В гостях у мамы. рассказ Александр Докучаев В ГОСТЯХ У МАМЫ ( рассказ) Всегда, когда я приезжаю, мама угощает меня так же, как в детстве. Она поставила передо мной кружку топлёного молока, перевернула шипевший на сковороде блин. Посреди стола на жёлтом блюдечке красовались политые льняным маслом солёные рыжики… И хоть коротает она свои пенсионные деньки в так называемой «благоустроенной квартирёнке» на третьем этаже и давно нет русской печки, вокруг которой, как вокруг солнца, вращалось всё в русской избе, но мама несёт в себе уклад деревенского дома, освещая и оживляя собой уголки новой обители. – Отец вставал рано – говорит она, – часа в четыре утра. «Чего так? – спрашивала я. Отвечает: «А я сплю бегом…» Он растапливал печь, наводил еду скотине, прибирался в дровянике, а потом уж будил меня. – Как вы познакомились? – допытываюсь я. Мама отёрла фартуком вспотевший лоб, призадумалась. – Деревня Докучаи от Родыг в четырёх километрах была. И фамилии у нас такие же. У Игоря – Докучаев, моя девичья – Родыгина. Между ними – Филинцы. И помнится, мы в эти Филинцы фотографироваться ходили. Туда в то же время за дровами три парня приехали. Запомнился мне один из них: маленький, черноволосый, фуражка – козырьком сзади. И он меня заметил: «Ой, какая молоденькая девчушечка!» Вдругорядь, шла я к сестре в Ардаши. Вот на дороге и ещё раз встретилась, пристал ко мне, познакомились поближе. Мама выключила газовую конфорку и улыбнулась. – И у Марины знакомство с Ринатом тоже в дороге случилось. Ехала в поезде, а он из армии возвращался. (Марина – это моя сестра, младшенькая. Единственная дочка у мамы и как шутил отец: «Маринка, – одна на всю Каринку!») А потом нас, молодёжь, собрали и отправили на лесоразработки в Верхнекамский район. Тогда ведь больно не церемонились. Мне 17 было, Игорю – 20. Вот в его день рождения 10 ноября и поехали мы. Зима, стужа. Мужики деревья валят, а мы ветки обрубаем – готовим лес к сплаву. Так тяжело было, что мы с подругой решили убежать. Без документов, без денег. В феврале в самые лютые морозы и убежали. Дошли до какой-то деревни. Постучались, окоченевшие, в крайнюю избу. Оглядел нас дедушка, поохал и в подполье спрятал. Приходили за нами люди, искали, а дед говорит: не знаю, не видел. Спасибо, Царство ему Небесное!.. И на станции мы долго прятались – не знали, как на поезд пробраться. Но мир не без добрых людей. Солдатик один пожалел нас, купил билеты за 40 рублей, посадил. Едем, а на нашей станции остановки нет – прыгали в снег прямо с поезда на ходу. Ноги у меня заплелись, еле-еле до родных мест дошла. Жила, пряталась. А потом Игорь вернулся, свататься стал. Мне 18-й шёл. Мама моя – Евдокия Меркурьевна – и посоветовала идти за него, чтоб не бегать от людей. Я знала: была у него девчонка. Потом часто Игорю поминала: «Если бы не лес, то не вышла бы за тебя!» (Тут она глубоко вздохнула.) Мама – бабушка ваша – жила с нами до 70-го года. Над всеми вами выводилась. Пензия у неё была – 7 рублей, потому что ушла с колхозной работы по болезни. А как всё случилось-то… Караулила колхозное стадо. Набегалась. Прилегла да заснула. Ехал председатель на тарантасе. Давай материть-ругать! Такая-растакая! Оштрафуем! В тюрьму посадим!.. Выгоняла мамушка коров из озимых, перенатужилась, да и оставила своё здоровье на этом поле… Мама перекрестилась на иконы, висевшие в углу на кухне, поправила вербные веточки, стоящие здесь с праздника Пасхи. Иисус, Божья Матерь, Николай Чудотворец и Серафим Саровский понимающе поглядывали на меня. В солнечном луче искрилась золотая пыль. Мы вернулись к разговору о свадьбе. – В селе Каринка нас расписали. Заняли денег, купили бутылку кумышки. Поплясали. Из подарков помню сапоги резиновы, Игорю. Жили