Предыдущая публикация
Молчаливыми плотными клубами от земли подымался туман, воздух был прохладен, чист.
Голова прояснялась. Между домов ещё лежала тьма, но небо было уже синим.
Анна вошла в длинный бревенчатый коровник, поздоровалась с кумушками – доярками, взялась за дела.
Утренняя дойка была молчаливая. Доярки ещё не проснулись до такой степени, чтобы начать рассказывать вчерашние домашние новости. Все хотели побыстрей закончить. Чистили, обмывали, доили, мыли марли и посуду ...
– Ань, слыхала ль чего про нового-то председателя? – видимо, проснулась тетка Люся, стирая под краном марлю.
– Не-а, а чего? – Анна осторожно цедила молоко.
– Так ить, сказали Семеныча сынок...
– Да, ну... Это как это?
– Да Бог его знает, может и врут. Мне вчера Фролыч сказал. Болтают, поди.
У них намечались большие перемены. Снимали Ивана Лукича с должности председателя. Снимали плохо – за пьянство, за то, что распустил колхоз, за то, что соцобязательства завалил, людей растерял, да и лицо свое перед людьми – тоже.
И правда дела в колхозе сыпались. У них на ферме не было скотников, доярки чистили коровник сами. Да и везде не хватало рук. Молодежь убегала в соседний совхоз, в город. Даже те, кто был постарше, кто всю свою жизнь работал здесь, как-то опустили руки. Плыли по течению, на работу выходили, но без энтузиазма, каков бывал раньше. Уже и они ворчали на председателя, выговаривали.
На последнее собрание приезжал уполномоченный. Официально объявил, что будет у них новый председатель, обещал строительство новых домов, зерносушилки, ремонт коровника и прочие прелести. А взамен просил людей поднажать на уборке, на ферме, дабы удержать хоть какой-то уровень в соцсоревновании.
Вот только, что за председатель такой, не сказал. Просил потерпеть. Все только и говорили, что об этом. Гадали.
– Коль чужака-то пришлют, плохо.
– С ума сошла. Конечно, чужака надо. А кого из наших-то ты думала? Кого у нас в председатели-то можно? У нас мужиков-то – по пальцам. Нормальные уж все уехали...
– Так ведь чужому-то чего? Жаль что ль нас? Развалит колхоз, да и уедет... Ему-то что!
Не угадал никто. Весть, что председателем колхоза будет сын Семеныча, укреплялась. Уже и Лукич кивал – да, ждём Мишку Киреева. Он будет.
Это было удивительно. Во-первых, потому что сам Семеныч был мужиком безхозяйственным, одиноким, ленивым и пьющим. Даже немного странным, болтливым, пугающих баб выходками, ругающийся на собраниях впустую. В общем, самая неуважаемая личность в селе.
А во-вторых, поговаривали, что сын его, тот самый Мишка, был ... тюремщиком. В селе об этом говорили почему-то потихоньку, как будто все боялись оказаться в тюрьме случайно. Но прежде поговорили, да забыли. А теперь вот опять – вспомнили.
Анна слушала эти речи вполуха. Не верила. Много у них говорят, а разговоры часто пустые. Мишку она немного помнила, но смутно, он был постарше, уехал из села рано, ещё мальчишкой, и она помнила его еще гоняющим на санках с горы. Теперь уж ему под сорок.
Родное село она любила. Было время, когда решила уехать, устроиться в городе. Поработала в городе на фабрике, обожглась с первой любовью, да и вернулась домой. Тут мать, дом, да и платили тогда на ферме в два раза больше, чем получала она на швейной фабрике.
Думала, поработает, да и вернётся вскоре в город. Но потекли деньки, месяцы, года, отмеченные усталостью и малым разнообразием. И не заметила даже Анна, как втянулась, привыкла к извечным сельским заботам и потеряла желание что-то в своей жизни менять. Да и мать старела, как бросишь?
О жизни личной отшучивалась, говорила, что сама и за мужика и за бабу, что не родился ещё такой, кто переплюнет её в силе. Да и правда, Анна была высокая, крепкая, с поступью широкой и твердой, как у солдатки. Начальства она не боялась, бросала в глаза все, что думала. Но говорила всегда по делу, и уж если чего и требовала для фермы, так это потому что терпение кончилось.
И нового начальства скорее ждала, чем боялась. Лукича уж точно надо было снимать, совсем не справлялся он с колхозом.
Но даже она с первого собрания в клубе, на котором представили им нового председателя, вышла ошарашенная.
