Шишига

Лес никак не отпускал Гаврилу. Хватал растопыренными ветвями за зипун, норовил сорвать с головы шапку. Заманивал в трясины, окружал чащобой. Лесник подумывал уже скинуть всю одежду и надеть наизнанку, чтобы отвязаться от лешего, взявшегося морочить и водить кругами, но лесной хозяин, точно сжалившись вдруг над человеком, вывел его к родному дому.
В избе отчего-то было ненатоплено, лишь чадила лампадка в красном углу, совсем закоптив лик Богородицы. У холодной печи возилась сгорбленная женская фигура, ворочала остывшие угли. Гаврила размашисто перекрестился на икону, и будто в ответ на его действие женщина у печи резко разогнулась, издав протяжный скрип, словно спина у неё была деревянной. Мужчина попятился назад, узнав в полутьме сгинувшую в лесу дочь, бледную, с непокрытой лохматой головой. Споткнулся о порог, стал неуклюже заваливаться назад и… проснулся, вырвался из ночного морока.
Ночная тишина раскинула свой полог, опустила и без того низкий потолок избы. Сердце в ответ на ночной кошмар билось в груди пойманной птицей. Уж которую ночь с той поры, как он не впустил в сторожку Настю, она ему во сне является, и всякий раз сердце стуком заходится. Мается её неупокоенная душа, хочет вернуться по весне да не может. Снова скрипнуло что-то, уже не во сне, наяву. Гаврила приподнялся с полатей, прислушался. Различил осторожные шорохи и шаги: кто-то шастал во дворе среди ночи. Не зверь – человек. Мужчина встал, впотьмах пересёк комнату, в сенцах сдёрнул с гвоздя зипун, сунул ноги в валенки и вышел, прихватив с собой ружьё на всякий случай.
Двор был пуст. Над ним раскинулось небо с узким круторогим месяцем, плывущим среди звёзд. Их тусклый свет не мог рассеять ночную тьму, только сгущал её ещё больше. Ночной ветер дышал теплом вошедшей в самую силу весны, тревожил пока ещё голые ветви деревьев в лесу, шуршал мёртвой травой у плетня. Гаврила прислушался и пошёл в сторону сарая, откуда, как ему казалось, раздавалось бормотание и осторожная возня. С силой дёрнул на себя покосившуюся дверь. Изнутри на него дохнуло живым теплом. Тусклый свет лучины после густого мрака на миг ослепил, заставил прищуриться. Гаврила шагнул внутрь. Навстречу ему метнулась Аксинья в душегрейке, накинутой поверх исподнего, с непокрытой головой. Глаза её дико сверкали, как у кошки, оберегающей котят.
─Уходи! ─выдохнула она мужу в лицо. ─ Не смей, Гаврила!
Женщина уперлась руками в мужнину грудь, оттесняя обратно на двор, но Гаврила решительно отстранил её. Глаза окончательно привыкли к свету, и теперь он различил в мельтешении теней неясный силуэт человека, лежащего на большой куче сена в углу сарая.
─А ну, сказывай, Аксинья, кого тут прячешь? ─ мужчина шагнул вперёд.
─Не пущу! ─ жена подскочила сзади, разъярённой кошкой повисла на его плечах.
Гаврила и сам вдруг остановился, узнав человека, лежащего в сене среди грязного окровавленного тряпья.
─Господи Исусе… - пробормотал он и перекрестился.
Раскинув бледные худые ноги, задрав окровавленный изорванный подол грязной рубахи, на куче сена лежала Настасья, остекленевшими глазами глядя в потолок. Рядом в соломе копошилось и попискивало что-то маленькое, синюшное, явно издыхая. Мужчина покачнулся и, как пьяный, едва переставляя ноги, вышел из сарая.