у мамы в Ходырях на конце, внизу у реки. Я вспомнил эту речку Каменку – шумную, но не глубокую. Камушки сквозь воду видать – серые, чёрные, белые. Идёшь босиком, а вода холодная – брр! Иногда можно исхитриться и поймать в ладони шустрого усача. Речка огибала деревеньку, а на другой стороне поднимался по угору высокий, таинственный, страшный для детского сознания лес. – Стали мы жить. Мама корову продала, купили мы дом в Посадских. Говорят, я худая была, когда с тобой ходила. Родился ты в комнате приезжих в Ардашах. Схватки начались – тяжко мне. Я живот сожму, наклонюсь, легче становится. Акушерка ворчит: задушишь ребёнка! В полдень Игорь из кузницы на обед пришёл (он тогда молотобойцем работал), услышал, как я кричу и есть не стал. Очень мне хотелось, чтобы девочка была. Чтоб в армию не провожать. Маша – сестра моя – даже платьев заранее нашила. Как сейчас помню: белые рубашки, чёрные нитки. Когда мне тебя показали, я думаю: что за ребёнок – руки-ноги длинные! Да и правда – одна нога у тебя в младенчестве какой-то скрюченной была. Потом всё исправилось. Пелёнок не имелось, у отца рукава от рубахи отрежем и заворачиваем тебя. А ты руки вытащишь – хлоп! И опять тебя заворачивай. Ревучий был! Ничё не можем сделать. Иной раз за мной на работу придут: «Идите домой, там у вас сын скоро заревётся!» За окном проехал автомобиль, в котором шумно бухали стереоколонки. Я видел качающиеся верхушки берёз за дорогой. Эту берёзовую рощу мы – школьники – садили сами давным-давно. Мама присела за краешек стола, придвинула мне тарелку с блинами. – А как меня крестили? – прервал я молчание. – Крестили в Березнике. В 53-м там открыли церковь. Мама всё настаивала, бабушка твоя. Три месяца, кажись, тебе было. Я подумал о крёске Палагии (так мы все её называем), которая нас – четырёх братьев её крестников провожала в армию. Это была разбитная, весёлая женщина. Сейчас она совсем сдала. Зимой живёт у дочери в районном центре, а летом, по её словам, «охраняет» дачный домик. Помнил я и крёстного Сашку (Костылева), полноватого мужчину с красным лицом, который давно где-то сгинул. Я спросил маму о её родителях. Было стыдно, что я почти ничего не знал о своих предках. Знал только, что оба деда погибли в Великую отечественную. – Отца моего звали Василий Терентьевич, работал он в колхозе кузнецом, а дедушка мой Терентий Сергеевич был конюхом. Помню, как отца на войну провожали. Это было летом, он попал в первый набор, мне тогда 7 лет было. Мать голосом ревёт. Отец гладит меня по головке, я у колен стою. До сих пор эта картина передо мной как живая, но лица папиного я не помню. Крёстный мой Филипп (они вместе отправлялись) подарил мне спичечную коробочку, в которой лежали копеечки. Всю дорогу пока их провожали, несла коробочку с собой. Семеро родных погибло с маминой стороны в войну. До сих пор не люблю я праздник 9 мая. Реву в этот день. Мама принесла из шкафа красную большую «Книгу воинской славы», изданную к очередному юбилею Победы, и я нашёл своего деда: «Родыгин Василий Терентьевич, родился 13 января 1908, д. Родыги Вожгальского района. Призван Вожгальским РВК, красноармеец, пропал без вести в ноябре 1941 года». Мама: – Зашел к нам как-то земляк-инвалид, которого с фронта комиссовали, и рассказал об отце, вместе они служили. Обедали, будто. Налетел враг. Бомба рядом взорвалась. Я очнулся, вижу: Вася на земле лежит, брюхо распорото, и он кишки пытается обратно собрать. Мама вытерла набежавшие слёзы, и я вспомнил, как папа, рассказывая эту же историю, начинал заикаться и у него слезились глаза. Тихо тикали электронные часы на стене. И я подумал: как было ей нелегко провожать год за годом четверых сыновей и ждать их из армии. А служили мы – я (под