Предыдущая публикация
Балалайка Феди Телилинского
Висит на стене в моей городской квартире вот уже более тридцати лет балалайка. На ней никто не играет, но когда случайно тронешь ее, то она отзовется удивительно тонким, нежным, щемящим звуком. Звуком памяти…
Есть особая человеческая категория – «странные люди». Их и дурачками не назовешь, и к умным в общепринятом смысле не отнесешь – о таких в народе говорят «чудик», а в старину называли «божий человек».
Живут они свободно, по законам только им ведомым, нередко не имеют своего угла – кочуют с места на место; кто приютит – там и останавливаются.
Особняком для меня среди этих чудиков стоит имя Феди Телилинского, того самого, который в «Печках-лавочках» лихо наяривает на балалайке на пароме через реку Катунь. Совершенно неожиданно, будучи студенткой Казанского гос-университета, я увидела Федю на экране – и сердце мое встрепенулось радостно и просветленно, будто теплой волной обдало. Ведь до сих пор помнят Федю земляки! Своей балалаечкой, частушками да безобидными чудачествами запомнился этот человек не от мира сего, добрый и по-детски наивный, так желавший позабавить народ, чтоб веселее жилось...
…Никто точно не знал, где Федя жил. Кто-то говорил, что в Долине Свободы у него родственники – сестра родная и жена, даже дети есть. Но думаю, это только домыслы – скорее всего, никого и ничего, кроме заветной балалаечки, у Феди не было, может, только дальняя какая-то родня. Сам о себе он говорил: «Родненький я, всем родненький».
Бывало, входит Федя в калитку – худой, в видавшей виды одежонке и стоптанных кирзовых сапогах, с балалаечкой на плече, – а наш цепной огромный пес Дозор бросится на него с лаем. Мама или папа кинутся пса в будку загонять, а Федя смеется: «Не гоните песика, он меня не тронет, я же и ему родненький». И смело идет – а собака и впрямь не трогает, заворчит примиряюще и отступит к будке. Мама говорила, что божьих людей любая животина чует, а уж умная собака тем более.
…Появлялся он в нашем доме неожиданно, как снег в мае. И как недолгий вешний снег оставляет после изумление и легкую оторопь, так и Федя оставлял после себя ошеломление да свои балагурные частушки – многие сам и сочинял на ходу под аккомпанемент любимой балалаечки. Каким виртуозом был! Оттого и Телилинский, что «телилинькал» – так по-простому называлось его занятие. А настоящей его фамилии никто и не знал…
Был он человек-праздник – непосредственный, как ребенок: что думал, то и говорил своей нечленораздельной скороговоркой; что сочинял, то тут же и исполнял. При всех странностях глупым Федю никак не назовешь – он обладал острым самобытным языком и какой-то удивительной способностью сразу все примечать своими зоркими, хотя на вид подслеповатыми, глазками, умел метко шутить, но по-доброму, не злословя, и всегда готов был к теплому общению даже с незнакомыми людьми.
Вот звенит только ему покорная балалаечка, а Федя, подмигивая собравшимся вокруг него ребятишкам, задорно подначивает:
– А ну-кося, мелкопузенькие, чо стоймя стоите-то, не приклеенные чай! Давай-давай, подмахните-кось Феденьке-то! Живей, живей! Гля-кось, чо делать-то надо: а вот так, а вот эдак, да с приплясом, да с припевом, а пошли, пошли за Феденькой! – и, подпихивая детей всем своим тощим корпусом, поскольку руки его были заняты балалайкой, он выталкивал их на дощатый настил во дворе, как на сцену. Сам при этом приплясывал, выставляя вперед то одну, то другую ногу в смятых кирзачах, широко улыбаясь щербатым ртом.
– Сыпь, ребятешки, частушечки! Гля-кось, как Федька, да вторь за мной!
И сам «сыпал» хрипловато-звонким голоском.
В последний раз появился он в нашем доме поздней весной.
Пока мама собирала на стол, сел на крылечко, самозабвенно наигрывал на балалайке да частушки напевал – низко склонившись к инструменту, почти касаясь его то правым, то левым ухом – куда голову повернет.
– А ну-кося, бабонька, – так Федя обращался ко всем женщинам, – спляши-ка, наподдай жару, ды частушки, частушки сбацай – не скупись!
