Предыдущая публикация
Будем помнить.
Наш земляк и бывший учащийся Дресвищенской семилетней школы Уваров К.В., участник Великой Отечественной войны.
Константин Васильевич Уваров. Из его воспоминаний.
Константин Васильевич Уваров родился 14.10.1917 г. в д. Жерновки Божонковского с/с. Семилетку закончил в д. Дресвищи. С 1938 г. по 1947 г. служил в Армии в противотанковой артиллерии. Прошёл путь от бойца до командира батареи. Был дважды ранен: в 1942 г. под Пятигорском и в 1944 г. под Николаевым.
В 1942 г. за оборону Донбасса награждён орденом Красной звезды и в сентябре 1943 г. за бои под Мелитополем орденом Отечественной войны 2-й степени. После демобилизации работал строителем в различных организациях Пучежа. Умер Константин Васильевич Уваров 22 июня 1996 года.
Отпуск перед войной.
Большим и красивым остался в моей памяти на всю жизнь город Бельцы. Он был только в июле 1940 года занят нашими войсками, вступившими в Бессарабию после двадцатилетнего пребывания её под румынским управлением. Здесь в общении с местным населением мы знакомились с обычаями и укладами буржуазного строя. Многое казалось странным и необычным для человека, выросшего и воспитанного при советском строе.
Наша воинская служба и упорная учёба проходила согласно воинским уставам и наставлениям. Летом мы жили в лагерях, расположенных возле города, а зимой – в самом городе. Нашей батарее была отведена довольно большая комната на втором этаже кирпичного дома. Здесь у нас были установлены, как и в любой казарме, солдатские койки, столы, пирамиды с оружием.
В марте 1941 года прошли итоговые боевые стрельбы по движущейся мишени – танку. Мой расчёт (я был командиром орудия, по званию сержант) задачу выполнил с оценкой «отлично». Все мы были в хорошем приподнятом настроении. Как ни говорите , а приятно чувствовать, что упорная учёба, тяжёлый труд артиллеристов не пропали даром, что их результаты удалось подтвердить в ответственный момент итоговых стрельб.
29 марта меня вызвали в штаб полка. Штабной офицер (капитан), вызвавший меня вручил мне кучу разных документов и сказал: «Можете ехать домой, отдохнуть, увидеться с родителями. Когда вернётесь, возможно, нас здесь не будет, но вы нас потом найдёте. Счастливого пути». Вероятно, капитан знал больше, чем положено было знать нам – бойцам и сержантам, но я, опьянённый представившейся возможности побывать дома, не очень-то воспринял это. Моё сердце трепетно стучало. В мозгу мелькали какие-то несобранные мысли. Я бежал в расположение батареи, не веря, что мне привалило такое счастье. Встретил меня политрук Сметанин. Он остановил меня: «Передай привет своим родителям от нас – командиров. В дороге и везде веди себя, как положено командиру РККА. И не забывай , что отпускаем мы тебя в очень сложное и трудное для армии и страны время. Знаешь, как складывается международное положение. Всего доброго!» Он крепко пожал мою руку.
Сборы были недолгими. В чемодан, кроме самого необходимого, я положил одну тетрадку со своими заветными стихами. На следующий день мои земляки провожали меня и дали разные наказы, пожелания и письма для передачи их родным. Радостный и возбуждённый я выходил из военного городка, но на железнодорожную станцию шёл не спеша, солидно, как подобает армейскому командиру, хотя было желание побежать, как расшалившемуся мальчишке. Я сдерживал себя, вспоминая старую поговорку: «Поспешишь – людей насмешишь».
Прошло с тех пор много времени, давно ушли в историю и годы войны, поэтому из памяти выветрилось почти всё, связанное с дорогой. Помню только, что погода была тёплая и тихая, да чётко врезалась песня, что доносилась из соседнего купе, где крутилась на патефоне пластинка. Эту песню я люблю до сих пор. В ней есть такие слова: «Сядь-ка рядом, что-то мне не спится…»
В Москве с группой экскурсантов я осмотрел достопримечательности столицы, впервые побывал на Красной площади. Из Москвы по железной дороге приехал в Горький, потом в Балахну, из неё по узкоколейке до 10-го посёлка торфоразработок. А дальше – на своём «одиннадцатом вездеходе». Снег на дорогах раскис, наступала весна сорок первого, идти было тяжело, но ноги несли меня к дому, к родному дому. 7 апреля я уже обнимал своих родителей, сестёр и братьев. Что может быть приятнее встречи после долгой двухлетней разлуки? Что может быть радостнее известия, что все живы и здоровы? Почти вся семья работала в колхозе, на земле. Сестра продолжала мою работу – бухгалтера колхоза.
Дни летели быстро. Вечерами к нам в дом собирались соседи. Из других деревень приходили родственники моих однополчан. Им я передавал письма и наказы сыновей и братьев. Собравшись в тёплой избе, люди с любопытством интересовались новостями, спрашивали, будет ли война и когда. Быстро пролетели дни краткосрочного отпуска. И вот 12 апреля младший брат Иван отвёз меня на лошадке в Чкаловск, а 18 апреля я уже вернулся в свою батарею. Полк был ещё на месте, никаких неожиданностей, о которых меня предупреждал штабной капитан, не произошло. Но ошибся он не на много. В мае мы стали готовиться к выезду в летние лагеря, до начала войны оставался всего месяц. Так что отпуск мне был кстати: перед кровопролитными боями я побывал дома, с которым война разлучила меня на долгие годы.
