Предыдущая публикация
Литературный журнал «Донбасс». № 3, 2023 г.
ИСТОРИЯ И МЫК 100-ЛЕТИЮ ЖУРНАЛА «ДОНБАСС»
Владимир ТРУХАНОВ
Владимир ТРУХАНОВ. Поэт. Участник войны. Дважды тяжело ранен. Героике военных лет посвящены стихи сборников «В пути», «Лирика», «Пел над шахтой жаворонок», «Мы любим жить», «Наполненные громом», «Горошина угля», «Высота» и др.
СНОВА МНЕ ДЕВЯТНАДЦАТЬ ЛЕТ
Фронтовые тетради
(Это было со мной — 1941)
Продолжение.
Тетрадь третья
1
Этот день я рассматриваю, как фотографию. Вглядываюсь в него сквозь облака и зарева других дней и вижу маленькие фигурки красноармейцев, одиноко сидящих на обочине военной дороги.
Фотография пожелтела. Лица уже трудно разобрать. Кто это? Кажется, Муха. Да-да, веснушчатый, несуразно скроенный Муха. А вот Колька. Фамилии, хоть убей, не помню. Бывший учитель истории или географии. Мой хороший товарищ. А это, кажется, я: перематываю портянки...
Но что-то такое происходит, маленькие фигурки красноармейцев как бы приближаются, с них сходит туман и они начинают шевелиться. Потом я слышу их голоса. Грохот и лязг того дня меня наполняют всего, как отвага.
Снова юность гудит в крови.
Снова мне девятнадцать лет.
Я сижу на обочине военной дороги с кусочком неба в петлицах и слушаю нехитрый солдатский разговор о портянках, которые трут, и о табаке, которого нет.
Хочется есть.
Нам все время теперь хочется есть.
Слева, в полутора километрах от дороги, виднеются крыши деревни. Но мы не в силах подняться, чтобы куда-то идти. Тем более сворачивать в сторону.
Колька говорит:
— Незачем всем нам плестись в деревню. Пусть пойдут двое. И все организуют.
Он смотрит на меня.
— Ты пойдешь?
Мне не хочется идти. У меня на ступнях полопались водянки. Но я утвердительно киваю.
— Тогда пойдем вместе, — улыбается Колька.
Потом мы сидим в светлой избе и пьем холодное топленое молоко с душистым крестьянским хлебом. Рядом с нами, положив большие натруженные руки на стол, сидит немолодая женщина и глазами, в которых печаль и слезы, молча глядит на нас.
В горницу входит несколько крестьянок. Они садятся на лавку и тоже с какой-то тоской смотрят на нас.
Хозяйка берет крынку, подливает в кружки молоко.
— Ешьте, соколики, дорога у вас большая. Где-то сейчас и мой сынок...
Женщины на лавках всхлипывают.
Мы допиваем молоко и встаем из-за стола.
— Отдохнули бы маленько...
Колька говорит, что пора, что у шоссе нас ждут товарищи, что...
И тут к нам на помощь приходят сами женщины.
— Так они ж там, наверное, голодные?!
Через несколько минут, повеселевшие, мы с Колькой шагаем по проселку, а за нами с крынками и хлебом гуськом идут немолодые крестьянки, до бровей повязанные вдовьими косынками.
И на всю жизнь эта картина остается в моей памяти...
Что после было? Растерянные, так как у шоссе, на обочине, наших ребят не оказалось, мы бегали взад и вперед по дороге, останавливали шедших на восток и запад красноармейцев и спрашивали, спрашивали, не встречали ли они, случайно, бойцов с голубыми петлицами.
Нам говорил пехотинец, что по шоссе ездил какой-то генерал, он задерживал всех, кто шел без своего подразделения, приказывал немедленно грузиться в машину и направлял их в сторону фронта для прикрытия отхода наших частей.
Мы не знали, что нам дальше делать, куда идти. Мы остались одни. Совсем одни. Колька и я.
А женщины недвижно стояли у дороги.
На прощанье мы снова пили молоко. Обливались, пили прямо из крынок, до отвала. И снова — дни и ночи — шли, шли в поисках родной эскадрильи и следом за другими на восток.
2
Уходили назад, скрывались за поворотами, за синими лесами, в мареве таяли верстовые столбы. А эскадрильи все не было.
