Аллея мыслей

Поиграем,друзья?) Игра "Цепочка" Правила просты :пишем слово, которое начинается с нескольких последних букв предыдущего слова. #игра

Игра: 4 буквы☺ Пишем слово только из 4 букв, каждое следующее слово начинаем на последнюю букву предыдущего. #игра

Игра: Имена 👦 👧 Правила: чередуем женское и мужское имя. Пишем имя на последний слог или последние буквы от предыдущего. Например: Елизавета - Тарас - Ассоль - Лев и т.д. #игра

#игра

Игра: Съедобное - Несъедобное! Правила таковы: один участник называет съедобное, а следущий несъедобное с нескольких последних букв предыдущего. Например: ЯМА ➝ МАНДАРИН ➝ РИНГ и т.д.

Игра: Весёлая считалка 1⃣ 2⃣ 3⃣ ... Правила: пишем следующую цифру, придумывая к ней рифму. 1 (один) - пошел в магазин , 2 (два) - денег хватило едва 3 (три) - прилетели снегири, 4 (четыре) - открой карман пошире.. продолжаем "Веселую считалку" #игра

Поиграем в города и страны? Пишем город, начинающийся на последнюю букву предыдущего слова. #игра

Простые истины. 1. Верни все вещи, которые взял у других. 2. Делай больше, чем от тебя ожидают. 3. Хвали людей на глазах. Критикуй человека наедине с ним. 4. Крепко держи в узде свой характер. 5. Давай людям второй шанс, но не третий. 6. Не ожидай, что другие будут прислушиваться к твоим советам или игнорировать твой пример. 7. Не ожидай, что деньги принесут тебе счастье. 8.Измеряй свой успех той мерой, которой ты наслаждаешься спокойствием, здоровьем и любовью. 9. Если хочешь стать богатым, не помышляй увеличить своё имущество, а только уменьши свою жадность. 10. Думай о великом, но находи удовольствие в маленьких радостях. 11. Храни чужие секреты. 12. Сначала трижды подумай, а потом промолчи. 13. Никогда не отступай, держись до последнего. Ибо когда кажется, что все уже потеряно, - все уже спасено. 14. Все замечай, на многое прикрывай глаза, немногое поправляй. 15. Каждый человек, с которым ты встречаешься, знает то, чего не знаешь ты. 16. Радуйся успеху других! 17. Проси у Бога не деньги и вещи, а мудрость и мужество. 18. Воспитывай в себе умение стать на место другого человека. Пытайся видеть вещи с точки зрения другого человека. 19. Наслаждайтесь сегодняшним днем, мало надейтесь на завтра. 20. Разожги огонь старой дружбы. 21. Измеряй людей по вместимости их сердца, а не кошелька. 22. Принимай боль и разочарования как часть жизни. 23. Получив добро, помни, а сделав - забудь. 24. 3аводя новых друзей, не покидай старых. 25. Eсли тебе нужны деньги, иди к чужим; если тебе нужны советы, иди к друзьям; если тебе ничего не нужно, иди к родственникам. 26. Cтремись к совершенству, но не к идеалу. 27. Hайди другой способ утверждения своей мужественности, чем стрелять в птиц и зверей. 28. Если перейдешь меру, то самое приятное станет самым неприятным. 29. Pазгладим лицо, сделаем голос тише, а походку - медленнее; постепенно в подражание внешнему преобразуется и внутреннее. 30. Уважай традиции. 31. Тело свое не делай гробом твоей души. 32. После того, как ты добился того, что хотел, найди время насладиться достигнутым. 33. Используй свое остроумие для того, чтобы удивлять, а не обижать. 34. Учись находить в жизни радость - вот лучший способ привлечь счастье. 35. Не гоняйся за счастьем: оно всегда находится в тебе самом. 36. Ничего не откладывай, чтобы всякий день быть в расчете с жизнью. 37. Xочешь понять других - пристальней смотри в самого себя. 38. Оценивай себя по своим стандартам, а не по стандартам кого-то другого. 39. Прежде чем приказывать, научись повиноваться. 40. Прежде чем войти, подумай, как выйти.

