Предыдущая публикация
Шишига
─Тятенька, родименький, не губи!..
Плакать и причитать уже не было сил, с губ срывался лишь еле слышный шелест. Руки, крепко-накрепко стянутые вожжами, совсем закоченели на стылом осеннем ветру. Голубые, как прозрачное сентябрьское небо, глаза девушки испуганно смотрели вперёд, на сгорбленную отцовскую спину. Телега тряслась и подпрыгивала на ухабистой лесной дороге.
─Тятенька, родненький, пожалей… - тихий всхлип снова сорвался с губ, и ветер унёс его прочь.
Пожелтевший лес застыл вокруг в угрюмом молчании. Утих, помрачнел в ожидании зимы. Осень выдалась ранней. Торопливо вытолкала лето взашей и принялась хозяйничать, устанавливать свои порядки. Наскоро выдула тепло, остудила воду в реках, сменила убранство в лесу. Но напрасно она рядила его в золото, украшала багрянцем спелых ягод. Лес чувствовал неизменное приближение смертельного зимнего холода, а потому скорбно ронял на землю яркий наряд, зная, что уготован ему вскоре белый саван. Лишь ели да сосны ощетинились зелёными иголками и стойко ждали первого снега.
Скрип колёс едущей по лесу телеги да перестук копыт чалой лошадёнки далеко разносился в прозрачном сентябрьском воздухе. Не надеясь более разжалобить мужчину слезами и мольбами, девушка закрыла глаза и начала беззвучно читать молитву. Только крупные слёзы срывались с опущенных ресниц и капали на покрасневшие от холода руки. Она никак не могла понять, почему отец рано утром, едва затеплилась на востоке заря, вывел её из дому, связал и повёз в лес. За всё это время он не обмолвился с ней ни словечком. Сердце тоскливо ныло в предчувствии страшной беды.
Телега, дёрнувшись, остановилась, мужчина грузно слез и приблизился к застывшей от страха дочери.
─Слезай, Настасья, приехали, ─ тяжко вздохнув, произнёс он и слегка коснулся ледяных рук девушки.
Настасья не шелохнулась даже, только глаза на зарёванном лице испуганно уставились на глухую чащобу вокруг.
─Слезай, говорят тебе!
Точно очнувшись, девушка шарахнулась в сторону, как от кнута. Отец настойчиво стащил её с телеги и повёл за собой в лес. Палая листва тихо зашуршала под ногами, зашептала что-то предостерегающее. Проворная белка рыжим огоньком взметнулась вверх по стволу, исчезла в кроне вяза.
Остановились у куста калины, увешанного тяжёлыми гроздьями ягод. Нахмурившись, отец подтолкнул девушку к нему, и та, обессилев, упала на колени. На неё снова накатил ужас, проступил новыми слезами на глазах. Губы задрожали, точно она силилась что-то сказать, но не могла.
─Прости, дочка, не поминай лихом.
Мужчина тяжко вздохнул, встретился взглядом с глазами дочери и тут же отвернулся. Сорвал вдруг с головы плохонькую шапку и со стоном спрятал в ней лицо. Постоял так некоторое время, пошатываясь, как дурной, а затем резко развернулся и торопливо пошёл прочь, оставив девицу под калиновым кустом.
***
Солнечный луч разрезал тучи, воровато скользнул вниз, пробежался по кронам деревьев, шмыгнул на двор, будто решил пересчитать гуляющих по нему птиц. Но в последний момент вдруг передумал и вскочил на окно, задёрнутое плотными портьерами, нашёл в них щёлку и пробрался внутрь. Заплясал в изголовье кровати, осторожно коснулся лица спящего. Человек зашевелился в кровати, сморщился и отвернулся, разметав руки по широкой постели. Одеяло рядом с ним шевельнулось, сползло немного, открыв лохматую голову и плечо, обтянутое грубой льняной материей рубахи. Почувствовав осторожную возню рядом, спящий мужчина недовольно нахмурился и проворчал:
─Пшла прочь!
