокойна, уверена в себе и знает себе цену. *** © Энтони Хопкинс

Дина Рубина. Область слепящего света Она опоздала к открытию международной конференции, о которой должна была дать материал в «Вестник университета». В зале было темно: докладчик показывал слайды, слева от светящегося экрана угадывался смутный силуэт, и голос бубнил – запинающийся высокий голос легкого заики. Когда глаза привыкли, она спустилась по боковому проходу к сцене и села в кресло второго ряда. «Вот, опоздала… – думала она, безуспешно пытаясь вникнуть в какую-то схему на экране, – из выступлений на открытии можно было бы состряпать материал, теперь же придется высидеть несколько докладов вроде этой тягомотины. И где раздобыть программу, чтобы как-то ориентироваться в темах и именах; кто, например, этот зануда?» Показывая что-то на экране, докладчик слегка подался вправо, и в области света неожиданно возникло лицо, вернее, половина лица, всегда более выразительная, чем банальный фас: высокая скула, правильная дуга брови и одинокий, нацеленный прямо на нее, молящий о чем-то глаз. Несколько секунд рассеченное лицо персонажа мистерии качалось и смотрело, смотрело на нее с пристальной мольбой, затем отпрянуло и погасло… Этот мгновенный блиц лунного полулица ослепил ее такой вспышкой любовной жалобы, словно ей вдруг показали из-за ширмы того, кого давно потеряла и ждать уже зареклась. Она отшатнулась и слепыми руками стала ощупывать ручки кресла, будто надеялась ухватить смысл того, что с ней сейчас стряслось. И несколько минут пыталась унять потаенную дрожь колен, бормоча: «Да что это!.. Да что ж это, а?!», пока не поняла, что бессильна, что уже не имеет значения, кто он, чем занят, свободен или нет и куда исчезнет после того, как в зале зажжется свет. Зажегся свет, объявили перерыв. Он оказался невысоким неярким человеком средних лет. Все это не имело уже никакого значения, как и ее удивление по поводу его скромной внешности, столь отличной от того трагического полулика, что был предъявлен ей в темноте. Она подошла туда, где его обступили, уточняя и доспоривая по докладу, коллеги, задала спешно слепленный вопрос. Он рассеянно кивнул ей, договаривая что-то маленькому толстяку аспиранту, и вдруг резко оглянулся, ловя обреченным взглядом ее лицо. Она пошла к выходу, спиной чувствуя, как торопливо складывает он в папку материалы доклада, ссыпает слайды в пенал и бросается следом. И с этой минуты все покатилось симфонической лавиной, сминающей, сметающей на своем пути их прошлые чувства, привязанности и любови – все то, чем набиты заплечные мешки всякой судьбы… Он нагнал ее в фойе, у гардероба: – Простите, н-не расслышал ваших… – Не важно, я только хотела уточнить… – Позвольте, я п-помогу вам пальто… – Да не надо, спасибо, нет, постойте, там шарф в рукаве, шарф… Ее растерянные руки, не попадающие в рукава поданного им пальто, и его беспризорные руки, неловко коснувшиеся (ах, простите! – обморочное оцепенение обоих) ее груди… Если она не торопится, он мог бы ответить на ее вопрос о… К сожалению, она торопится, очень, абсолютно неотложное дело: обещала сегодня матери исправить подтекающий кран на даче… – Кран?! Да я сейчас же… Господи, какие п-пустяки! Я мигом все устрою. – А у вас есть (робко-счастливо)?.. – Время? Н-ну, сколько это займет? – Да не меньше двух часов. – Какие пустяки! Затем – минут двадцать в тамбуре гремящей электрички: отрывистые, сквозь железнодорожный грохот, возгласы и его глаза с припухшими, словно калмыцкими веками – одуряюще близкие, когда его бросает к ней на стыках рельсов… Далее – пятнадцатиминутный пробег по обледенелой поселковой дороге к заглохшей на зиму даче, возня с замком, не желающим сдаваться замерзшему ключу в ее пляшущих пальцах, и его прерывистое: – П-позвольте уж мне… все ж, какой-никакой, мужчина… Наконец замок побежден, дверь со скрипом отверзлась, они ввалились на застекленную веранду, где немедленно он обнял, как-то по-детски обхватил ее, судорожно всхлипнув… Ну, и так далее… Воспользуемся же хрипло задыхающейся паузой для краткой биографической справки. Он: доктор наук, историк, специалист по хазарам, автор двух известных книг, женат, две дочери – семнадцати и двенадцати лет. Она: журналист, автор сценариев двух никому не известных документальных фильмов, два неудачных брака, детей нет, сыта по горло, оставьте меня в покое… И как подумаешь – что за радость в этих случайных всплесках незнакомых судеб, в мерзлых, не убранных с лета простынях на дачном топчане, в прикосновениях ледяных пальцев к горячему телу! В нашем возрасте от постельных сцен требуешь наличия по крайней мере приличной постели. Так ведь и простудиться недолго… Кстати, бешеный подростковый озноб, сотрясавший обоих, был скорее температурного свойства. Выяснилось, что заболели оба – в те дни по Москве гулял заморский вирус. – Горло сохнет, – сказал он, морщась, – где тут кран? – На кухне… Он поднялся, по-старушечьи накинув плед на плечи, побрел в кухню. – Действительно подтекает! – крикнул оттуда. После чего кран был забыт навеки и подтекает, вероятно, до сих пор. Вернувшись, минут пять стоял в проеме двери, глядя, как она лежит в бисере пота, в области слепящего зимнего света, бьющего через окна веранды. Когда спустя часа два наконец оделись и вышли, он сказал: – Через неделю я уезжаю… Они стояли на платформе в ожидании электрички. Поодаль прогуливалась пожилая тетка с линялой изжелта болонкой. – А вернешься когда? – спросила она. Он хотел ответить «никогда», и, в сущности, это было бы правдой. Но сказал: – Н-не знаю. Может быть, через год… Я уезжаю всей семьей в Израиль. Ну да, так она и предполагала. Да ничего она не предполагала, какого черта! Все это обрушилось на нее сегодня утром, когда она вошла в темный конференц-зал и из-за ширмы судьбы ей показали карнавальное полулицо с прицельным глазом. – Чему ты улыбаешься? – спросил он хмуро. – А вон ей… – сказала она, – даме с собачкой. Неделю она провалялась с гриппом. Он, вероятно, тоже. Ну, вот и ладно, и хорошо, прощайте, мое славное приключение! Когда, по ее расчетам, самолет Москва – Тель-Авив должен был уже набрать высоту, зазвонил телефон и его голос торопливо сказал: – Я из Шереметьева, на м-минутку… Договорился с Юровским, тебя п-пригласят в декабре на конференцию в Иерусалим… Что?! – крикнул. – Н-не слышу! Что ты сказала?! Тут связь оборвалась, и она заплакала – от счастья. Спустя несколько недель она вывалилась в аэропорту Бен-Гурион – в расстегнутой дубленке, с мохнатой шапкой в руке – прямо в солнечный средиземноморский декабрь. Он стоял отдельно от пестро-цыганской толпы встречающих – незнакомый, молодой, в джинсах и какой-то легкомысленной куртке. Стоял поодаль, подняв обе руки, словно сдавался необоримой силе. И когда она приблизилась, медленно опустил руки ей на плечи, ощупывая их, как слепой. В автобусе они постепенно вспомнили друг друга, он стал оживлен и, спохватываясь, показывал что-то в окне, что, по-видимому, было прекрасным и достойным восхищения, и