Мишка Киреев сидел за длинным столом, из-под бровей поглядывал на собирающийся народ. Был он стрижен налысо, то и дело отводил подбородок к плечу, как будто у него был нервный тик. Одет был в мятую несвежую полосатую рубаху, галифе, на ногах –нечищенные сапоги. Старушки качали головами, понимали друг друга взглядами. Новый председатель уже не нравился.
А уж когда начал говорить...
На народ не глядел, глядел куда-то в стену. Зачитывал Устав, который следовало принять.
– Виновным в преступном подрыве колхозного строя....суд для наложения наказания...явившиеся с опозданием, самовольно ушедшие, отказавшиеся выполнить распоряжение бригадира или председателя, явившиеся нетрезвым – считаются нарушителями...предупреждение, выговор, порицание на общем собрании... штраф в размере до 10 трудодней, перемещение на низшую работу, отстранение от работы, увольнение...
Не устав, а приговор какой-то. Зал притих. Даже не перешептывались. Мишка читал четко, уверенно, как будто и не предполагалось никакое обсуждение. Будет так и только так. И верно – тюремщик.
Выступил уполномоченный, просил Устав поддержать, люди, как заворожённые, поднимали руки, а потом тихо выходили из клуба. Только Колька Малинин и крикнул:
– Ну все, Макеевна, пропал твой навар. Не будет тебе доходов боле...
Все знали, что Макеева приторговывала самогоном.
– Зато можа порядок будет, – проворчала старушка Самойлова, идущая под руку с дочерью.
– Ага, ты-то отработала свое, а нам теперь... того и гляди – расстрел..
– А ты работай хорошо, так и не расстреляют. Мы свое отработали, погнули спинушку.
Придя домой, Анна пересказал все матери, поохали вместе, а потом поразмыслила и успокоилась. А может и правда так лучше будет? Народ разленился, мужики пьют нещадно, все стараются работать как можно меньше, а получить побольше. Может так колхоз и подымется из отстающих?
Но с первых же дней хозяйствования нового председателя народ взвыл. Все угрозы претворялись в жизнь. Уже чуть не сжёг сарай от злости Митька Бакулин, которого уволили из колхоза за пьянки, уже ревела навзрыд, жалуясь всем, Светлана Одинцова, которой не доплатили за поле, посчитали, что работа произведена некачественно. Уже не раз председатель, которого все так и звали – "Тюремщик", приезжал на их ферму, ругался, пинал ведра и кастрюли, орал на Любовь Петровну, заведующую.
После таких вот его визитов Анна приходила домой, как в воду опущенная. Чего орать-то? Бабы у них все чистоплотные, старательные. Просто рук не хватает, устали все. А ведь и дома ещё хозяйство, дети у многих. Вот и спешат порой, есть недоделки, но не орать надо, а выходные дояркам обеспечить.
Ни сна, ни продыху!
А дело в том, что молоко их, по результатам лаборатории было в среднем на градус кислее нормы. Вот и искал он причины.
И вот в один из августовских дней подъехал к ферме газик. Вышел из него сам Тюремщик, а с ним ещё трое: две полные женщины и девушка. Петровна спала с лица, выбежала встречать, начала суетиться. Представились они бригадой народного контроля. Это председатель привез, видать, чтоб пристыдить их ещё.
Тетки проверяли полотенца, которыми вытирают вымя, смотрели марлечки для процеживания, скребли ногтем резинки бидонов, записывали недостатки в блокнот.
Заведующая бегала вокруг, уверяла:
– Изживем! Исправим! Отмоем!
Анне жаль было Любовь Петровну, всех баб, которым сухо и строго выговаривала проверяющая.
– У вас у одной Баикиной Анны все чисто, а у остальных..., – резюмировала тетка.
И тут начал орать председатель. Он всех уволит, не заплатит, вычтет, оштрафует.
– Всех поувольняю, дома своим коровам хвосты крутить будете!
Он кричал и размахивал руками, а Анна смотрела на пиджак с вырванным сзади рукавом, и в конце концов не выдержала.
– Да увольняй! Сейчас вот не выйдем все на дойку и все! Сам доить придёшь? Сколько говорили мы, что лавсан нужен, а не марля! На соседней ферме в сельхозтехнике выписывают, есть там. А почему у нас-то нет? И сколько просили скотника дать и доярок на смену! Бабы тут живут, мужиков своих забыли, детей не видят, а вы...
– Заткнись, Баикина! У тебя ж чисто все! К тебе нет претензий.
– А я незамужняя, вот и торчу тут. А у Веры вон пятеро, а она без выходных какой месяц... У тети Шуры муж болеет, а она тут...
– При чем тут это? – развел руками председатель.
– Да при том! Разве понять Вам! У Вас ни хозяйства, ни детей! И сами... хоть бы рукав пришили, председатель все-таки!