Ленинградом), Сергей (на Амуре во флоте), Лёня (на Чукотке), Вова (на дальнем Востоке) – в эпоху резкого противостояния двух систем: тут и война во Вьетнаме и вечный конфликт на Ближнем Востоке. – У Игоря так же всё было. Отца призвали в первый год войны. Он ещё как-то смог с фронта через знакомых послать денег с наказом: купите Игорю гармошку. А чего?.. Голодный год. Какая уж гармошка! Проели эти деньги. Потом Игорь попрекал родню: «Отец меня благословил на гармошку, а вы деньги проели!» Военные годы отрыгнулись ему язвой желудка. Ели гнилую картошку, ели траву, долго вспоминал он лепёшки из лебеды. Потом была и гармошка, и на праздниках и гуляньях он играл. Его любимая частушка была такая: Заиграли весело – Черёмуха упала. Набежало девок много, Ощипали ягоды. И свекровушка моя – мать вашего отца – недолго пожила. Звали её Мария Павловна (в девичестве Мохова). Попростыла в войну, долго болела, кашляла; вылез у неё туберкулёз. Году в 46-м она и умерла. А семья большая осталась. Посчитай. Первая сестра Зина в Архангельскую область подалась, когда послабление было и колхозниками дали пачпорта. Вторая сестра – Аня – в Белоруссии. Третья – Саня – рано умерла от тифа. Четвёртым шёл Игорь. Пятая – Люба – с 34-го года тоже на север уехала. Младший – Борис – с 39 года. Из всех одна Аня жива, недавно из Гомеля письмо пришло. Жалуется: ничего уж не видит, всё болеет, а сын – пьёт горькую. На улице потемнело. На стёкла стал накрапывать дождь. Где-то далеко громыхнуло. Мама закрыла форточку и выключила электрический самовар. – Сейчас чаю попьём с малиновым вареньем. – Мам, а как отец печником стал? Он – то в лесу, то на кузне. – Эту работу ему предсказали. Как-то шёл мужичёк через деревню и говорит отцу: «Пойдём-ко, паренёк, русскую печь сложим!» – «Я не умею». – «Как это не умеешь? Ты же – печник!» А потом старушка Саня Симонова взяла его в помощники. «Пойдём, - говорит, - Игорь, печи поположим, а то мне одной трудно». А у него память хорошая, вот от старушки и научился. Стали звать-приглашать. 200 рублей тогда стоило русскую печку сложить. Бывало, за сутки складывал. И я вспомнил, как школьником во время летних каникул помогал отцу по работе. Печи складывали разные: и столбушки, и голландки и большие русские. Моё дело было: старую печь разобрать (отец не очень-то пыль и копоть любил), кирпичи от старого раствора очесать-очистить, нужный раствор замесить, нового кирпича наносить. И я не очень-то вникал в премудрости печного искусства. Дело сделаю и песни пою, что-то головой своей выдумываю. А такие слова как «под», «чело» до сих пор звучат для меня загадочно. Самое любимое для меня было – это кладка трубы. Мы уже на крыше, близко к облакам. Всё и всех видно – красота! Конец – делу венец. – А почему папа заикался? – спрашиваю я. – Он так про это рассказывал. Играли они – мальчишки – под сросшимися черёмухами на куче песка. Откуда не возьмись – пьяный мужик. Шуганул ребят, те разбежались, а Игорь остался. Пьяный взял его за ноги, перевернул вниз головой и несколько раз тряхнул. (Мама вздохнула.) Надо было сразу помирять. «Помирять» – это сходить к бабке, которая почитает над испуганным ребёнком молитвы и заговоры разные, вымеряет страх на кудельную нить да покружит над горящей лучиной. – В последние годы он перестал заикаться – вспомнила мама. Когда прощались в больнице после операции, он сказал: «Ну, Люба, с Богом!» А до этого говорил: «Будешь меня вспоминать…» Вот и вспоминаю. Я вышел на остеклённый балкон. За окнами бушевала июньская гроза, низко кланялись до земли кусты сирени и акации, стена дождя закрыла село, сверкало и гремело так, что сотрясались стены. Небо плакало и не могло успокоиться. Нахлынули слёзы, и я не мог их сдержать …