несколько раз повторял, как все замечательно сложилось – и, главное, конференция именно в Иерусалиме, что позволило ему вырваться из Хайфы на все эти три дня… – У меня доклад только завтра утром, – добавил он, – а дальше – тишина… Она жадно смотрела в его шевелящиеся губы, словно боясь пропустить нечто главное, что он сейчас произнесет и тем самым спасет обоих навсегда. В огромном холле роскошного отеля они получили у портье ключи от номера, затем троекратно отразились в зеркалах скоростного лифта два полуобморочных лица, и – на все три дня конференции с неизвестным для нас названием – мы оставим их, беспомощных владык друг друга, разглядывать крыши Иерусалима из-за штор отеля «Холидей-Инн», с высоты двенадцатого этажа… Лишь однажды он сказал, стоя у окна за ее спиной и наблюдая, как горная ночь по одной, словно свечи, задувает горящие отблеском солнца черепичные крыши: – Этот город заслужил, чтобы его рассматривали не с такой высоты… …И три дня спустя они опять стояли в аэропорту Бен-Гурион в ожидании контроля, очень здесь строгого. – Там восемнадцать м-мороза! – говорил он. – Это безумие – такие перепады температур! Она стала оправдываться, что иначе шеф ни за что не позволил бы отлучиться, только прицепившись к рутинной командировке, удалось так лихо зарулить сюда. И, бог даст, еще удастся. Когда-нибудь… – Когда, например? Никогда, вдруг поняла она. Но сказала легко: – Ну… в марте, скажем… Или в апреле… – В апреле здесь хамсины… – сказал он. Уже ступив на эскалатор, она помахала своей растрепанной, как болонка, шапкой и что-то проговорила. – Что?! Н-не слышу! – Дама с собачкой!.. Ее уволакивал эскалатор – рука с шапкой, полы дубленки, сапожки… Вознеслась… Он взял в баре чашку кофе и плитку шоколада и, как бывало в юности, после шальной и пьяной ночи, тут же ее жадно съел. Заказал еще сто граммов коньяку и, совершенно счастливый, сидел минут сорок на высоком неудобном стуле, пока его не потеснила очередь. «Как молодой…» – подумал он. Поднялся и вышел. Навстречу ему переходили дорогу три армянских священника под большим зонтом. Тот, что был посередине, коротенький и толстый, перешагивал через лужу, придерживая полу сутаны движением женщины, приподнимающей подол платья. И всю дорогу до Хайфы, и позже, когда, оттягивая возвращение домой, сделал пешком колоссальный крюк, чтобы постоять над заливом, над кранами и мачтами в порту, – он пытался хотя бы мысленно собрать и отладить свою жизнь, взорванную и разнесенную в клочья тремя этими днями в поднебесном номере «Холидей-Инн». И пока плелся к дому, поднимался по лестнице, открывал ключом дверь, все думал: что делать, что делать и как прожить хотя бы этот, первый вечер?.. В квартире было темно, только на кухне горел торшер зеленоватым подводным светом, пахло его любимыми творожниками, лилась вода и звякала посуда. Он хлопнул дверью, чтобы как-то обозначить свое появление. – Ну, наконец-то! Ты слышал, какой ужас? – крикнула из кухни жена. – Только что передали: над Черным морем взорвался самолет Тель-Авив – Новосибирск. Еще не знают причину – теракт или авария… Как представишь этих несчастных… их семьи… Костя, а разве наши могли прошляпить террориста? Перед его глазами поплыл огненный шар их коротенькой высотной жизни, легко взмыл, завис в области слепящего света и – вспыхнул над морем… Она выглянула из кухни во тьму комнаты, где муж по-прежнему стоял, почему-то не зажигая лампы, и сказала: – Ну, если ты еще не переоделся, так вынеси мусор. *** © Дина Рубина