Анне вдруг показалось, что председатель растерялся, не знал, что ответить. Он лишь махнул рукой. Ей стыдно стало от своих бабьих выкриков, она замолчала.
Проверяющие уехали, бабы обсуждали визит, а Анна направилась домой. Шла по перелеску, слышала рокот тракторов в полях. Поднялась по привычной тропинке к селу, посмотрела на дом Семеныча, где жил сейчас с отцом председатель. Окна темные, давно немытые, да и двор совсем не такой, как у соседей – выклеван курями, затоптан, неуютен.
Она знала – с пяти председатель появлялся в полях, пвесь день до позднего вечера на ногах. Как они живут-то с Семенычем без хозяйки? Это ж и сготовить надо, и убрать... А отец его тоже в поле, да и бестолковый он в хозяйстве-то.
Вспомнила, как сглотнул Тюремщик слюну, когда увидел у баб в закутке нарезанное сало с хлебом, как прошел его кадык по горлу туда и обратно. Когда прежний председатель Лукич заходил, его вечно тут бабы кормили, угощали, а этого – и мысли такой нет, уж больно строг. И рукав пришить ему некогда, и помочь, видно, некому.
И несмотря на всю злость, стало как-то жаль его. Ненавидят его все, один, как перст за дисциплину борется.
Но жалость эта длилась недолго. Когда узнала, что баб все же оштрафовали, опять разозлилась так, хоть уезжай.
– Да что ж он творит! Над такой! Ведь уедут люди, разбегутся!
Вскоре в клубе опять собрали народ. Подводили промежуточные итоги. И неожиданно колхоз вдруг опередил соседний по нескольким показателям. Председатель, все в том же незашитом пиджаке, сказал об этом довольно сухо, без хвалебных слов, но чувствовалось, что положением дел доволен. О недостатках опять говорил много. В поля направил и все правление. Поднимал в зале механизаторов, работниц, стыдил при всех.
Анне ситуация эта не нравилась. Разве можно так с людьми? И верно, видать, в тюрьме привык вот так разговаривать.
А через несколько дней выделили им двух скотников, молодых парней-комсомольцев по трудовой путевке. Хоть временно, но все равно хорошо. А в придачу к ним – план. Планировалось – надои значительно повысить.
– Это как? – разводила руками заведующая, – Как повысить, коли от природы положено к осени коровам молока меньше давать?
Все шумели, отправляли заведующую к председателю, но она идти отказывалась – она его боялась.
– А я пойду! – Анна резко стащила платок, бросила его на стол, – Пойду, пусть объяснит, откуда он планы эти взял? Пусть вот сам и объяснит коровам, что есть в стране соцсоревнование?
И такая Анна была растревоженная, что запыхаясь полетела в правление, потянула тугую скрипучую пружину председательской двери, едва стукнув.
Председатель сидел к ней боком, в непростиранной майке, ключицы его торчали. Он, высунув язык, неумело тыкал иголкой в свой оторванный рукав пиджака. Подскочил, лицо потерянное, отложил пиджак в сторону, и Анна разглядела неумелые крупные стежки по лицевой стороне.
Она стукнула ладонью по столу:
– Здрасьте! Я к Вам, значит! Это с какой такой и чьей прихоти у нас надои-то повысятся, а? Что ли не учитываете вы, умники, какой сезон щас? – голос аж осип от гнева.
Анна стояла, наклонившись над столом. Председателю неудобно было, что он в майке, он встал натянул пиджак прямо с висящей на нитке иглой и сел опять.
– А Вы не кричите, Баикина! Сначала выясните, почему такие планы, а уж потом...
– И почему же? – перебила Анна.
Анна уже решила, что сейчас он встанет, привычно наорет и выставит её из кабинета. Ох, не переборщила ли? Но она уже решила идти напролом.
– Отбраковка будет. Добился я, чтоб нескольких коров заменили.
– И что? Видали мы эту отбраковку. Бывает – таких привезут, что хошь на мясо. Сначала смотреть надо, а уж потом планировать. И доярок обещали, где?
– Да чего ты разоралась-то! Будут тебе и доярки. Погоди чуток, – он нервничал, перешёл на ты.
– Ага! А планы значит годить не хотят! Вот все у вас поперек батьки! Сначала доярок дайте, надои новые посчитайте, а уж потом и планируйте!
Анна развернулась резко, пошла к двери, взялась за тяжёлую дверь, открыла, но тут оглянулась, посмотрела на председателя. Он сидел, положив обе руки на стол, смотрел на нее.
Она отпустила дверь, вернулась к столу.
– Пиджак сымайте!
– Чего? – он так и сидел, не шевелясь.
Она обошла стол, взялась за лацкан.