Из-под одеяла живенько выскочила худая угловая девица, соскочила на устланный ковром пол и споро начала собирать раскиданное повсюду тряпьё, торопясь убраться в сенцы. Барин с похмелья бывал дюже зол. Сенная девка Стешка хорошо помнила ощутимые пинки в бок или под зад, на которые бывал щедр хозяин в минуты дурного настроения. Вот как снова подобреет, так её кликнет, а там, глядишь, опять целковым одарит.
Едва за Стешкой притворилась дверь, мужчина откинул одеяло и сел в кровати, тяжело сопя и мрачно шаря вокруг красными глазами.
─Ерёма! ─ взревел он вдруг, спуская ноги с кровати.
В дверях, как по волшебству, тут же возник невысокий сутулый человечек.
─Чего изволите, барин? ─ изогнулся угодливо, ожидая распоряжений.
─Завтрак собирай! ─ распорядился мужчина. ─ Да ещё скажи, чтобы лошадей седлали и борзых готовили к охоте. И за Гаврилой пошли!
─Сей же час, барин, сей же час! – мужичок раскланялся и бесшумно исчез за дверью.
***
В избе было жарко натоплено, и едва Гаврила распахнул дверь, его обдало живым теплом. У печи хлопотала Аксинья, его жена. Заслышав скрип, она тут же разогнула спину, сощурилась на мужа и ловко схватила ухват.
─Ты… ─ змеёй зашипела жена. ─ Ирод проклятый! Сказывай, где Настасья! Куды увёз?
─Уймись, дура! ─ устало ответил тот, потянувшись рукой за плёткой, висящей на стене у дверного косяка. ─ Не твоего бабьего ума дело!
Аксинья вдруг отступила на шаг, прочитав что-то в глазах мужа, но ухвата не выпустила. Уголки её губ скорбно изогнулись, из груди вырвался долгий мучительный стон:
─Леший бы тебя задрал… Ой… горе-то какое… горе… Ой, и за что нам такое наказание?..
─Мамка, не реви! ─ из дальнего угла избы выскочили двое ребятишек ─ девочка лет семи и мальчик двумя годами младше. Прижались к причитающей женщине, медленно оседающей на лавку.
Гаврила повесил плётку назад, видя, что учить жену уму-разуму не придётся, скинул с себя зипун.
─Будет тебе голосить! ─ попытался урезонить ревущую бабу. ─ Будет уже, Аксинья. Слезами горю не поможешь.
Говорил он негромко, но каждое его слово будто камнем падало на голову жены, заставляя её съёживаться и постепенно затихать. Тишина воцарилась в избе, слышно лишь было, как дрова потрескивают в печи да похлёбка шипит в чугунке. Аксинья до крови закусила губы, чтобы унять рыдания. Окинула взглядом как-то разом опустевшую избу. Где-то сейчас её кровиночка? Какую участь уготовили небеса её старшей дочери? Сердце заныло от страшных предчувствий. Хмурое лицо мужа лишь подтверждает то, о чём плачет душа: не свидеться Аксинье больше с Настенькой, не обнять, не прижать к сердцу.
Гаврила хмурился, теребил рыжую бороду, косился на потемневшую икону в красном углу. Тяжкий грех он взял сегодня на душу, не простит его Господь. Обратился к силам древним, тёмным, чтобы уберечь свою семью от неукротимого лютого барского гнева. До прошлого года, когда ушёл от них невредимым свирепый кабан, барин со зла приказал псарям затравить собаками Петрушу, старшего Гаврилиного сына. И на этот раз не пощадит семью лесника. Не понимает он, окаянный, что лес не подчиняется желаниям и приказам человека. Там свои силы, непостижимые, переменчивые. Захотят ─ щедро одарят, захотят ─ и капли малой не дадут. Лето выдалось засушливое, зверья в лесных угодьях мало. Если леший не смилуется, не будет никакой охоты. И то счастье, что всё лето барин ездил по свету, в имение своё ни разу не заглядывал, а вот по осени принёс его чёрт на забавы. По охоте соскучился. Сколько раз Гаврила в сердцах желал, чтобы барина медведь задрал или кабан клыками запорол насмерть, да только вот пока бережёт того лукавый.