Война.
В конце мая 1941 года наш 591-й стрелковый полк 176-й стрелковой дивизии выехал в летний лагерь. Лагерь мы строили сами в зеленой молодой роще, расположенной в низине. Роща выходила к гравийной дороге, идущей от г. Бельцы к государственной границе, к реке Прут. Лагерь был оборудован по всем правилам. Чистота. Дорожки и площадки желтели от песка. Техника вся замаскирована. Всюду висели плакаты, выпущены были стенные газеты и боевые листки. В стенной газете нашей батареи было помещено и моё стихотворение «Если завтра война», я помню его концовку:
Я верю, что придёт с победой
Большого праздника пора
И разнесётся по планете
Со славой русское «УРА!»
К сожалению, все мои записи в дневнике, стихи, рисунки погибли вместе с ранцем под гусеницами при буксировке нашего тягача Т-20 «Комсомолец» в грязи молдавских полей при отступлении.
В субботний вечер, 21 июня 1941 года многие командиры уехали в г. Бельцы к своим семьям, к знакомым. В лагере остались только дежурные и часть командного состава. Вечерней поверки не было. В лагере раздавались песни, смех, звуки гармошки. Наводчик орудия Таболин (из Орловской обл.) играл на гармошке и пел частушки-страдания, потом сжал меха, встал и говорит: «А всё-таки в воздухе пахнет грозой, давайте спать!» Действительно, надо было спать, короткая июньская ночь вступала в свои права. 22-го июня, в воскресенье, у нас должен был состояться праздник – открытие лагерей, но …
Ранним утром 22-го июня сквозь свистящий шум моторов по лагерю раздавались команды: «Тревога! Надеть новое обмундирование, выходить строиться!» А над верхушками деревьев, на высоте 70-100 метров, выпуская трассирующие пули, кружили над лагерем два самолёта с чёрными крестами на крыльях. Треск, крики, стоны раненых, ржание лошадей – всё слилось в угнетающий шум в утреннем туманном воздухе. На смену улетевшим «мессерам» появилась пара других и на бреющем полёте они поливали наш лагерь струями разноцветных пуль. А в голубом небе, на большой высоте, волна за волной летели армада бомбардировщиков вглубь нашей страны.
Вскоре стали прибывать наши автомашины с командным составом. Мы двинулись по дороге на запад к границе. Командир взвода лейтенант Лаврухин торопил ездовых не отставать от пехоты. Наши 45-ти мм орудия были на конной тяге. Но мосты по дороге были разбиты. Приходилось искать объезды. Немецкие самолёты висели в воздухе. Наши зенитные пулемёты на автомашинах, прикрывающие нас, выходили из строя, отставали. Отставала от нас и крупная артиллерия. Колонны растягивались и постепенно редели. В ночь на 23 июня я, по указанию лейтенанта Лаврухина, занял огневую позицию в небольшом саду, ниже нас на берегу реки Прут находился населённый пункт Скуляны. В ночном воздухе вокруг нас вспыхивали немецкие ракеты. На реке Прут и сзади нас, в тылу, раздавались автоматные и пулемётные очереди. Пули летели выше наших голов. Из темноты показалась фигура человека – я узнал капитана Рыбкина, командира 1-го стрелкового батальона. Он приказал: «Отходить! Пушку не оставлять!» Мы оттянули пушку из кустов. Подъехал ездовой, прицепили пушку и двинулись в тыл. Вскоре мы присоединились к отступающей колонне. В болотной низине образовалась пробка. Здесь сосредоточилось много повозок с ранеными, с пулемётами и разным старшинским имуществом. Деревянный мостик рухнул. Через ручей всё переносилось на руках. А утро грядущего дня уже наступало.
В 1942 г. за оборону Донбасса награждён орденом Красной звезды и в сентябре 1943 г. за бои под Мелитополем орденом Отечественной войны 2-й степени. После демобилизации работал строителем в различных организациях Пучежа. Умер Константин Васильевич Уваров 22 июня 1996 года.
Отпуск перед войной.
Большим и красивым остался в моей памяти на всю жизнь город Бельцы. Он был только в июле 1940 года занят нашими войсками, вступившими в Бессарабию после двадцатилетнего пребывания её под румынским управлением. Здесь в общении с местным населением мы знакомились с обычаями и укладами буржуазного строя. Многое казалось странным и необычным для человека, выросшего и воспитанного при советском строе.
Наша воинская служба и упорная учёба проходила согласно воинским уставам и наставлениям. Летом мы жили в лагерях, расположенных возле города, а зимой – в самом городе. Нашей батарее была отведена довольно большая комната на втором этаже кирпичного дома. Здесь у нас были установлены, как и в любой казарме, солдатские койки, столы, пирамиды с оружием.
В марте 1941 года прошли итоговые боевые стрельбы по движущейся мишени – танку. Мой расчёт (я был командиром орудия, по званию сержант) задачу выполнил с оценкой «отлично». Все мы были в хорошем приподнятом настроении. Как ни говорите , а приятно чувствовать, что упорная учёба, тяжёлый труд артиллеристов не пропали даром, что их результаты удалось подтвердить в ответственный момент итоговых стрельб.