– Сымайте! Я зашью и принесу Вам!
– Да не надо, я сам.
– Сымайте, Сымайте, говорю. Я быстро.
Анне казалось, сейчас он отбросит её руку, разозлится, устроит ей выволочку за наглость.
Но председатель встал, снял пиджак и протянул ей. Она оторвала нитку с иглой, положила ему на стол и молча вышла из кабинета. Повесила пиджак на руку и быстро направилась домой.
А у матери дома блины со сметаной. Она быстро зашила рукав как надо, подлатала и второй. А потом собрала в миску блинов, завернула полотенцем.
– Кому ты это? – мать развела руками.
– Да Тюремщику нашему отнесу. Пиджак же надо вернуть. А он в поле с утра был, небось, голодный.
– От ведь, – всплеснула руками мать уже вслед убегающей Анне.
В этот раз в кабинет она постучала тихонько. Но никто не ответил. Анна потянула дверь на себя, зашла. Председатель спал, уронив голову на руки.
Анна тихо повесила пиджак на пустой стул, поставила миску с блинами на стол. Он не проснулся. Анна крепко придерживая скрипучую дверь, удалилась.
И тут навстречу по коридору принесся Витька-агроном. Она встала стеной.
– Да погодь ты!
– Чего это? Он меня сам звал.
– Дай поспать человеку, уснул он.
– Чего? Уснул? Ну надо же! А я думал, он и не спит. Какую ночь уж на ногах. Сам не спит и нам не даёт. Ладно, я попозже зайду. А ты чего тут?
– Да я по ферме приходила, но тоже попозже зайду. Пусть поспит.
***
Вечером председатель пришел на ферму. Опять поворчал, не мог он без этого. Долго не уходил, снял пиджак, натянул фуфайку, молодых скотников учил навоз складывать.
А когда дойка закончилась, нагнал Анну.
– Анна, помогите заведующей завтра с бумагами на коров подменных.
– Помогу, всегда помогаю.
Они шли рядом по перелеску, по тропе, мимо тихой речки.
– И это...за пиджак спасибо. Смотрел, смотрел, так и не понял, как Вы так ловко, не видно, где и дыра была.
– Так ведь я на швейной фабрике работала?
– Да? А я и не знал...
– А Вы чего, правда что ли в тюремщиках были?
– Да какой тюремщик. Таким же колхозом руководил. Только места другие, таёжные. Поселенцы там жили, работали. Вот, наверное, оттуда и пошло. А потом меня сюда прислали. Большие планы у нынешних властей, Анна. Не хочу опережать события, но вполне возможно и вашу ферму ждут большие изменения. Хотят тут производство отдельное делать.
– Да что Вы, – Анна махнула рукой, – Далеко нам до производства.
– Кто скоро верит, тот легко и прельщен бывает. Правильно, что не верите. Но время сейчас скорое, оно и покажет.
Они шли дальше. Стало свежо, и он набросил свой пиджак на ее плечи. Анна поглядывала искоса на председателя. Голубая жилка на тонкой шее, скулы, обтянутые кожей. До чего ж худой! А он сейчас был другим, не злым и колючим, глядящим из-под бровей, а, кажется, вдохновленным и спокойным. Он с такой любовью глядел вокруг.
– Знаете, – сказал, – А я доказать должен, что родные мои места достойны производства, что люди работать умеют здесь. Как думаете, докажу?
– Ох, Вы да не докажете! Вон как за нас взялись, аж искры летят, – усмехалась Анна.
– Летя-ат. У меня и самого уж перед глазами то искры, то круги черные, – улыбнулся, и Анна увидела его улыбку впервые. Лицо его просветлело, а глаза зелёные.
Он продолжил:
– Порой ночами думаю – подожгут ведь правление, бегу туда...
– Отдыхать Вам надо, Михаил, – вдруг назвала его по имени Анна.
– Наступит время, отдохну. Уборочную вот кончим.
Они уже дошли до дома Анны. Встали у калитки.
– Аня, за блины спасибо. Проглотил – не заметил как. А миску-то Вам когда принести?
– Да оставьте, – махнула рукой, – заберу сама завтра. Она протягивала ему пиджак.
– Хорошо, заходите, в общем ...
И он сам застеснялся своего неловкого приглашения, отвёл глаза, попрощался и, опустив голову, быстро пошел к правлению. А Анна вдруг поняла, что миску принести ему хотелось.
И так по-женски вдруг стал ей он понятен, и его гнев, и боль, и страх. Теперь уж точно не один будет он в своем стремлении.
Она смотрела в его сутуловатую худую спину и думала. Думала, что блины эти были – не последние.
(Автор Рассеянный хореограф)
Следующая публикация
Нет комментариев