Нас направляли из одного населенного пункта в другой. В Черикове обнадежили: об эскадрильи должен точно знать комендант города Кричева.
Пришли туда под вечер. На улицах гремело радио. Впервые за войну там я увидел газету. Настоящую газету. Под стеклом. Мы остановились и долго, с трепетным чувством, простояли у витрины.
В Кричеве нам выдали талоны на ужин. В столовой комендатуры мы ели гречневую кашу с большими кусками свинины, что-то еще и пили чай с печеньем. Мимо с подносами в руках пробегали официантки в белых передниках, и мы улыбались им.
Спали как убитые, на тюфяках. Всю ночь снилась дорога и немецкие самолеты.
Наутро нас вызвал к себе комендант и объявил, что до выяснения, где наша часть, мы остаемся при комендатуре и зачисляемся во взвод.
Вдвоем с Колькой мы патрулировали по-над Сожем, по тихим набережным улочкам. Уже через несколько дней многие жители этого района знали нас в лицо, останавливались и приветливо заговаривали с нами.
— Когда из своего окна я вижу вас, — говорил старый учитель, — у меня на душе спокойно. Значит, в городе все в порядке, немцы далеко.
Я любил проходить по спящим, залитым луною улицам городка. В такие минуты я чувствовал себя значимее, неизмеримо старше своих лет, армейского звания, и гордость, что мне доверен сон и покой всех этих людей, наполняла сердце.
Владимир ТРУХАНОВ. Поэт. Участник войны. Дважды тяжело ранен. Героике военных лет посвящены стихи сборников «В пути», «Лирика», «Пел над шахтой жаворонок», «Мы любим жить», «Наполненные громом», «Горошина угля», «Высота» и др.
3
Я сижу на краешке заднего борта, опираясь на винтовку, как на палку. У кабины, непринужденно развалившись, полулежит пленный немецкий летчик.
У него плечи спортсмена, светлые волосы и белые холеные руки. Он глядит по сторонам, на бесконечные леса, на низкое серое небо. Иногда наши взгляды встречаются, и я замечаю в глазах пленного смех. Мне кажется, что он смеется надо мной. Потому что на ногах у меня кирзовые сапоги с широкими голенищами и весь я какой-то нескладный — кожа да кости.
Полуторка нас быстро мчит по шоссе, я еле удерживаю равновесие, чтобы не свалиться. Сидеть страшно неудобно, но я не меняю положения назло проклятому немцу, который глядит на меня с нескрываемым превосходством.
Так мы едем из Кричева в Рославль. Из Белоруссии в Россию. Под гимнастеркой у меня пакет на имя начальника городской тюрьмы и горячо бьющееся мальчишеское сердце.
Мне нравится эта быстрая езда, этот ветер, забивающий дыхание, и то, что германский летчик лежит у меня под ружьем.
Неожиданно я замечаю на себе пристальный взгляд. Глаза округлились, они больше не смеются.
На всякий случай я опускаюсь в кузов на корточки, так как одного легкого толчка ногой вполне достаточно, чтобы я оказался на асфальте...
Низко над полем пролетает «У-2». В глазах у пленного снова вспыхивает смех.
— Самолеты у вас фанерные, а летчики — примерные, — вдруг говорит он по-русски. Стишки эти я уже читал ранее в гитлеровских листовках. Они не производят на меня впечатления. Однако поражает то, что у немецкого летчика правильное русское произношение. — Хорошие летчики... — после паузы и как бы над чем-то раздумывая тихо заключает он.
Мне хочется спросить, откуда он знает наш язык, но я молчу. Немец, по-видимому, понимает мое состояние и остаток пути до Рославля больше уже не заговаривает со мной.
Навстречу, как ветер, с высокими елями, лесными речушками, оврагами и избяными деревнями набегает наплывами Россия...
4
Колька, запыхавшись, вбежал в комендатуру и начал тормошить меня:
— Немедленно вставай! Пойдем к начальству.
Он только что встретил на улице знакомого писаря из штаба авиакорпуса и тот сообщил, что наша эскадрилья расположилась недалеко, в лесах под Кричевом.
Комендант хмуро выслушал нас и пообещал навести справки.
Наш последний день в Кричеве был длинен, как год.