29 марта меня вызвали в штаб полка. Штабной офицер (капитан), вызвавший меня вручил мне кучу разных документов и сказал: «Можете ехать домой, отдохнуть, увидеться с родителями. Когда вернётесь, возможно, нас здесь не будет, но вы нас потом найдёте. Счастливого пути». Вероятно, капитан знал больше, чем положено было знать нам – бойцам и сержантам, но я, опьянённый представившейся возможности побывать дома, не очень-то воспринял это. Моё сердце трепетно стучало. В мозгу мелькали какие-то несобранные мысли. Я бежал в расположение батареи, не веря, что мне привалило такое счастье. Встретил меня политрук Сметанин. Он остановил меня: «Передай привет своим родителям от нас – командиров. В дороге и везде веди себя, как положено командиру РККА. И не забывай , что отпускаем мы тебя в очень сложное и трудное для армии и страны время. Знаешь, как складывается международное положение. Всего доброго!» Он крепко пожал мою руку.
Сборы были недолгими. В чемодан, кроме самого необходимого, я положил одну тетрадку со своими заветными стихами. На следующий день мои земляки провожали меня и дали разные наказы, пожелания и письма для передачи их родным. Радостный и возбуждённый я выходил из военного городка, но на железнодорожную станцию шёл не спеша, солидно, как подобает армейскому командиру, хотя было желание побежать, как расшалившемуся мальчишке. Я сдерживал себя, вспоминая старую поговорку: «Поспешишь – людей насмешишь».
Прошло с тех пор много времени, давно ушли в историю и годы войны, поэтому из памяти выветрилось почти всё, связанное с дорогой. Помню только, что погода была тёплая и тихая, да чётко врезалась песня, что доносилась из соседнего купе, где крутилась на патефоне пластинка. Эту песню я люблю до сих пор. В ней есть такие слова: «Сядь-ка рядом, что-то мне не спится…»
В Москве с группой экскурсантов я осмотрел достопримечательности столицы, впервые побывал на Красной площади. Из Москвы по железной дороге приехал в Горький, потом в Балахну, из неё по узкоколейке до 10-го посёлка торфоразработок. А дальше – на своём «одиннадцатом вездеходе». Снег на дорогах раскис, наступала весна сорок первого, идти было тяжело, но ноги несли меня к дому, к родному дому. 7 апреля я уже обнимал своих родителей, сестёр и братьев. Что может быть приятнее встречи после долгой двухлетней разлуки? Что может быть радостнее известия, что все живы и здоровы? Почти вся семья работала в колхозе, на земле. Сестра продолжала мою работу – бухгалтера колхоза.
Дни летели быстро. Вечерами к нам в дом собирались соседи. Из других деревень приходили родственники моих однополчан. Им я передавал письма и наказы сыновей и братьев. Собравшись в тёплой избе, люди с любопытством интересовались новостями, спрашивали, будет ли война и когда. Быстро пролетели дни краткосрочного отпуска. И вот 12 апреля младший брат Иван отвёз меня на лошадке в Чкаловск, а 18 апреля я уже вернулся в свою батарею. Полк был ещё на месте, никаких неожиданностей, о которых меня предупреждал штабной капитан, не произошло. Но ошибся он не на много. В мае мы стали готовиться к выезду в летние лагеря, до начала войны оставался всего месяц. Так что отпуск мне был кстати: перед кровопролитными боями я побывал дома, с которым война разлучила меня на долгие годы.
Война.
В конце мая 1941 года наш 591-й стрелковый полк 176-й стрелковой дивизии выехал в летний лагерь. Лагерь мы строили сами в зеленой молодой роще, расположенной в низине. Роща выходила к гравийной дороге, идущей от г. Бельцы к государственной границе, к реке Прут. Лагерь был оборудован по всем правилам. Чистота. Дорожки и площадки желтели от песка. Техника вся замаскирована. Всюду висели плакаты, выпущены были стенные газеты и боевые листки. В стенной газете нашей батареи было помещено и моё стихотворение «Если завтра война», я помню его концовку:
Я верю, что придёт с победой
Большого праздника пора
И разнесётся по планете
Со славой русское «УРА!»
К сожалению, все мои записи в дневнике, стихи, рисунки погибли вместе с ранцем под гусеницами при буксировке нашего тягача Т-20 «Комсомолец» в грязи молдавских полей при отступлении.
В субботний вечер, 21 июня 1941 года многие командиры уехали в г. Бельцы к своим семьям, к знакомым. В лагере остались только дежурные и часть командного состава. Вечерней поверки не было. В лагере раздавались песни, смех, звуки гармошки. Наводчик орудия Таболин (из Орловской обл.) играл на гармошке и пел частушки-страдания, потом сжал меха, встал и говорит: «А всё-таки в воздухе пахнет грозой, давайте спать!» Действительно, надо было спать, короткая июньская ночь вступала в свои права. 22-го июня, в воскресенье, у нас должен был состояться праздник – открытие лагерей, но …
Ранним утром 22-го июня сквозь свистящий шум моторов по лагерю раздавались команды: «Тревога! Надеть новое обмундирование, выходить строиться!» А над верхушками деревьев, на высоте 70-100 метров, выпуская трассирующие пули, кружили над лагерем два самолёта с чёрными крестами на крыльях. Треск, крики, стоны раненых, ржание лошадей – всё слилось в угнетающий шум в утреннем туманном воздухе. На смену улетевшим «мессерам» появилась пара других и на бреющем полёте они поливали наш лагерь струями разноцветных пуль. А в голубом небе, на большой высоте, волна за волной летели армада бомбардировщиков вглубь нашей страны.