От тяжёлых дум его отвлёк громкий стук в дверь.
─Гаврила! ─ послышалось с улицы. ─ Собирайся! Барин к себе требует!
***
И потекли дни за днями, чередуясь с ночами одна темнее другой. Остыло солнце, потускнело зимой, и лес укутало погребальными одеждами. Но не подвёл лесной хозяин, отблагодарил Гаврилу за щедрое подношение, за человеческую дочь, в жёны сосватанную. Всякая охота удавалась на славу, доволен был барин, не лютовал понапрасну. И всё бы ничего, да только стыло сердце Гаврилы каждый раз, как он переступал порог родного дома. Точно лихо поселилось в нём. Смотрело глазами Аксиньи ему в душу, укоряло, тянуло жилы, да так, что у жаркой печи становилось ему холодно. И в лесу не было ему, грешному, покоя. За каждым сугробом, за любым стволом дерева виделась Настя.
Каждый раз, как лес оглашал звук охотничьего рожка, Аксинья вздрагивала и заламывала руки. Крепче прижимала к себе оставшихся детей и с мольбой всматривалась в лик Богородицы. Сохрани и помилуй нас, грешных! А ночами, вглядываясь в кромешную тьму, вслушиваясь в завывания вьюги за стенами дома, шептала Аксинья одними губами, обращаясь к барину: «Хоть бы лютый зверь задрал тебя, злыдня окаянного!» Так и кончилась долгая зима.
Весна пришла рано. Согрела тёплым дыханием лес и поля, в клочья изорвала белые саваны. Аксинья будто бы и сама отогрелась, оттаяла от вешнего тепла. День прибывал на воробьиный шажок, звенели капели, и лишь ночами ещё зима брала верх над соперницей: останавливала ручьи, вешала сосульки по краям крыш, студила землю. А весна гнала её прочь птичьими стаями и первыми подснежниками в лесу. Дышала на застывшую землю, превращая дороги в непролазную грязь.
Всё чаще Гаврила уходил из дому на уток, на озёра. Там барин любил охотиться. Там же и ночевать оставался в сторожке вместе с лесником. По нескольку дней порой Гаврилы дома не бывало, пока барин не натешится и уток вдоволь не настреляет. Только тогда назад и возвращались.
В сторожке от набитого лежака душно пахло сеном, еле слышно потрескивали прогорающие в печурке угли да раздавался мощный раскатистый храп спящего барина. Гавриле не спалось. Он ворочался с боку на бок на жёсткой лавке, кутался в собачий тулуп. Вроде и жарко натоплено, а его отчего-то озноб берёт. Даже усталость не может одолеть поднявшуюся в душе тревогу. Волнуется сердце за детей и Аксинью, оставленных дома, пусть он и бессчётное число раз оставлял их вот так на несколько дней.
Рядом в пристройке в стойлах отдыхают барская вороная Венера да чалая Гаврилина лошадёнка. Там же спят после долгой азартной погони две лучшие борзые – Играй и Найда. Лишь Гаврила не может сомкнуть глаз, вспоминая цену, что пришлось заплатить за барские утехи.
Ветер пробрался в щель под дверью, жалобно застонал. Эхом ему ответила одна из борзых в пристройке. Заскулила, завозилась беспокойно на сенной подстилке, разбудила товарку. Теперь уже обе собаки тоненько завыли в унисон, точно испугались чего-то. Гаврила приподнялся на своём жёстком ложе, вслушался в глухую ночь. Всхрапнули лошади, нервно заходили на месте. Зверя ли какого учуяли, чего похуже ли?
Гаврила встал, накинул на плечи тулуп, потянулся впотьмах к старому ружью. Кто-то тихонько стукнул в дверь. Лесник шагнул к выходу, потянулся было к дверной ручке. И замер.