Снег. Старик Потапов умер через месяц после того, как Татьяна Петровна поселилась у него в доме. Татьяна Петровна осталась одна с дочерью Варей и старухой нянькой. Маленький дом, всего в три комнаты стоял на горе, над северной рекой, на самом выезде из городка. За домом, за облетевшим садом, белела березовая роща. В ней с утра до сумерек кричали галки, носились тучами над голыми вершинами, накликали ненастье. Татьяна Петровна долго не могла привыкнуть после Москвы к пустынному городку, к его домишкам, скрипучим калиткам, к глухим вечерам, когда было слышно, как потрескивает в керосиновой лампе огонь. "Какая я дура! - думала Татьяна Петровна, - зачем уехала из Москвы, бросила театр, друзей... Надо было отвезти Варю к няньке в Пушкино, там не было никаких налетов, а самой остаться в Москве. Боже мой, какая я дура! Но возвращаться в Москву было уже нельзя. Татьяна Петровна решила выступать в лазаретах, их было несколько в городке, и успокоилась. Городок начал ей даже нравиться, особенно когда пришла зима и завалила его снегом. Дни стояли мягкие, серые. Река долго не замерзала, от ее зеленой воды поднимался пар. Татьяна Петровна привыкла и к городку и к чужому дому. Привыкла к расстроенному роялю, к пожелтевшим фотографиям на стенах, изображавшим неуклюжие броненосцы береговой обороны. Старик Потапов был в прошлом корабельным механиком. На его письменном столе с выцветшим зеленым сукном стояла модель крейсера "Громобой", на котором он плавал. Варе не позволяли трогать эту модель. И вообще не позволяли ничего трогать. Татьяна Петровна знала, что у Потапова остался сын моряк, что он сейчас в Черноморском флоте. На столе рядом с моделью крейсера стояла его карточка. Иногда Татьяна Петровна брала ее, рассматривала и, нахмурив тонкие брови, задумывалась. Ей все казалось, что она где-то его встречала, но очень давно, еще до своего неудачного замужества. Но где? И когда? Моряк смотрел на нее спокойными, чуть насмешливыми глазами, будто спрашивал: "Ну что ж? Неужели вы так и не припомните, где мы встречались?". - Нет, не помню, - тихо отвечала Татьяна Петровна. - Мама, с кем ты разговариваешь?, - кричала из соседней комнаты Варя. - С роялем, - смеялась в ответ Татьяна Петровна. Среди зимы начали приходить письма на имя Потапова, написанные одной и той же рукой. Татьяна Петровна складывала их на письменном столе. Однажды ночью она проснулась. Снега тускло светили в окна. На диване всхрапывал серый кот Архип, оставшийся в наследство от Потапова. Татьяна Петровна накинула халат, пошла в кабинет к Потапову, постояла у окна. С дерева беззвучно сорвалась птица, стряхнула снег. Он долго сыпал белой пылью, запорошил стекла. Татьяна Петровна зажгла свечу на столе, села в кресло, долго смотрела на язычок огня, - он даже не вздрагивал. Потом она осторожно взяла одно из писем, распечатала и, оглянувшись, начала читать. "Милый мой старик, - читала Татьяна Петровна, - вот уже месяц, как я лежу в госпитале. Рана не очень тяжелая. И вообще она заживает. Ради бога, не волнуйся и не кури папиросу за папиросой. Умоляю! Я часто вспоминаю тебя, папа, - читала дальше Татьяна Петровна, - и наш дом, и наш городок. Все это страшно далеко, как будто на краю света. Я закрываю глаза и тогда вижу: вот я отворяю калитку, вхожу в сад. Зима, снег, но дорожка к старой беседке над обрывом расчищена, а кусты сирени все в инее. В комнатах трещат печи. Пахнет березовым дымом. Рояль, наконец, настроен, и ты вставил в подсвечники витые желтые свечи - те, что я привез из Ленинграда. И те же ноты лежат на рояле - увертюра к "Пиковой даме" и романс "Для берегов отчизны дальней". Звонит ли колокольчик у дверей? Я так и не успел его починить. Неужели я все это увижу опять? Неужели опять буду умываться с дороги нашей колодезной водой из кувшина? Помнишь? Эх, если бы ты знал, как я полюбил все это отсюда, издали! Ты не удивляйся, но я говорю тебе совершенно серьезно: я вспоминал об этом в самые страшные минуты боя. Я знал, что защищаю не только всю страну, но и вот этот ее маленький и самый милый для меня уголок - и тебя, и наш сад, и вихрастых наших мальчишек, и березовые рощи за рекой, и даже кота Архипа. Пожалуйста, не смейся и не качай головой. Может быть, когда выпишусь из госпиталя, меня отпустят ненадолго домой. Не знаю. Но лучше не жди". Татьяна Петровна долго сидела у стола, смотрела широко открытыми глазами за окно, где в густой синеве начинался рассвет, думала, что вот со дня на день может приехать с фронта в этот дом незнакомый человек и ему будет тяжело встретить здесь чужих людей и увидеть все совсем не таким, каким он хотел бы увидеть. Утром Татьяна Петровна сказала Варе, чтобы она взяла деревянную лопату и расчистила дорожку к беседке над обрывом. Беседка