Вскоре стали прибывать наши автомашины с командным составом. Мы двинулись по дороге на запад к границе. Командир взвода лейтенант Лаврухин торопил ездовых не отставать от пехоты. Наши 45-ти мм орудия были на конной тяге. Но мосты по дороге были разбиты. Приходилось искать объезды. Немецкие самолёты висели в воздухе. Наши зенитные пулемёты на автомашинах, прикрывающие нас, выходили из строя, отставали. Отставала от нас и крупная артиллерия. Колонны растягивались и постепенно редели. В ночь на 23 июня я, по указанию лейтенанта Лаврухина, занял огневую позицию в небольшом саду, ниже нас на берегу реки Прут находился населённый пункт Скуляны. В ночном воздухе вокруг нас вспыхивали немецкие ракеты. На реке Прут и сзади нас, в тылу, раздавались автоматные и пулемётные очереди. Пули летели выше наших голов. Из темноты показалась фигура человека – я узнал капитана Рыбкина, командира 1-го стрелкового батальона. Он приказал: «Отходить! Пушку не оставлять!» Мы оттянули пушку из кустов. Подъехал ездовой, прицепили пушку и двинулись в тыл. Вскоре мы присоединились к отступающей колонне. В болотной низине образовалась пробка. Здесь сосредоточилось много повозок с ранеными, с пулемётами и разным старшинским имуществом. Деревянный мостик рухнул. Через ручей всё переносилось на руках. А утро грядущего дня уже наступало.
Теперь необходимо объяснить: наша 176-я стрелковая дивизия прикрывала 150-ти километровый фронт от Липкан до Скулян (из книги «Провал блицкрига» В.А. Анфилова, стр. 442). К исходу первого дня противник из районов Стефанешты и Скулян продвинулся на глубину 8-10 километров. Утром 23-го июня, когда подтянулись все подразделения полка, а также миномёты, артиллерия, бронемашины «амфибии» и другие части, мы приготовились к контрнаступлению. Командир взвода лейтенант Лаврухин, после совещания командного состава, пришёл ко мне в расчёт и передал приказ: «Ликвидировать прорвавшихся на нашу территорию фашистов. Ваша основная цель – танки врага. Ну, и осколочным по пехоте». Он ушёл ко второму орудию.
Моё орудие, как первое орудие первого взвода располагалось на левом фланге стрелкового батальона капитана Рыбкина. Левее нас и немного впереди находился пулемёт «максим» и пехота. Левее наших позиций простиралось зелёное поле, уходящее уклоном к реке, упиралось оно в высокие, зелёные берега реки Прут. И никаких позиций, никаких других подразделений! А на высоком правом берегу реки Прут – вражеские войска, их стереотрубы и бинокли наблюдали за действиями наших частей. И неудивительно, что во время нашей артподготовки они молчали, а когда наши стрелки поднялись в атаку, враг открыл уничтожающий огонь из всех видов оружия. Это было ужасно для нас в первые дни войны. Его пулемёты беспрестанно выговаривали тр-р-и, т-р-р-а, а артиллерия и миномёты били, не жалея снарядов. И кроме всего этого, заслоняя солнце (они всегда заходили со стороны солнца), с душераздирающим звуком пикировали «юнкерсы» и каруселью кружились над полем.
Основной огонь был сосредоточен по центру нашего полка. Там проходила дорога. На нашем поле горели автомашины, много было разбито орудий, много шло и ползло раненых бойцов. Наше наступление захлебнулось. Улетели последние фашистские самолёты, прекратилась стрельба, и на этом участке как будто война кончилась. К вечеру мы, уцелевшие, стали отходить. Куда? Где полк? В населённом пункте (названия не помню) мы сгруппировались, человек 40. Помню фамилии командиров: Старший лейтенант Зайцев – командир 1-й стрелковой роты, старший лейтенант Вайман – командир минометной роты, несколько лейтенантов. У нас находилось: моё 45-ти мм орудие, один 82-х мм миномёт, два станковых пулемёта, один ручной пулемёт, винтовки и карабины. Ночью переправились через какую-то грязную низину, прошли вдоль населённого пункта (скорее всего Михайловка), и на возвышенности по команде старшего лейтенанта Зайцева заняли круговую оборону. А вокруг всю ночь взлетали немецкие ракеты. Связи ни с кем мы не имели. Питания не было, обстановку не знали. Утром следующего дня мы увидели дрезину, которая двигалась из тыла по железной дороге. Ветка железной дороги шла на Унгены. Среди прибывших на дрезине был начальник штаба дивизии Цаликов. Обстановка прояснилась. Мы оказались впереди всех! Помню, как на тягаче Т-20 «Комсомолец» к нам подъехали командир батареи старший лейтенант Каплин и политрук Сметанин. Они радостно обняли меня и моих бойцов и сообщили, что нас считали погибшими и даже сняли с довольствия: «Ну, вы, значит, будете долго жить!» - заключил политрук Сметанин.