По-детски радостно глядя светлыми глазами, в такт балалайке притопывал разбитыми сапогами со смятыми в гармошку голенищами. Мама, помню, бросила дела, скинула фартук, обула туфельки с каблучками, чтобы звонче отбивать дробь на дощатом настиле у крыльца, – поплясать и попеть она была большая любительница:
– Ягодиночка на льдиночке,
Я – на этом берегу,
Перекинь ко мне жердиночку –
К тебе перебегу…
Пришел с работы отец, Федя и его подначивает:
– Лексеич, вжарь-ка! Балалаечка гудит – постоять не велит! – и кивал головой в сторону мамы, хитро подмигивая отцу: поддержи, мол, женку. Отец подскочил к маме, гоголем прошелся вокруг нее, потом чистым, сильным голосом вступил:
– Эх, Лизунька моя,
Симпатичная,
По тебе весь исстрадался –
Горемычный я!
Не удержался и Федя: не выпуская из рук балалайки, вскочил, запритопывал по кругу, потряхивая тощим задком, который не закрывал куцый, видавший виды пиджачишко, еще азартнее ударяя по струнам балалайки. Но вот лихо вскинул свою балалаечку, не выпуская из рук, спрятал за спину, еще шибче вдарил по струнам, извлекая ладные переливчатые звуки:
– Ой, милка моя,
Шейка тоненькая,
Ожерельицем украшу –
Будь довольненькая!
Мы с подружками смеялись, крутился на цепи Дозор, за воротами останавливались улыбающиеся люди. Майский теплый ветерок крутил маленькие пыльные вихри с яблоневыми лепестками у ног пляшущих, доносил от топящейся бани невесомый сизый дымок с запахом березовых веников и дров из предбанника – была суббота…
После бани сели за стол в саду, под яблонями и черемухой, пунцовый Федя в чистом белье, выданном мамой из семейного запаса, шумно прихлебывал чай из блюдечка:
– Ломоту-то как рукой сняло: банька с веничком, не совру, – Божья благодать!
Отец принес примерить еще добротные яловые сапоги. Федя суетливо всунул в них ноги, потоптался на месте, сосредоточенно прошелся по дорожке между двух старых яблонь туда-сюда, наклоняя голову, словно прислушиваясь: не скрипят ли? По-детски радостно заулыбался:
– А хороши, Лексеич! Как по мне шиты – нога спит! Во! Федька забогател!
Наотрез отказался идти спать в дом, улегся на железную кровать со старым матрацем, стоявшую тут же, под яблонями:
– Взаперти не по мне, вольный дух нужон.
Прилаживая балалайку в изголовье, провел по ее блестящему боку ладонью: – Опнись, милашка, до завтрева, – и не гу-гу!.
А назавтра он снова сидел на крылечке в подаренных сапогах, свежем белье и одежде, которую мама подобрала ему из отцовского гардероба, и весело телилинькал на балалайке. Мама положила ему в котомку еду, постиранное его бельишко… Федя держал балалайку за гриф – «за шею», как сам выражался, балалайка-то, теперь понимаю, живой для него была, – и вдруг сказал отцу, подошедшему попрощаться:
– Лексеич, сбренькать сам-то сумешь? На, спробуй!
Отец неплохо играл на гитаре, мандолине и балалайке – ходил когда-то в ансамбль народных инструментов при клубе. Взял балалайку, уселся на крыльцо, сосредоточенно перебирал струны, приноравливаясь и прислушиваясь. И заиграл – хорошо заиграл! А Федя слушал, по-птичьи наклоняя голову то в одну, то в другую сторону, шевелил губами, будто подпевал шепотом.
– Во! Комар тебя забодай! Ладнушки играшь!
Чуть призадумался, вырвал балалайку из рук отца и тут же сунул ее назад ему на колени.
– Бери! Поминай Федьку! Живой буду, загляну, поиграю и я ишо; да мотри, никуды не девай, сбереги, в ей – душа моя! А коль чево…, – и махнув рукой, не попрощавшись как следует, быстро ушел…
Да так больше и не заглянул. Потом дошли слухи, что помер он, а где, в каком селе похоронен, толком никто сказать не мог. Родители хотели хоть на могилке побывать: «А то, может, и креста нет – некому поставить». И позднее, когда я была уже студенткой и приезжала домой, они все вспоминали Федю и тужили, что так и не узнали, где его последний приют…
Отец частенько играл на балалайке, а малыши-внуки плясали под нее. И всякий раз добрым словом вспоминали Федю – без него и село словно потеряло свой колорит, не случался, как бывало с его приходом, неожиданный веселый праздник...
Давным-давно уже нет в живых ни Феди, ни родителей моих, а балалаечка Федина – вот она: висит себе на стене, напоминает о них и об алтайском детстве моем, о дорогих сердцу людях Горного Алтая, которых довелось мне знать, о быстротечности времени и неисповедимости путей Господних...
.................................................
Людмила Алтунина
Данная публикация представляет собой сокращенный вариант из цикла «Не от мира сего»
Следующая публикация
Нет комментариев