была совсем ветхая. Деревянные ее колонки поседели, заросли лишаями. А сама Татьяна Петровна исправила колокольчик над дверью. На нем была отлита смешная надпись: "Я вишу у дверей - звони веселей!" Татьяна Петровна тронула колокольчик. Он зазвенел высоким голосом. Кот Архип недовольно задергал ушами, обиделся, ушел из прихожей - веселый звон колокольчика казался ему очевидно нахальным. Днем Татьяна Петровна, румяная, шумная, с потемневшими от волнения глазами, привела из города старика настройщика, обрусевшего чеха, занимавшегося починкой примусов, керосинок, кукол, гармоник и настройкой роялей. Фамилия у настройщика была очень смешная: Невидаль. Чех, настроив рояль, сказал, что рояль старый, но очень хороший. Татьяна Петровна и без него это знала.Когда он ушел, Татьяна Петровна осторожно заглянула во все ящики письменного стола и нашла пачку витых толстых свечей. Она вставила их в подсвечники на рояле. Вечером она зажгла свечи, села к роялю, и дом наполнился звоном. Когда Татьяна Петровна перестала играть и погасила свечи, в комнатах запахло сладким дымом, как бывает на ёлке. Варя не выдержала. - Зачем ты трогаешь чужие вещи? - сказала она Татьяне Петровне. - Мне не позволяешь, а сама трогаешь И колокольчик, и свечи, и рояль - все трогаешь. И чужие ноты на рояль положила. - Потому что я взрослая, - ответила Татьяна Петровна. Варя, насупившись, недоверчиво взглянула на нее. Сейчас Татьяна Петровна меньше всего походила на взрослую. Она вся как будто светилась и была больше похожа на ту девушку с золотыми волосами, которая потеряла хрустальную туфлю во дворце. Об этой девушке Татьяна Петровна сама рассказывала Варе. Еще в поезде лейтенант Николай Потапов высчитал, что у отца ему придется пробыть не больше суток. Отпуск был очень короткий, и дорога отнимала все время. Поезд пришел в городок днем. Тут же, на вокзале, от знакомого начальника станции лейтенант узнал, что отец его умер месяц назад и что в их доме поселилась с дочерью молодая певица из Москвы. - Эвакуированная, - сказал начальник станции. Потапов молчал, смотрел за окно, где бежали с чайниками пассажиры в ватниках, в валенках. Голова у него кружилась. - Да, - сказал начальник станции, - хорошей души был человек. Так и не довелось ему повидать сына. - Когда обратный поезд, - спросил Потапов. - Ночью, в пять часов, - ответил начальник станции, помолчал, потом добавил: - Вы у меня перебудьте. Старуха моя вас напоит чайком, накормит. Домой вам идти незачем - Спасибо, - ответил Потапов и вышел. Начальник посмотрел ему вслед, покачал головой. Потапов прошел через город, к реке. Над ней висело сизое небо. Между небом и землей наискось летел редкий снежок. По унавоженной дороге ходили галки. Темнело. Ветер дул с того берега, из лесов, выдувал из глаз слезы. "Ну что ж! - сказал Потапов - Опоздал. И теперь это все для меня будто чужое - и городок этот, и река, и дом". Он оглянулся, посмотрел на обрыв за городом. Там стоял в инее сад, темнел дом. Из трубы его поднимался дым. Ветер уносил дым в березовую рощу. Потапов медленно пошел в сторону дома. Он решил в дом не заходить, а только пройти мимо, быть может заглянуть в сад, постоять в старой беседке. Мысль о том, что в отцовском доме живут чужие, равнодушные люди, была невыносима. Лучше ничего не видеть, не растравлять себе сердце, уехать и забыть о прошлом! "Ну что же, - подумал Потапов, - с каждым днем делаешься взрослее, все строже смотришь вокруг". Потапов подошел к дому в сумерки. Он осторожно открыл калитку, но все же она скрипнула. Сад как бы вздрогнул. С веток сорвался снег, зашуршал. Потапов оглянулся. К беседке вела расчищенная в снегу дорожка. Потапов прошел в беседку, положил руки на старенькие перила. Вдали, за лесом, мутно розовело небо - должно быть, за облаками подымалась луна. Потапов снял фуражку, провел рукой по волосам. Было очень тихо, только внизу, под горой, бренчали пустыми ведрами женщины - шли к проруби за водой. Потапов облокотился о перила, тихо сказал: - Как же это так? Кто-то осторожно тронул Потапова за плечо. Он`оглянулся. Позади него стояла молодая женщина с бледным строгим лицом, в накинутом на голову теплом платке. Она молча смотрела на Потапова темными внимательными глазами. На ее ресницах и щеках таял снег, осыпавшийся должно быть с веток. - Наденьте фуражку, - тихо сказала женщина, - вы простудитесь. И пойдемте в дом. Не надо здесь стоять. Потапов молчал. Женщина взяла его за рукав и повела по расчищенной дорожке. Около крыльца Потапов остановился. Судорога сжала ему горло, он не мог вздохнуть. Женщина так же тихо сказала: - Это ничего. И вы, пожалуйста, меня не стесняйтесь. Сейчас это пройдет. Она постучала ногами, чтобы сбить снег с ботиков. Тотчас в сенях отозвался, зазвенел колокольчик. Потапов глубоко вздохнул, перевел дыхание. Он вошел в дом, что-то смущенно бормоча, снял в прихожей шинель, почувствовал слабый запах березового дыма и увидел Архипа. Архип сидел на диване и зевал. Около дивана стояла девочка с косичками и радостными глазами смотрела на Потапова, но не на его лицо, а на золотые нашивки на рукаве. - Пойдемте! - сказала Татьяна Петровна и провела Потапова в кухню.