В это утро я впервые за эти дни увидел наши самолёты. Наши бомбардировщики в сопровождении «МиГов», натужно урча, летели бомбить г. Яссы и переправы немцев на реке Прут. Но там, куда они прилетели, в утреннем небе поднялись сотни чёрных разрывов, от которых вспыхивали наши самолёты и падали горящими факелами к земле. Уцелевшие бомбардировщики и «МиГи» на низких высотах возвращались обратно, а за ними и, обгоняя их, свистели «мессеры». Позднее, читая мемуары маршала авиации А.И.Покрышкина, я узнал, что он служил в 55-ом истребительном авиационном полку, который дислоцировался на ародроме г. Бельцы и с первого дня полк вылетал на сопровождение бомбардировщиков, бомбить переправы через реку Прут. Полк был оснащён новейшими истребителями МиГ-3 и бомбардировочные полки были оснащены новейшими бомбардировщиками Су-2, но не хватало опыта достойно ответить фашистким асам, у которых был большой боевой опыт.
Как горько и обидно нам было видеть и переживать наши неудачи в первое время войны! Мы отступали, но верили, что должны победить. Я вспоминал слова немецкого «железного» канцлера Бисмарка о том, что «русские долго запрягают свою тройку, но потом уверенно ездят на ней».
Зима в Донбассе.
Зима 1941-1942 года, первая военная зима, была вьюжной и холодной. Крутились свирепые метели. Помнится, наша часть много раз передвигалась с одного участка на другой – по снегу и по вновь наезженным дорогам. Многие бойцы, особенно старших возрастов, уставали. Они посменно ехали на орудиях. Часто приходилось оттирать обмороженные лица. При остановках в населённых пунктах все спешили обогреться и обсушиться. Удерживая оборону, мы старались глубоко закапываться в землю, притом не рыхлую, а промороженную, оборудовали блиндажи и ходы сообщения. Всё это хорошо маскировалось.
В свободые минуты политработники проводили беседы на разные темы, рассказывали об общей обстановке на фронтах. Очень радовались мы первой большой победе наших войск под Москвой. Газеты приходили своевременно, и все материалы, помещённые на их страницах, прочитывались полностью.
Мы были всегда в боевой готовности. Вот строчки из моих стихов той поры:
Пусть метелью закрыты обзоры, -
Наши пушки готовы в бой!
Будьте зоркими, наши дозоры,
Чуток будь на посту, часовой!
Помню, как началось наше наступление на участке под городом Дебальцево. Поддерживая огнем наступающую пехоту, моё орудие заняло позицию на переезде железной дороги, у небольшой кирпичной будки, вокруг которой валялись убитые фашисты. Я вбежал в будку. на столе оказалась разбросанная закуска, пустые бутылки, в углу на полу стоял небольшой железный ящик. Он был открыт. Мы забрали из него все бумаги и топографическую карту на немецком языке (потом я передал это командиру батареи).
Наши стрелки продолжали продвигаться вперёд, вслед за ними и мы на руках передвигая свою «сорокопятку». На краю кустарника заняли огневую позицию и открыли огонь по окраине впереди стоящей деревни, откуда строчил их «шкодовский» пулемёт. Но вскоре из деревни полетели в нас крупные снаряды, огонь ежеминутно усиливался. Возле орудия пробежал боец – связной к пехоте и передал нам приказ отходить на старые рубежи. Под сильным огнём артиллерии мы оттащили пушку за кустарники, прицепили к передкам, и ездовой повез её на старую огневую позицию. Мы вчетвером с карабинами в руках стали отходить, но рядом разорвался снаряд … Смертельно был ранен боец Горбенко. В этой рощице остался снежный бугорок. Наверху его мы положили зелёную каску …
Основной огонь был сосредоточен по центру нашего полка. Там проходила дорога. На нашем поле горели автомашины, много было разбито орудий, много шло и ползло раненых бойцов. Наше наступление захлебнулось. Улетели последние фашистские самолёты, прекратилась стрельба, и на этом участке как будто война кончилась. К вечеру мы, уцелевшие, стали отходить. Куда? Где полк? В населённом пункте (названия не помню) мы сгруппировались, человек 40. Помню фамилии командиров: Старший лейтенант Зайцев – командир 1-й стрелковой роты, старший лейтенант Вайман – командир минометной роты, несколько лейтенантов. У нас находилось: моё 45-ти мм орудие, один 82-х мм миномёт, два станковых пулемёта, один ручной пулемёт, винтовки и карабины. Ночью переправились через какую-то грязную низину, прошли вдоль населённого пункта (скорее всего Михайловка), и на возвышенности по команде старшего лейтенанта Зайцева заняли круговую оборону. А вокруг всю ночь взлетали немецкие ракеты. Связи ни с кем мы не имели. Питания не было, обстановку не знали. Утром следующего дня мы увидели дрезину, которая двигалась из тыла по железной дороге. Ветка железной дороги шла на Унгены. Среди прибывших на дрезине был начальник штаба дивизии Цаликов. Обстановка прояснилась. Мы оказались впереди всех! Помню, как на тягаче Т-20 «Комсомолец» к нам подъехали командир батареи старший лейтенант Каплин и политрук Сметанин. Они радостно обняли меня и моих бойцов и сообщили, что нас считали погибшими и даже сняли с довольствия: «Ну, вы, значит, будете долго жить!» - заключил политрук Сметанин.
