Сейчас в его честь названа престижная премия для молодых авторов и едва ли кто-то может поставить под сомнение его влияние на актуальную литературу.
Однако в ленинградском андеграунде 80-х отношение к Драгомощенко было неоднозначным: его переусложненные стихи и проза едва ли вписывались в рамки протестной культуры, эксцентричное поведение служило поводом для многочисленных мелких скандалов, а некоторые даже подозревали его в сотрудничестве с КГБ.
Аркадий Драгомощенко, безусловно, яркая фигура для ленинградского андеграунда 70–80-х, со сложной, неоднозначной репутаций. Его стихи с отчетливым преобладанием верлибра имели редких, но преданных почитателей, в основном в среде самиздатского журнала «Часы». Но за его пределами отношение к поэзии Драгомощенко было снисходительным, если не сказать скептическим: тот способ новаторства, который предлагал Драгомощенко, оставлял довольно тесную аудиторию ленинградской неофициальной культуры равнодушной, а его упорство в отстаивании своей версии модернизма встречало скорее безразличие, чем симпатию.
На одном из первых квартирных чтений (после переезда Драгомощенко из Винницы в Ленинград) произошел курьезный случай, не закончившийся скандалом только по причине стратегии миролюбия, которую автор выбрал, чтобы избежать того отторжения, с которым он сталкивался практически постоянно.
Во время чтения Драгомощенко какого-то длинного текста кто-то громко спросил сидящего рядом соседа: «Слушай, а он не умеет писать в рифму? Может, ты его научишь?» Довольно-таки эмоциональный и неприязненный выпад (с налетом общей дремучести аудитории), впрочем, стандартный для конкурентной атмосферы в среде ленинградского андеграунда, где, кроме как словесной дуэли (ну и непосредственно публикаций в самиздате), других возможностей для отстаивания своей позиции не оставалось.
У свободного стиха в русской культуре была традиционно трудная судьба. М. Л. Гаспаров в одном из своих исследований отмечает, что белый стих и верлибр появляются и становятся относительно популярными только в ситуации общественного перелома, а в продолжительных паузах, из которых в основном и состоит русская история, интерес к свободному стиху минимален.
70-е — это время так называемого брежневского застоя, когда общественная жизнь не выходила из туннеля, как через полтора десятилетия, а, напротив, погружалась в него все глубже, оставляя наблюдателям лишь минимальную надежду на будущий просвет.
Казалось бы, сама ситуация андеграунда, нонконформистской культуры была принципиально иной. Дистанцирование от официальной, советской культуры, отказ от стратегии выхода из подполья и публикаций в официальной печати (и если импульсы возвращения в официоз возникали, то исключительно на своих условиях) создавали для неофициального автора совершенно иные обстоятельства и акустику вокруг его текстов.
Однако при внимательном рассмотрении выяснялось, что ленинградский андеграунд не предлагал своим сторонникам особого многообразия литературных стратегий. Магистральной была линия реабилитации модернизма, как дореволюционного, так и раннесоветских лет, с упором на акмеизм и в меньшей степени — обэриутов.
Важным инструментом конструирования было соединение и развитие приемов русского модернизма с модернизмом преимущественно европейским и в меньшей степени американским. Что позволяло таким заметным представителям нонконформистской поэзии, как Виктор Кривулин, Елена Шварц, Александр Миронов, Сергей Стратановский, предлагать своеобразную, оригинальную версию продолжения модернистских традиций, где всегда ощущалось присутствие, скажем, Мандельштама, Кузмина и обэриутов.
Поэзия Драгомощенко дистанцировалась от советской литературы, казалось бы, решительней, она не просто отказывалась от той системы рельсов (охватывающих совокупность лояльно, позитивно оцениваемых традиций и приемов), что образовывали и конституировали литературную ситуацию в официальной культуре.
Стихи Драгомощенко не представляли собой ни политического, ни социального вызова.
Тексты Драгомощенко мало отличались от переводов американской поэзии. А интерес к ним со стороны американских литературоведов интерпретировался как функция обратного перевода.
Поддержка Драгомощенко внутри андеграунда была небольшой, а отношение к нему — настороженное, однако с расширением аудитории неподцензурной литературы, произошедшим вследствие возникновения Клуба-81, в число бенефициаров этого расширения попал и Драгомощенко с его поэтикой.
АРКАДИЙ ДРАГОМОЩЕНКО
Из стихотворений 1970-х годов
* * *
…Негромко говоришь — прощай.
Мост над стремниной лета, над ливнем.
Прощай, — говоришь тополиным побегам,
шелковице за белым забором
и улице,
А сам толком не знаешь —
К кому обращен этот шепот.
Прощай, говоришь снам, в которых
ты появилась…
О какой странный сон вырос над нами!
Крыло и звезда были незримы тогда.
Впереди мерно машут крыльями птицы:
Дрозды, чибисы, дикие гуси.
Невесомость полнит тела, зрачок
разрывает безмерность отчаянья —
Всего не увидеть.
Вскипает вода, трепещут кроны деревьев,
Раздвигается мир до пределов, доселе
неведомых
ни нам, ни ему самому.
И, точно шепот твой, в безмерности
солнечного луча
танцует бледная паутина,
предваряя милосердие льда.
Какой странный сон раскинулся над нами
тогда.
* * *
пусто в саду
невдалеке женщина укачивала
в коляске ребенка
да служитель собирал листья с отпечатками ног
и листья отражавшие сложность строения глаза
кто еще забредет сюда в этот день
или в другой какой день?
кто бродит среди нас
и произносит имена наши как заклинание
кому рассказать что мои сны каждый год умирают
и небо дарит их иллюзорным бессмертием?
и что пьем из одного и того же источника
что вкус воды одинаков для нас
* * *
Как капля, падающая в ручей
Или в пруд, или в озеро
с гремучих окончаний ветвей,
Или с оттаявших крыш —
Так и я.
Знаю, что не будет меня.
Знаю и жду, когда в пустоте,
не ведавшей тени,
Стану безбольно
призрачным облачком дыма.
Есть ли о чем сожалеть?
Присоединяйтесь к ОК, чтобы подписаться на группу и комментировать публикации.
Комментарии 2