Там в кувшине стояла холодная колодезная вода, висело знакомое льняное полотенце с вышитыми дубовыми листьями.Татьяна Петровна вышла. Девочка принесла Потапову мыло и смотрела, как он мылся, сняв китель. Смущение Потапова еще не прошло. - Кто же твоя мама? - спросил он девочку и покраснел. Вопрос этот он задал, лишь бы что-нибудь спросить. - Она думает, что она взрослая, - таинственно прошептала девочка. - А она совсем не взрослая. Она хуже девочка, чем я. - Почему? - спросил Потапов. Но девочка не ответила, засмеялась и выбежала из кухни. Потапов весь вечер не мог избавиться от странного ощущения, будто он живет в легком, но очень прочном сне. Все в доме было таким, каким он хотел его видеть. Те же ноты лежали на рояле, те же витые свечи горели, потрескивая, и освещали маленький отцовский кабинет. Даже на столе лежали его письма из госпиталя - лежали под тем же старым компасом, под который отец всегда клал письма. После чая Татьяна Петровна провела Потапова на могилу отца, за рощу. Туманная луна поднялась уже высоко. В ее свете слабо светились березы, бросали на снег легкие тени. А потом, поздним вечером, Татьяна Петровна, сидя у рояля и осторожно перебирая клавиши, обернулась к Потапову и сказала: - Мне все кажется, что где-то я уже видела вас. - Да, пожалуй, - ответил Потапов.Он посмотрел на нее. Свет свечей падал сбоку, освещал половину ее лица. Потапов встал, прошел по комнате из угла в угол, остановился. - Нет, не могу припомнить, - сказал он глухим голосом. Татьяна Петровна обернулась, испуганно посмотрела на Потапова, но ничего не ответила. Потапову постелили в кабинете на диване, но он не мог уснуть. Каждая минута в этом доме казалась ему драгоценной, и он не хотел терять ее. Он лежал, прислушивался к воровским шагам Архипа, к дребезжанию часов, к шепоту Татьяны Петровны, - она о чем-то говорила с нянькой за закрытой дверью. Потом голоса затихли, нянька ушла, но полоска света под дверью не погасла. Потапов слышал, как шелестят страницы, - Татьяна Петровна должно быть читала. Потапов догадывался: она не ложится, чтобы разбудить его к поезду. Ему хотелось сказать ей, что он тоже не спит, но он не решился окликнуть Татьяну Петровну. В четыре часа Татьяна Петровна тихо открыла дверь и позвала Потапова. Он зашевелился. - Пора, вам надо вставать, - сказала она. - Очень жалко мне вас будить. Татьяна Петровна проводила Потапова на станцию через ночной город. После второго звонка они попрощались. Татьяна Петровна протянула Потапову обе руки, сказала: - Пишите. Мы теперь как родственники. Правда? Потапов ничего не ответил, только кивнул головой. Через несколько дней Татьяна Петровна получила от Потапова письмо с дороги. "Я вспомнил, конечно, где мы встречались, - писал Потапов, - но не хотел говорить вам об этом там, дома. Помните Крым в двадцать седьмом году. Осень. Старые платаны в Ливадийском парке. Меркнущее небо, бледное море. Я шел по тропе в Ореанду. На скамейке около тропы сидела девушка. Ей было, должно быть, лет шестнадцать. Она увидела меня, встала и пошла навстречу. Когда мы поравнялись, я взглянул на нее. Она прошла мимо меня быстро, легко, держа в руке раскрытую книгу. Я остановился, долго смотрел ей вслед. Этой девушкой были Вы. Я не мог ошибиться. Я смотрел Вам вслед и почувствовал тогда, что мимо меня прошла женщина, которая могла бы и разрушить всю мою жизнь и дать мне огромное счастье. Я понял, что могу полюбить эту женщину до полного отречения от себя. Тогда я уже знал, что должен найти Вас, чего бы это ни стоило. Так я думал тогда, но все же не двинулся с места. Почему - не знаю. С тех пор я полюбил Крым и эту тропу, где я видел Вас только мгновение и потерял навсегда. Но жизнь оказалась милостивой ко мне, я встретил Вас. И если все окончится хорошо и Вам понадобится моя жизнь, она, конечно, будет Ваша. Да, я нашел на столе у отца свое распечатанное письмо. Я понял все и могу только благодарить Вас издали". Татьяна Петровна отложила письмо, туманными глазами посмотрела на снежный сад за окном, сказала: - Боже мой, я никогда не была в Крыму! Никогда! Но разве теперь это может иметь хоть какое-нибудь значение. И стоит ли разуверять его?! И себя... Она засмеялась, закрыла глаза ладонью. За окном горел, никак не мог погаснуть неяркий закат. Константин Георгиевич Паустовский, 1943 г.