В это утро я впервые за эти дни увидел наши самолёты. Наши бомбардировщики в сопровождении «МиГов», натужно урча, летели бомбить г. Яссы и переправы немцев на реке Прут. Но там, куда они прилетели, в утреннем небе поднялись сотни чёрных разрывов, от которых вспыхивали наши самолёты и падали горящими факелами к земле. Уцелевшие бомбардировщики и «МиГи» на низких высотах возвращались обратно, а за ними и, обгоняя их, свистели «мессеры». Позднее, читая мемуары маршала авиации А.И.Покрышкина, я узнал, что он служил в 55-ом истребительном авиационном полку, который дислоцировался на ародроме г. Бельцы и с первого дня полк вылетал на сопровождение бомбардировщиков, бомбить переправы через реку Прут. Полк был оснащён новейшими истребителями МиГ-3 и бомбардировочные полки были оснащены новейшими бомбардировщиками Су-2, но не хватало опыта достойно ответить фашистким асам, у которых был большой боевой опыт.
Как горько и обидно нам было видеть и переживать наши неудачи в первое время войны! Мы отступали, но верили, что должны победить. Я вспоминал слова немецкого «железного» канцлера Бисмарка о том, что «русские долго запрягают свою тройку, но потом уверенно ездят на ней».
Зима в Донбассе.
Зима 1941-1942 года, первая военная зима, была вьюжной и холодной. Крутились свирепые метели. Помнится, наша часть много раз передвигалась с одного участка на другой – по снегу и по вновь наезженным дорогам. Многие бойцы, особенно старших возрастов, уставали. Они посменно ехали на орудиях. Часто приходилось оттирать обмороженные лица. При остановках в населённых пунктах все спешили обогреться и обсушиться. Удерживая оборону, мы старались глубоко закапываться в землю, притом не рыхлую, а промороженную, оборудовали блиндажи и ходы сообщения. Всё это хорошо маскировалось.
В свободые минуты политработники проводили беседы на разные темы, рассказывали об общей обстановке на фронтах. Очень радовались мы первой большой победе наших войск под Москвой. Газеты приходили своевременно, и все материалы, помещённые на их страницах, прочитывались полностью.
Мы были всегда в боевой готовности. Вот строчки из моих стихов той поры:
Пусть метелью закрыты обзоры, -
Наши пушки готовы в бой!
Будьте зоркими, наши дозоры,
Чуток будь на посту, часовой!
Помню, как началось наше наступление на участке под городом Дебальцево. Поддерживая огнем наступающую пехоту, моё орудие заняло позицию на переезде железной дороги, у небольшой кирпичной будки, вокруг которой валялись убитые фашисты. Я вбежал в будку. на столе оказалась разбросанная закуска, пустые бутылки, в углу на полу стоял небольшой железный ящик. Он был открыт. Мы забрали из него все бумаги и топографическую карту на немецком языке (потом я передал это командиру батареи).
Наши стрелки продолжали продвигаться вперёд, вслед за ними и мы на руках передвигая свою «сорокопятку». На краю кустарника заняли огневую позицию и открыли огонь по окраине впереди стоящей деревни, откуда строчил их «шкодовский» пулемёт. Но вскоре из деревни полетели в нас крупные снаряды, огонь ежеминутно усиливался. Возле орудия пробежал боец – связной к пехоте и передал нам приказ отходить на старые рубежи. Под сильным огнём артиллерии мы оттащили пушку за кустарники, прицепили к передкам, и ездовой повез её на старую огневую позицию. Мы вчетвером с карабинами в руках стали отходить, но рядом разорвался снаряд … Смертельно был ранен боец Горбенко. В этой рощице остался снежный бугорок. Наверху его мы положили зелёную каску …
Мы снова заняли позицию, откуда начали этот рывок. А слева от нас, у Дебальцева, раздавалась артиллерийская канонада. В небе беспрерывно кружились, опускаясь на низкие высоты, самолёты с чёрными крестами, поливающие окрестности трассирующими пулями. Вечером нас отвели в селение, где размещались наши тылы. Фронтовики знают, что в тыловых подразделениях всегда больше узнаешь новостей, былей и небылиц, в тылах чаще возникает паника, иногда из мухи делают слона. Вот и в этот раз нам рассказывали о шпионах с ракетницами. И ещё мы узнали, что у Дебальцева немецкие танки нанесли большой урон нашим кавалеристам.
Наша батарея на этом участке в наступлении больше не участвовала, но без дела мы тоже не сидели. Хотя мы и находились в обороне, очень часто приходилось вступать в жаркие схватки с коварным врагом. Здесь, в центре Донбасса встретили мы новый, 1942 год. Никто не мог сказать, что ждёт нас впереди, в наступающем году, знали только, что будет нелегко.
Константин Уваров.
Дорогие друзья! Мы продолжаем публиковать воспоминания о Великой Отечественной войне пучежанина Константина Васильевича Уварова. Постараемся передать его текст как можно ближе к оригиналу,
исправляя только ошибки и опечатки и делая небольшие сокращения.
*****75 **ЛЕТ*****Великой Отечественной войне************************
Отпуск домой в д. Жерновки после ранения.
Крыша, когда-то покрытая тёсом и выкрашенная красной краской, сделалась чёрной, и только мезонин бледно белел. Когда-то в этой небольшой комнатке на чердаке я занимался рисованием, спал в летние ночи и рифмовал свои фантастические мысли. На нашем доме кончалась маленькая деревня. За изгородью начинались приусадебные участки. Под окном летней избы росла широкая черёмуха. Напротив стоял гараж, по-нашему называвшийся тележник, или шиш, который от полуденных горячих лучей солнца защищался листьями густой и высокой тополи. Здесь, под нашей тополью, в свободные часы и в праздничные дни собирались люди со всей деревни.