На небе клубочком свернется луна и робко заглянет в окошко , а ей на окошке свернётся в ответ кошка. Дмитрий Купревич Спокойной ночи, друзья...!

В синих конвертах с помеченным адресом Солнечной, яркой, далекой земли — Грусть о потерянном, память о радостном — Письма твои. Детский роман наш, забавный и маленький, Памятью сдан промелькнувшей весне. Влезли деревья в пушистые валенки — Дрогнут во сне. Греют друг дружку, нахохлившись, рядом Сидя на белом плетне, воробьи, Снежные хлопья ложатся на гряды — Чтоб все обновить. Тихо баюкаю душу недужную… Сонное солнце грустит о весне, В окнах оснеженных — утро жемчужное. Падает снег. Л. Андерсен.

О трагедиях, которые нас мотивируют У Редьярда Киплинга было трое детей: Жозефина, Элси и Джон. Элси дожила до глубокой старости, Джон погиб в возрасте семнадцати лет, сражаясь в третьей битве при Артуа на полях Первой мировой войны. Но моя история будет о младшей дочери писателя Эффи, так он с любовью называл Жозефину. Так вот, жизнерадостная и не по годам сообразительная девочка скончалась в семилетнем возрасте от воспаления лёгких - пневмонии. В середине 1899 года, Киплинги гостили в Соединённых штатах Америки, в штате Южная Каролина, в гостях у сестры супруги Киплинга. Катаясь в повозке, они попали под холодный дождь и ветер. Сам писатель и дочка заболели. Простуда быстро переросла в воспаление лёгких, но Редьярду удалось справиться с недугом, а вот маленька Эффи, сгорела от высокой температуры буквально за сутки. Писатель был безутешен и неделю не хотел ни с кем общаться, запершись в комнате. Он ничего не ел, говорил сам с собой и близкие уже начали беспокоится о его психическом здоровье. Ситуация разрешилась после того, как ночью Киплингу показалось, что в дверь стучится Эффи. - Папа, папа! И чем это ты тут занят? - спрашивала она через дверь. Почему ты не читаешь мне сказки? - Но я читал! - кричал в нервной лихорадке Редьярд, пытаясь открыть трясущимися руками заклинившую дверь. - Честно! - А я не слышала. Сделай так, чтобы я услышала... Стоит ли говорить, что за распахнутой дверью писатель увидел только бледное лицо испуганной супруги. Однако здоровье Киплинга пошло на поправку и скоро он совсем встал на ноги. В память о дочке и помня её последние слова («пусть она слышит свои любимые сказки из каждой детской комнаты в Англии»), Киплинг написал сборник рассказов «Просто сказки». В оригинале книга называется Just So Stories. Первые три сказки из сборника были придуманы ещё при жизни Жозефины (и с её помощью), и Киплинг рассказывал их дочке на ночь. Один из журналистов как-то спросил писателя о странном названии книги: - Мистер Киплинг, почему just so stories? А не просто stories? - Чтобы моя Эффи заснула, я рассказывал ей истории, в которых нельзя было менять ни слова. Их надо было рассказывать именно так (just so), как и вчера. - А что происходило, если вы ошибались? - Если я ошибался, Эффи немедленно просыпалась и поправляла меня. В конце концов, эти истории превратились в своего рода заклинания, все три - история о ките, о верблюде и носороге.

Я не Джеймс Бонд Согласитесь, история обычного человека, который проживает лучший период своей жизни, который действительно счастлив и у которого всё идет хорошо, едва ли заинтересует кинематограф. Я не особо смел, я не особо хладнокровен. Иногда мне кажется, что я мог бы ловко выпутаться из некоторых ситуаций, и именно эти фантазии помогают мне вживаться в роль Бонда. Но всё же у Бонда бывают моменты, когда он не знает, что, черт возьми, делать. И вот это уже очень похоже на настоящего меня. Киноиндустрия бывает очень лживой, она кишит акулами и не самыми лучшими людьми, но всё же это открытая книга: ты приходишь, чтобы смотреть, а мы зарабатываем на тебе деньги. Мы не банкиры. Мы — это индустрия развлечений. Уверен, существует множество других, гораздо худших профессий, с которыми можно связать жизнь. Мне есть чем заняться дома. Я читаю и кое-как фотографирую — правда, фотографирую я очень плохо. Настолько плохо, что удается мне, наверное, одно фото на тысячу. Но я стараюсь улучшить это соотношение. Дэниел Крейг фотосессия для журнала "loewe", 2024

Доброе утро!🌷🌷🌷 🍷

"Живите сегодняшним днём, цените то,что имеете, берегите тех,кого любите ипросто любите Жизнь!"

Послушай, за углом чертовски прекрасный мир... Идём! Эдвард Эстлин Каммингс