─ Тятенька… родный… пусти… ─ послышался шёпот из-за двери. ─ Холодно мне… Обогреться бы…
Гаврила сухо сглотнул, отступил на шаг.
─ Уходи прочь! ─ прошептал он и испуганно перекрестил дверь.
В ответ на улице жалобно застонало, заплакало. Завыли рядом борзые, надрывно, как по покойнику. Гаврила грузно опустился на лавку, обхватил руками свою рано поседевшую голову и забормотал молитвы, не шибко надеясь на их силу. Что-то упорно ходило вокруг сторожки, постукивало в оконце, шарило по стенам, отчаянно ища вход да не имея возможности войти без человеческого дозволения. Собаки испуганно притихли, лишь изредка взвизгивали от переполняющего их страха, да нервно всхрапывали лошади, чуя опасность. Всю ночь Гаврила так и не сомкнул глаз, урезонивая расходившуюся нечистую силу святым словом. Только к утру, едва зарделось на востоке, нечисть утихла.
***
Напрасно ждала Аксинья мужа с охоты. Не пришёл не после предыдущей ночи, не после нынешней. Видать, не натешился ещё барин, не всё зверьё в лесу извёл. Они и раньше не по одному дню пропадали, да в доме Петруша с Настей помогали, всё веселее и легче было. И воды натаскают, и дров нарубят, и с младшими займутся. А теперь лишь на Аксинье всё в доме держится. По весне хлопот прибавилось, а мужа как ветром сдувает на несколько дней. Угораздило её лесниковой женой стать.
Целыми днями хлопотала Аксинья, лишь иногда останавливаясь и с тоской глядя на оживающий лес. Вспоминала сгинувшую дочь, а потом снова спешила по своим бабьим делам. И только вечерами, сев за прялку или кросны, украдкой смахивала набежавшую слезу, думая о том, что не доткала и не допряла Настенька. А как она работала справно! Легко, точно играючи, управлялась с веретеном. И нить-то у неё выходила тонкая да ровная. Ей, Аксинье, такую уже и не спрясть. Пальцы не те, что в молодости были. Болят к вечеру годами натруженные руки, пальцы сводит от долгой работы. «Хоть бы ещё разок увидеть, кровиночку! Прижать бы к себе и не отпускать больше!» - думала Аксинья, перебирая кудель.
Мирное посапывание уснувших детей вдруг перекрыло сердитое шипение и ворчание косматого кота, недавно дремавшего на голбчике. Аксинья вздрогнула, оборвала нечаянно нить. Кот уже не спал, сидел, нахохлившись и сердито сверкая глазами при тусклом обманчивом свете лучины. Женщина тихо охнула, предчувствуя неладное. Огонёк лучины затрепетал в ответ и сорвался со своего насеста, потух. Что-то несильно стукнулось в окно. Аксинья торопливо перекрестилась, боязливо припала к окну, вглядываясь в ночь. То ли неясная тень колышется во дворе, то ли ей мерещится это со страху?
Из-за туч выплыла полная луна, посеребрила лес, растущий рядом с избой, и двор. Вычертила ладную девичью фигуру. Аксинья вскрикнула, узнав Настеньку.
─Маменька… родненькая… пусти…
Лицо бледное, как снег, с распущенных волос вода капает.
─Холодно мне… пусти обогреться…
Кусая губы, Аксинья заметалась по избе, наощупь ища душегрейку. Выскочила на крыльцо, метнулась к дочери, зарыдала беззвучно, кутая её в одежду. Ладонями наткнулась на сильно округлившийся живот Насти, застыла, вся дрожа. Ужас смешался в душе с материнской любовью. Сердце захлебнулось от страха, затрепетало в груди, а руки лишь крепче стиснули девушку в объятиях.
─Доченька! ─ зашептала Аксинья, заливаясь слезами. ─ Настенька моя… Ты ступай-ко на гумно, миленькая! Там тепло да сухо. И не сыщет никто…
продолжение следует
автор канал на дзене - #СумеречныйКрай
Сумеречный край
Следующая публикация
Нет комментариев