Подойдя к этому любимому дереву, я увидел сидящую на низкой скамейке мать. Она собирала в руки берёзовые ветки, связывала их комельки шпагатом, и получался зелёный пышный веник. Она так увлеклась своим занятием, что не услышала, как подошёл я. Тишину пришлось нарушить мне первому. Не берусь и не сумею описать состояние своё и матери в эти радостные минуты. Она долго держала свою голову на моей груди и плакала, плакала. Я чувствовал, что её слёзы заливают горе и печаль о погибшем сыне Иване. Но что мог сказать я? Как утешить её материнское сердце? Ведь через несколько дней я сам снова уеду отсюда туда, в пекло войны, в неизвестность. А сколько за эти страшные три года погибло разных людей, и сколько матерей оплакивают своих детей?!
На третий день пребывания в деревне я с отцом отправился на сенокос. Луга находились в четырёх километрах от деревни. Дорога вела через деревню Божонки, центр нашей местности. Здесь находились сельсовет и почта, медпункт и пекарня, магазины, и конторы, и народный дом (клуб), приспособленный из деревянной церкви. Божонки тянулись одной улицей по высокому берегу, и крайние дома обоих концов деревни выводили к югу, к речке Мича, а к северу – к речке Ширмакши. Точнее сказать, здесь был полуостров. Под горой у деревни протекала Ширмакша, и в полукилометре от горы обе речки соединялись и дружно криуляя по лугам, их воды стекали в Волгу.
Когда стоишь на горе в центре деревни и смотришь на запад, перед взором открывается широкий обзор, и сквозь зелени лугов и зарослей блестит узкая полоска нашей Волги, и в отдельных местах виднеются зелёные или красные крыши таких деревень, как Ягодное, Абрашкино, Марково, Поселиха и другие. Здесь, в Божонках до войны было всегда многолюдно, весело и интересно. Мы стояли на берегу, на этой крутой горе, и я рассказывал отцу о Кавказских горах, о Чёрном море. Он удивлённо воскликал: «Неужто так?!» Очень обидно, что отец не дожил до нашей теперешней Волги, вода которой постепенно смывает высокую Божонковскую гору.
Сенокос наших колхозников проходил в луках, называемых «Пустошки». Почему заливные лука назывались так, никто не знал. На работе, а, оказывается, косить я не разучился, во время «перекуров» все люди окружали меня с разными расспросами о войне, о тех местах, в которых бесчинствовали фашисты, о питании бойцов и о многом другом. Крепких, здоровых мужчин было мало, везде работали старики и подростки, и всю тяжесть колхозной жизни несли женщины. В дни пребывания на родине меня посетили родители и близкие моих товарищей, с которыми пришлось служить и воевать вместе. Я объяснял правдиво, что знал о них.
В один из вечеров, сидя за чаем, сестра показала письмо от 4.01.1944 г., в котором я прочитал о себе: «… на отдыхе вокруг его всегда можно увидеть группу бойцов и командиров, которые любят его за чуткое отношение, любят послушать его стихи, которые он не перестаёт писать и в тяжёлых условиях фронтовой жизни… Уважаемые родители, меньше беспокойтесь, сохраняйте своё здоровье… Он никогда не опозорит Ваши седины… С гвардейским приветом по поручению гв.старшина Дымченко Ник.Марк.» Первого августа я покинул свой дом. В Чкаловске снова заглянул в дом к семье брата. Он был в Горьком на службе.
К вечеру Пароход везёт меня в Горький. Любуюсь природой берегов реки, а мысли вперегонки мелькают о будущем: о Харькове, где я в отделе кадров… получил направление в свою часть… фронт и разрывы снарядов, свист пуль… похороны товарищей… сердце сильно жмёт… в глазах появились солёные капельки слёз…» «Товарищ гв.старший лейтенант, с Вами плохо»- услышал я женский настойчивый голос. «Нет, нет, ничего, размечтался»- взволнованно ответил я. Передо мной стояла девушка в военной форме с санитарной сумкой, в руках держала маленький сырой кусочек ваты и попросила понюхать. Разговорились. Она оказалась из соседней деревни и спросила меня, знаю ли я что-нибудь о Ефимове Сергее, с которым служили в Никополе. О Сергее Ефимове я ничего не знал с самого начала войны. В Горьком, на железнодорожной станции, которая тогда находилась на берегу реки Оки, я сел в вагон с билетом до Харькова. В управлении командующего артиллерией Х.В.О. мне выдали удостоверение, в котором указывалось, что я следую на станцию Раздельная, в отдел кадров артиллерии 3-го Украинского фронта. Подписи: полковник Хотулев и гв.майор Луханин.
Константин Уваров
Наша батарея на этом участке в наступлении больше не участвовала, но без дела мы тоже не сидели. Хотя мы и находились в обороне, очень часто приходилось вступать в жаркие схватки с коварным врагом. Здесь, в центре Донбасса встретили мы новый, 1942 год. Никто не мог сказать, что ждёт нас впереди, в наступающем году, знали только, что будет нелегко.
Константин Уваров.
Дорогие друзья! Мы продолжаем публиковать воспоминания о Великой Отечественной войне пучежанина Константина Васильевича Уварова. Постараемся передать его текст как можно ближе к оригиналу,
исправляя только ошибки и опечатки и делая небольшие сокращения.
*****75 **ЛЕТ*****Великой Отечественной войне************************
Отпуск домой в д. Жерновки после ранения.