Выбор. Жила Люба в живописной деревушке, среди ромашковых полей на берегу прозрачной речки, вся природа вокруг дышала красотой, леса пронизанные золотистым солнечным светом, лужайки с изумрудной травой, а извилистые тропинки так и звали прогуляться по ним со своим возлюбленным, цветы так и просились чтобы их подарили прекрасной девушке. Вот только Любу не приглашали на вечерние прогулки, цветы дарили другим и парни не пытались её тайком поцеловать, эта сторона жизни обошла её стороной и так и осталась для неё непознанной тайной. У Любы никого не было кроме деда, тот не смотря на солидный возраст обладал огромной энергией и бодростью, что в пору молодым позавидовать, а так же ужасным склочным и тяжёлым характером, местные предпочитали его избегать, так как общаться с ним было не возможно. Люба единственная кто его терпела, деваться ей было некуда и она находила подход к его деспотичной натуре. Так и жили они особняком, вели огромное хозяйство, в труде проходили дни, Люба была молодой девушкой, как говориться на выданье, но не смотря на хорошее приданное свататься к ней никто не спешил. Она переживала, хоть виду и не показывала. Глядя на своё отражение, горько плакала, широкое лицо, на котором затерялись маленькие глазки, а рот как у лягушки, приземистая, плотная, создана явно для работы, а не для любви. Единственное что украшало её, так это густые тёмные кудри, только какой от них толк, коли остальное так подкачало. А само её имя, Любовь, было ей дано будто в насмешку. Когда по деревне прошёл слух, что Шурка — рябая выходит замуж, Люба начала понимать, наверное на неё не обращают внимания парни не из — за внешности, уж если горбатая рябая и косолапая Шурка кому — то приглянулась... Только спустя годы Люба поняла отчего осталась одна, внешность у неё была самая обычная, просто никто не хотел связываться с её дедом и тем более родниться с ним. Деда не стало когда Любе стукнуло тридцать лет а звание «старой девы,» закрепилось за ней давно. Теперь она стала единственной хозяйкой добротного дома, большого огорода, а так же коровы, свиней и домашней птицы. Все диву давались, как она одна со всем этим управляется, а Любе и в радость был этот труд, не оставалось времени печалиться о своей участи. Но внезапно, один за другим стали появляться женихи. Но Люба понимала, что привлекает их не она сама, а дедово наследство. Может если бы она была моложе, то закрыв глаза поверила бы, но сейчас глаза её были широко раскрыты и она видела корысть движущую кандидатами в мужья. Одиночество тяготило её, нет она не обладала тяжёлым характером своего деда, имелись и приятельницы, люди любили её за спокойный доброжелательный характер, но жила то она одна и не было рядом родного человека. И Люба всё чаще стала задумываться об усыновлении ребёнка. Долго думать не стала и поехала в приют, в первое же своё посещение она увидела мальчика лет пяти, болезненного худого и напуганного, узнав что тот недавно потерял семью, душа её сжалась от боли. Такое же одинокое сердце, как и она и здесь он не останется! В те времена с усыновлением было проще и вскоре маленький Павлуша переехал к Любе. Запуганным и болезненным Пашка оставался не долго, как по волшебству все хвори ушли, Люба отпоила его парным молоком, отогрела нерастраченной материнской любовью. Ребёнка стало не узнать, носился он по округе с местной детворой, открывая всё новые и новые заповедные уголки края, ставшего ему родным. Рвался помогать Любе, хоть та и не заставляла его ничего делать, был благодарен ей за этот новый мир, открывшейся ему, а она целовала его в вихрастую макушку и тоже была благодарна, за всё. Павлуша пошёл в первый класс, когда к одной Любиной приятельнице, приехали многочисленные родственники. Та постоянно бегала к Любе, то за табуреткой, то за тарелками, а потом пригласила её посидеть с ними, Люба согласилась заглянуть на минутку, а в итоге засиделась до ночи, пока за ней не прибежал соскучившийся Павлуша. В ту ночь она не могла уснуть, перед глазами стоял Аркадий, военный на пенсии, который так галантно ухаживал за ней весь вечер. Что — то трепетное зарождалось в груди, рвалось наружу, не давало спать. Она