Ночью мы патрулировали по затемненному, притаившемуся городку. Часто останавливались и прислушивались к тишине, к далекому, приглушенному гулу со стороны Чаус.
— Похоже на то, что опять придется чапать, — раздраженно сказал Колька.
К утру гул приблизился, стал явственней и уже не было никакого сомнения, что фронт тронулся с места.
После завтрака я снял сапоги и с удовольствием растянулся на тюфяке. Однако спать не пришлось. Помкомвзвода попросил подежурить за него и его напарника. Мы снова надели красные повязки и вышли из комендатуры.
Сразу обратило на себя внимание скопление людей, необычное для тихого Кричева. Они шли пешком и ехали на машинах. Дорога из Чаус выводила их прямо на центральную улицу городка. Закутанные в марлю и вату, в кузовах грузовиков лежали вповалку раненые. Сквозь бинты проступала кровь.
Часам к двум дня поток не только не схлынул, но, наоборот, стал набухать, расширяться, и тесные улицы не в состоянии были вместить всей массы людей. Но почему-то из города никого не выпускали.
Мы еле-еле протискивались. Уже давно отпала необходимость во что-то вмешиваться, за чем-то следить, наводить порядок. Просто по инерции мы еще ходили и пытались что-то предпринять.
Я смотрел на серое, заволоченное облаками небо и думал: «Только бы не распогодилось...» И небо все более становилось пасмурным, все более нелетным. Наконец на землю упали первые капли дождя. И вот тогда над Кричевом, улицы которого были до отказа забиты людьми, танками, артиллерией, неожиданно появились фашистские самолеты и начали сбрасывать бомбы.
Налет длился долго. Не знаю, каким образом я и Колька очутились на огороде, в мокрой картофельной ботве.
Потом, пережидая дождь, мы стояли под навесом сарая. И небо было голубым, с гигантской аркой радуги. Рядом с нами со скатками и вещмешками располагались знакомые ребята из дорожного полка, что жили по соседству с нами, в правом крыле комендатуры.
— Куда это вы собрались? — спросил я.
Они молчали.
К нам подошел их командир взвода Фролов. Лицо у него рабочее, волевое.
— В здание комендатуры попала бомба, — сказал он.
— Комендант и все, кто остался в живых, только что выехали из города...
Когда прекратился дождь, мы с Колькой вскинули на плечи винтовки и не прощаясь вышли из-под навеса.
— Постойте, ребята! Хотите к нам во взвод? Вместе будет веселей, — предложил Фролов и, не ожидая нашего согласия, приказал: — А теперь бегом за шинелями!
В комендатуру побежал один Колька (моя шинель затерялась во время бомбежки Слуцка).
Мы долго ждали его. Наконец он возвратился бледный с двумя шинелями на руках. Неестественно светлую, почти белую, он подал мне.
— Нашего помкомвзвода завалило. Только синие галифе наружу. Наверное, сонного...
Я не сразу понял, до меня не сразу дошла жестокая логика случая: помкомвзвода убило вместо меня!
Молча проходили мимо комендатуры. Левая сторона здания была разрушена прямым попаданием бомбы. Среди руин и как бы по середине улицы, под открытым небом одиноко возвышалась деревянная вешалка. На ней висела еще чья-то шинель.
А шинель нашего помкомвзвода, неестественно светлую и очень тяжелую, я нес на себе.
Владимир ТРУХАНОВ. Поэт. Участник войны. Дважды тяжело ранен. Героике военных лет посвящены стихи сборников «В пути», «Лирика», «Пел над шахтой жаворонок», «Мы любим жить», «Наполненные громом», «Горошина угля», «Высота» и др.
Продолжение следует.
Издание осуществлено при поддержке Президентского фонда культурных инициатив (заявка ПФКИ-22-С4-003560 «Вместе с Россией! Культурный код Донбасса»).
© Литературно-художественный журнал «Донбасс», 2023
#журнал_Донбасс #проза_Донбасса #поэзия_Донбасса #публицистика_Донбасса #Землячество_донбассовцев_в_Москве #Союз_писателей_России #история_Донбасса #культура_Донбасса #краеведение_Донбасса #искусство_Донбасса #наука_Донбасса #образование_Донбасса #писатели_Донбасса #поэты_Донбасса #Владимир_Труханов
Следующая публикация
Нет комментариев