Крыша, когда-то покрытая тёсом и выкрашенная красной краской, сделалась чёрной, и только мезонин бледно белел. Когда-то в этой небольшой комнатке на чердаке я занимался рисованием, спал в летние ночи и рифмовал свои фантастические мысли. На нашем доме кончалась маленькая деревня. За изгородью начинались приусадебные участки. Под окном летней избы росла широкая черёмуха. Напротив стоял гараж, по-нашему называвшийся тележник, или шиш, который от полуденных горячих лучей солнца защищался листьями густой и высокой тополи. Здесь, под нашей тополью, в свободные часы и в праздничные дни собирались люди со всей деревни.
Подойдя к этому любимому дереву, я увидел сидящую на низкой скамейке мать. Она собирала в руки берёзовые ветки, связывала их комельки шпагатом, и получался зелёный пышный веник. Она так увлеклась своим занятием, что не услышала, как подошёл я. Тишину пришлось нарушить мне первому. Не берусь и не сумею описать состояние своё и матери в эти радостные минуты. Она долго держала свою голову на моей груди и плакала, плакала. Я чувствовал, что её слёзы заливают горе и печаль о погибшем сыне Иване. Но что мог сказать я? Как утешить её материнское сердце? Ведь через несколько дней я сам снова уеду отсюда туда, в пекло войны, в неизвестность. А сколько за эти страшные три года погибло разных людей, и сколько матерей оплакивают своих детей?!
На третий день пребывания в деревне я с отцом отправился на сенокос. Луга находились в четырёх километрах от деревни. Дорога вела через деревню Божонки, центр нашей местности. Здесь находились сельсовет и почта, медпункт и пекарня, магазины, и конторы, и народный дом (клуб), приспособленный из деревянной церкви. Божонки тянулись одной улицей по высокому берегу, и крайние дома обоих концов деревни выводили к югу, к речке Мича, а к северу – к речке Ширмакши. Точнее сказать, здесь был полуостров. Под горой у деревни протекала Ширмакша, и в полукилометре от горы обе речки соединялись и дружно криуляя по лугам, их воды стекали в Волгу.
Когда стоишь на горе в центре деревни и смотришь на запад, перед взором открывается широкий обзор, и сквозь зелени лугов и зарослей блестит узкая полоска нашей Волги, и в отдельных местах виднеются зелёные или красные крыши таких деревень, как Ягодное, Абрашкино, Марково, Поселиха и другие. Здесь, в Божонках до войны было всегда многолюдно, весело и интересно. Мы стояли на берегу, на этой крутой горе, и я рассказывал отцу о Кавказских горах, о Чёрном море. Он удивлённо воскликал: «Неужто так?!» Очень обидно, что отец не дожил до нашей теперешней Волги, вода которой постепенно смывает высокую Божонковскую гору.
Сенокос наших колхозников проходил в луках, называемых «Пустошки». Почему заливные лука назывались так, никто не знал. На работе, а, оказывается, косить я не разучился, во время «перекуров» все люди окружали меня с разными расспросами о войне, о тех местах, в которых бесчинствовали фашисты, о питании бойцов и о многом другом. Крепких, здоровых мужчин было мало, везде работали старики и подростки, и всю тяжесть колхозной жизни несли женщины. В дни пребывания на родине меня посетили родители и близкие моих товарищей, с которыми пришлось служить и воевать вместе. Я объяснял правдиво, что знал о них.
В один из вечеров, сидя за чаем, сестра показала письмо от 4.01.1944 г., в котором я прочитал о себе: «… на отдыхе вокруг его всегда можно увидеть группу бойцов и командиров, которые любят его за чуткое отношение, любят послушать его стихи, которые он не перестаёт писать и в тяжёлых условиях фронтовой жизни… Уважаемые родители, меньше беспокойтесь, сохраняйте своё здоровье… Он никогда не опозорит Ваши седины… С гвардейским приветом по поручению гв.старшина Дымченко Ник.Марк.» Первого августа я покинул свой дом. В Чкаловске снова заглянул в дом к семье брата. Он был в Горьком на службе.
К вечеру Пароход везёт меня в Горький. Любуюсь природой берегов реки, а мысли вперегонки мелькают о будущем: о Харькове, где я в отделе кадров… получил направление в свою часть… фронт и разрывы снарядов, свист пуль… похороны товарищей… сердце сильно жмёт… в глазах появились солёные капельки слёз…» «Товарищ гв.старший лейтенант, с Вами плохо»- услышал я женский настойчивый голос. «Нет, нет, ничего, размечтался»- взволнованно ответил я. Передо мной стояла девушка в военной форме с санитарной сумкой, в руках держала маленький сырой кусочек ваты и попросила понюхать. Разговорились. Она оказалась из соседней деревни и спросила меня, знаю ли я что-нибудь о Ефимове Сергее, с которым служили в Никополе. О Сергее Ефимове я ничего не знал с самого начала войны. В Горьком, на железнодорожной станции, которая тогда находилась на берегу реки Оки, я сел в вагон с билетом до Харькова. В управлении командующего артиллерией Х.В.О. мне выдали удостоверение, в котором указывалось, что я следую на станцию Раздельная, в отдел кадров артиллерии 3-го Украинского фронта. Подписи: полковник Хотулев и гв.майор Луханин.
Константин Уваров
Следующая публикация
Комментарии 26