чувствовала его неподдельный интерес к ней, именно к ней, а не к её двору полному скотины. Прогулки с Аркадием стали обычным делом, он бережно водил Любу по извилистым тропинкам, рвал для неё цветы и наконец она испытала сладость первого поцелуя. Люба ходила сама не своя от счастья, она не чувствовала себя больше старой девой, теперь она была женщина, желанная и прекрасная, с прямой спиной и танцующей походкой, с тёмными кудрями и накрашенными губами, которые помнили прикосновение колючих усов Аркадия. Вечер приглушил краски осени, словно накинул на мир тёмную вуаль. Люба и Аркадий сидели на скамейке. На чёрном полотне неба зажигались серебристые искорки звёзд и воздух пропитался предчувствием чего -то, она ощущала это и ждала, сейчас он скажет главные слова... Аркадий несколько раз откашливался и наконец решился: «Любовь Петровна, вы и сами понимаете... , — он вновь откашлялся, — вы видите моё отношение к вам, вообщем мы взрослые мужчина и женщина и я предлагаю вам узаконить наши отношения и жить вместе...» Люба улыбалась, слушая это сбивчатое предложение, скрытая тёмной вуалью вечера. А он продолжал: «Вот только, поймите меня правильно, мальчика вашего Пашу, лучше вернуть в приют, чужие дети нам ни к чему, своих ещё успеваем завести.» Люба сидела как громом поражённая, словно внезапно кто — то окатил её колодезной водой: «Вы предлагаете мне сдать сына, чтобы быть с вами?» — ошарашенно произнесла она. "Ах бросьте, — забеспокоился Аркадий, — все же знают что он не сын вам, а потом появиться свой родной... «Прощайте, — перебила его Люба, — я сына на штаны в доме не поменяю.» «Вы же потом жалеть будете, не рубите с плеча!»- кричал он ей вслед. Серебристые искорки звёзд казались размытыми белыми блюдцами, из — за слёз застилавших её глаза, но она твёрдо знала что жалеть не будет, что ж старая дева, так старая дева, но не предательница... Автор: Анфиса Савина

Аксинья. Свадьбы по осени и на Масленичную неделю играли часто. Молодёжи в окрестных сёлах было много. Частенько женились и вдовые, одному в селе непросто хозяйство содержать, да и зимние вечера коротать лучше не поодиночке. Одиночество особенно остро ощущалась в лютые сибирские морозы. Холодными тёмными ночами, когда за окном диким зверем воет вьюга, всякому хотелось хоть крупицу тепла и живое дыхание рядом. Потому семья почиталась превыше всего, уважение к родителям и друг к другу воспитывалось у людей с малолетства. Свахи искали и сводили подходящую пару, беря за свои труды совершенную малость. Дороже денег было присутствовать почтенной гостьей на свадебном пиру, которой все кланялись, перед которой заискивали и просили помочь найти пару для себя или своих детей. Только для одной девушки не хотели искать женихов. Уж и умоляла свах матушка её, Василиса Пантелеймоновна, и подарки дорогие сулила. Не брались ни в какую. А Аксинье в ту пору семнадцать лет уже доходило, год-другой и перестарок, тогда предел мечтаний разве что вдовец какой или пьянчуга никому не нужный. И девка- то умница, красивая, работящая, да только боялись к ней свататься. И на то была страшная причина – колдун из Заречного. Он на неё глаз положил давно, та совсем ещё малая была. Заприметил на речке, когда ходила она с матерью бельё стирать и запал всем своим чёрным сердцем. Он на другом берегу лозу резал и загляделся на бойкую весёлую девочку лет семи-восьми с русой косичкой и зелёными глазами. Пока мать стирала, Аксинья умудрилась, без особых трудов изловить руками штук десять пескарей на мелководье. Кто рыбачил когда - либо, знает, как не просто поймать и вытащить из воды скользкую трепещущуюся рыбку. А у девочки рыбёшки и не вырывались вовсе, сами в руки шли, будто слово она знала потаённое. Мать тоже подмечала за дочкой странные вещи. Если заболела голова или другое что, то дочке было достаточно, приложить к тому месту руку и сразу же боль уходила. Если никак не могла отелиться корова, чтобы всё шло, как по маслу, ей достаточно было стоять рядом и, поглаживая бок скотины, тихо говорить: - Не бойся, милая, всё будет хорошо. Любимая пёстрая курица, которую Аксинья выходила (её схватил коршун, а девочка увидела и отпугнула большую птицу, та