***
Тишина и покой ушли из леса с началом первых летних дней. На лесных опушках и полянах поспела земляника – первое лесное угощение, за которым потянулись в лес стайки деревенской ребятни с кузовками. А потом подоспеет ей на смену малина с черникой и голубикой, следом зардеется на кустиках брусника. Запахнет в лесу грибами. К исходу лета подарит свой богатый урожай лещина, и на болотах зардеет клюква. Да так и останется всё это лесное богатство нетронутым. Быстро стихнут голоса, аукающиеся в лесу, иссякнет живая человеческая река, спешащая в лес за дарами природы. И пойдут гулять от деревни к деревне вести одна страшней другой. О сгинувших безвозвратно в лесах и тех, кого нашли растерзанными. А кому выпала удача унести ноги целыми и невредимыми, будут после рассказывать, как выло и плакало в чаще леса неведомое существо. Как гналось за ними по болотам, ухая и повизгивая. Зашепчутся по избам перепуганные люди о шишиге, что от лютого голода терзает в лесах людишек почище волка. Самое нутро разрывает, чтобы добраться до диковинного лакомства – человеческой бессмертной души. Хочет нечисть окаянная, души не имеющая, отобрать человеку принадлежащую искру Божию, да не может ухватить, вот и лютует.
С каждым днём Гаврила становился всё мрачнее и неразговорчивее. Иной раз за весь день ни слова не говорил. Вставал с утра хмурый, завтракал и уходил, порой, куда-то на весь день. А приходил домой лишь под вечер ещё угрюмее. Почуяв неладное, Аксинья сновала по дому мышью, боясь растревожить гнев мужа неосторожным словом или неловким действием. Даже дети, любившие отца, умолкали в его присутствии и забивались на лавку в дальний угол избы.
Неделя за неделей деревенские не давали леснику покоя, наперебой пересказывая ужасы про лесное чудище, ополчившееся на окрестные деревни. Одни просили, чтобы помог, защитил. Иные же сыпали проклятиями и плевали вслед, полагая, что Леший ополчился на весь людской род за нескончаемые барские набеги на лес. Знамо дело, сколько зверья лесного барин с гостями извёл! Как ещё лес-то не опустел, не вымер! От этих разговоров вскипал в душе Гаврилы гнев. Бурлил, клокотал, заставляя сводить к переносице брови, играть желваками и до хруста стискивать кулаки. Вскипал и оседал потом мутным тяжёлым осадком на дно до поры, до времени.
Вот и сегодня, едва завидев лесника, навстречу кинулась Марфа, она голосила, как кликуша, рубаху на себе рвала:
─Ой, Гаврила Степаныч! Что же ты не сделаешь-то ничего? Шишига окаянная рвёт нас, как овец, детей сиротит, а ты вона ─ ходишь по деревне, и дела тебе нет до бед людских! Одна я теперь с дитями-то осталась! А нету моего Прохора больше! Задрала его шишига-то! Как барана какого задрала! А тебе что за беда? Ходишь вон да на слёзы людские поглядываешь!.. Как тебя земля-то носит ещё?!.. А вот погоди! Погоди, Гаврила Степаныч, придёт и твой черёд! И в твою избу горюшко чёрное пожалует…
Много чего этой дурной бабе Гаврила ответить хотел, и про горюшко, и про слёзы, да только кулаки посильнее стиснул и дальше пошёл. Думал, побурлит в душе, как всегда, и утихнет. Ан нет! В душе кипело так, что горячая похлёбка казалась холодной и пресной. В сердцах он швырнул ложку в опустевшую миску и набычился. Аксинья угодливо метнулась к столу, чтобы убрать. Чует баба, что виновата, ох, чует! Не дав ей опомниться, Гаврила резким движением сгрёб в охапку её волосы, покрытые платком. Женщина охнула и осела.
─Обмануть меня задумала, зараза! А оно вон как складывается теперь! Говори, Аксинья! Правду говори, а то насмерть запорю!
Аксинья вцепилась руками в столешницу так, что костяшки побелели. Запрокинутое кверху лицо исказила гримаса боли и злобы.
─ А и запори! ─ подначила она мужа. ─ Осироти детей-то, дурень старый! А всё одно – ничего не сделаешь! Это Господне тебе наказание за грех тяжёлый, за Настю! Знать, не сгинуло дитятко-то, подросло в лесу-то! Ты согрешил – дитя своё сгубил в лесу, а я вот не смогла грех на душу принять. Соврала тебе – не утопила в болотине детыньку. Там оставила. Живенького. На судьбу положилась да на лес. Оно и верно – там дом его родной. Леший ему тятенька, шишимры – тётки родные. Всё обласкают да накормят сиротинушку. Матушка вот только родами померла, вот оно, поди, и тоскует по ней, горемычное.