свою добычу бросила, но успела сильно помять, думали, что не выживет), неслась с тех пор по восемь раз в неделю и яйца у неё почти всегда с двумя желтками были. Вот только, когда вылечит кого из домашних девочка, потом с криками по полу катается, голова у неё болит так, что терпеть мочи нет. Приходилось потом бабку Марфу звать, чтобы боль у ребёнка снять. А та ругалась, чтобы не давали девчонке людей лечить: - Она всю их боль на себя берёт, по-другому пока не умеет, а это не шутки, так и помереть может. Дар у неё, да только раньше, чем в двадцать лет пользоваться им нельзя. Силы и опыта поднакопить надобно. Вон зверушек пусть выхаживает пока, от этого вреда нет. Да не болтайте никому про её талант, а то беда будет. С той поры лет десять прошло. Девочка выросла, став красивой девушкой. Только лицо потеряло румянец. Зато зелёными звёздами сверкали глаза, и коса змеёй обвивала тонкий стан. Соседки шутили, что у Василисы все дети из простых, а Аксинья - королевишна. Кожа, дескать, у неё белая, тонкая, такая только у богачек городских бывает, и то не у всех, и не загорает она, как остальные девки, хотя на солнышке в поле времени столько же проводит. Мать отшучивалась: - А я её в детстве не водичкой, как вы своих, а молочком умывала, вот она и выросла, как прынцесса, беленькая! Как Аксинья заневестилась, отбоя от женихов не было. Но тут – то и начали твориться страшные вещи. Кто бы к ней не посватался, через пару дней отказывались. Говорили, что сны плохие видели, беды в доме случались или хуже того по мужскому делу ослабевали напрочь, а один, особо настойчивый, и вовсе не дожил до свадьбы. Вот и стали свахи дом Назаровых стороной обходить. Только приехал как – то к соседям в гости племянник из города, увидел Аксинью, и твёрдо так сказал – женюсь. Родственники парня отговаривать бросились, мол, не лезь, сгубишь себя. Рассказали про всё, что произошло с теми, кто решился к Аксинье посвататься. Но он не слушал, уехал домой, а осенью вернулся со сватами. Игнат спросил дочку, согласна ли она, а та взглянула на жениха и, потупив взор, кивнула. Понравился. Парень – то видный был: высокий, косая сажень в плечах, кудри золотистые, пронзительный уверенный взгляд. На том и порешили. Венчание назначили в пору, как снег на зиму окончательно ляжет. Чтобы скотину забить к свадьбе (мясо зимой морозили и туши подвешивали чаще всего на холодном чердаке, больше было негде, а если кололи ближе к весне, то приходилось его солить и вялить, по-другому не сохранить), и чтобы до города молодым на санях доехать можно было. Только уж научил жениха кто или сам не глупый оказался, а отправился парень к бабке Марфе в гости. Зашёл, поклонился с порога в пояс, и стал её на свадьбу звать: - Приходи, Марфа Ивановна, не откажи. Почётным гостем будешь. Потом поставил на стол три бутылки казённой водки и отрез плисовый (ткань такая наподобие бархата) ей подал. - Неспроста ты ко мне пришёл, милок. Я про то ведаю. Ждала тебя. Что, шибко страшно, поди? Ведь знаешь про всё? - Знаю, оттого и прошу, не дай девке в перестарках засидеться, хорошая она, люба мне. - Ну, коли люба, то помогу. Слушай внимательно и запоминай. Повторять не стану. Ошибёшься – всех погубишь. Отправишься к себе в город обратно, с собой возьми крупы перловой и, как будешь выезжать за околицу, брось широким размахом, будто поле сеешь, да скажи, что это от бабки Марфы привет. А потом погоняй, не оглядываясь. - А это зачем? - Давай, касатик, сразу уговоримся, что я скажу – выполняешь в точности и вопросов не задаёшь. А то быстро отказную тебе пропишу. Живым вернуться к невесте хочешь – выполняй. Когда обратно поедешь, то возьми любую верёвку, вручную кручёную, и разрежь ножом на четыре части, при этом такие слова говори: «Как я верёвку режу, так все путы разрезаю». На каждую ногу коням потом по одной привяжи. Сколько коней в свадебном поезде будет, столько и сделай. В деревню въезжать станешь, опять крупу брось, только на этот раз просо, оно помельче, так надёжнее будет, и про привет мой не забудь упомянуть. Приедешь, сразу не к невесте, а ко мне заезжай. Остальное – не твоя забота. Гулять на свадьбе не стану, а до алтаря вас