Из глаз её брызнули слёзы, побежали по щекам. Аксинья вдруг обмякла, медленно опускаясь на пол. Гаврила выпустил тугой узел волос на женином затылке, и она грузно рухнула, да так и застыла на земляном полу горестным изваянием. Дети настороженно выглядывали из-за печки, не решаясь подойти и пожалеть рыдающую мать.
─Экая же ты дура, Аксинья, ─ пробурчал Гаврила. ─ Волос долгий, а ум короткий.
Он сплюнул на пол, встал из-за стола и медленно побрёл к двери. На пороге оглянулся на жену, снова сплюнул и вышел, хлопнув дверью.
***
Никита Алексеевич поморщился, когда его сон растревожили резкие неприятные звуки со двора. В правом виске в такт воплям и причитаниям пульсировала какая-то болезненная жилка. Барин недовольно вздохнул, откинул одеяло и, приподнявшись на локте, прислушался. Не сумев разобрать, в чём суть причитаний и криков со двора, крикнул:
─Ерёма!
Однако на зов никто не явился. Никита Алексеевич сердито сдвинул брови, встал с кровати и, закутавшись в халат, вышел из спальни.
На крыльце он столкнулся с Ерёмой, бледным и перепуганным. Сгрёб его за грудки и, тряхнув, потребовал:
─А ну, пёс, говори, отчего такой шум? Что стряслось? Почему бабы орут на дворе, точно их режут?
─Беда, барин! – заскулил Ерёма, подгибая колени, готовый пасть на землю, едва его отпустят. ─ Зверь-то лесной к самому порогу, почитай, подобрался. Стешку-то средь бела дня задрал, окаянный!
Барин отшвырнул Ерёму прочь, спустился с крыльца, грубо растолкал сгрудившуюся вокруг чего-то челядь. Взору открылось жуткое зрелище, и он поспешил отвернуться, не в силах признать в окровавленной груде тряпья и истерзанной человеческой плоти ту, что недавно радовала его своим гибким юным телом. Никита Алексеевич поднялся на крыльцо, остановился на верхней ступени, сверкая глазами и яростно раздувая ноздри.
─Ерёма! ─ взревел он, пугая своим криком и без того перепуганный дворовый люд. ─ Скажи, пусть готовят охотничий флигель! Чтоб за два дня готов был! И за Гаврилой пошли! Да поживей давай!
***
Гавриле не спалось. Мысли путались в голове, бередили душу, поднимали со дна тревожную муть, которая застревала в горле, мешала дышать. Он вспоминал оставленных дома детей и Аксинью. Её взгляд, полный боли и безысходности, когда он собирался уходить. Жена не причитала, не кляла его последними словами, просто сидела на лавке, опустив плечи, будто помертвев. Говорить ей мужчина ничего не стал, кликнул дочку и наказал перед уходом:
─Лушка! Дом на тебя оставляю. За старшую будешь. Приглядывай за матерью и братом. Даст Бог, скоро обернусь, а нет ─ так не поминайте лихом.
Он проглядел в ночь все глаза, но сон не шёл. Не хотел укутывать его забытьём на несколько часов до рассвета, не желал дать ему покоя перед охотой, исход которой был Гавриле неведом. Рядом на соломенных тюфяках похрапывали псари, за тонкой стеной клети сонно фыркали лошади, да во сне потявкивали борзые. Лесник поднялся с тюфяка, вышел на двор ─ глотнуть свежего ночного воздуха. В прорехи облаков то и дело выглядывал круглый глаз луны, играл со спящей землёй в переглядки. Серебрил тусклым мёртвым светом охотничий флигель и лес, встающий стеной позади него. Из лесной чащи донёсся слабый плач. Кто-то охал и тоненько хныкал во тьме, то ли оплакивал кого-то, то ли жаловался на свою горькую долю. Гаврила замер, не имея возможности определить в темноте, далеко ли плачущий, видит ли его. Стенания будто лились тоненькой струйкой, тянули за душу. И вот им уже начали вторить растревоженные борзые.
─Ма…ма… ма… ─ подвывало из леса.
Гаврила осторожно шагнул назад, к укрытию, понимая, что не укроет, не спасёт оно при худшем раскладе. И даже если всех на ноги поднять ─ толку никакого не будет. Бессилен человек против лукавого, особенно если на стороне того лес и ночь.