провожу. После уже не страшно будет, как повенчаетесь-то. Старуха встала с большого сундука, на котором сидела, который служил ей скамейкой днём и кроватью ночью, приподняла немного крышку, и сунула руку внутрь. Что – то достала, обтерев подолом, подала парню. - Возьми эти два колечка. Одно Аксинья пусть до венчания на мизинце носит, а другое себе на тот же палец надень, да, как поженитесь, вернуть не забудь. И ещё дома, и у себя, и у невесты, соль под крыльцо посыпь, и на входе в стайки тоже, а скажешь вот что: - Доброму да светлому ход открыт, а кто со злом чёрным придёт, тому пятки присолю. Теперь иди. Парень, поклонившись, вышел. А старуха долго смотрела ему в след, качая головой, и приговаривала: - Ох и непростое же ты дело затеял. Зареченский колдун не первый век живёт, по умениям ровня мне, а может и посильнее будет. Справиться сможем, если только невеста твоя нам поможет. Ох, лишь бы ты ей люб был, паря, а то ведь сгинем, не за понюх табака сгинем. Время быстро идёт. Пришла и зима, а с ней назначенный день венчания. Жених приехал с друзьями да роднёй почти к полудню. Погода стояла солнечная, лёгкий морозец пощипывал щёки. Поезд свадебный не маленький, аж в четыре тройки. Парень всё, как бабка Марфа велела, сделал, просо с приговором рассыпал и за ней заехал. Свои все предупреждены были, потому молча ждали, когда будет сказано отправляться дальше. Бабка, перво-наперво, обошла все сани, что-то бормоча. Потом срезала с гривы каждого коня по небольшой пряди и сожгла прямо на ладошке, а пепел в воск закатала и в карман к себе положила, сколько коней – столько и шариков из воска вышло. Взяла с собой корзину с петухом красной масти, крупу, соль и ещё что – то в узелке. Поехали выкупать невесту. Всё шло по обряду. Песни пели, подружки и дружки шутили, денежки сыпали, мёд пили. Аксинья - красавица, жених не налюбуется, друзья его головами одобрительно кивают, мол, не приврал приятель, когда хвалился невестой. Пока во дворе были, всё шло хорошо. Но вот пришло время ехать в церковь. Невесту снарядили в путь, к поезду жениха добавились ещё пара саней: с роднёй и с приданым. Бабка Марфа сказала всё на сани сложить сразу, чтобы с венчания ехать прямо в дом к жениху, не возвращаясь. Упряжки, что добавились, старуха тоже обошла по кругу с заговором, и такие же шарики восковые с пеплом сделала. Ехать не особо далеко, в соседнее село. Там церковь одна на несколько деревень. Стали со двора отправляться, а за воротами чужая собака чёрная крутится, лошадям проехать не даёт. Всё норовит подпрыгнуть и жениха за ногу укусить. Бабка сыпнула солью на спину той собаке, от шерсти дым пошёл, а псина завизжала, закрутилась волчком, будто её кипятком ошпарили, и рванула в лес. - Ну, вот и началось, ребятушки. Теперь держитесь. Быстро по саням и в путь. Засветло доехать надо бы. - Бабка Марфа, ты, что такое говоришь? – удивилась Василиса, матушка невестина. Добираться меньше часа, и то, если шагом, а ведь ещё и обеда нет - Сама смотри. Объяснять некогда. Время дорого,- буркнула старуха в ответ. Она указала рукой на небо. Из-за речки шли в сторону села тёмные тяжёлые тучи. Как будто грозовые летом, да только чернее и страшнее. Все быстренько уселись в сани и помчались в сторону церкви. Мгла гналась по пятам. На выезде из деревни налетели вороны, и стали клевать седоков куда придётся. Марфа бросила на землю крупу и крикнула: - Сколько у вас перьев, столько там зёрен, соберите да сравните. Птицы тут же отстали. А вокруг становилось всё темнее и темнее. Когда проезжали около леса, оттуда выскочила стая волков, штук тридцать не меньше. Таких огромных стай в этих краях никогда не было. Все звери крупные, будто на подбор. Кони захрипели и встали, как ехать, когда им дорогу преградили. И тут бабка Марфа не сплоховала. Достала из кармана шарики из воска, что-то над ними пошептала и кинула с размаху на дорогу, а после твёрдым голосом произнесла: - Поднимайтесь кони восковые, отведите злые взгляды звериные. Тут же из шариков сделались кони, один в один, как те, что в повозки запряжены. Если бы кто из седоков не знал, откуда они взялись, то и не поняли бы, что не настоящие. Мороковые животные с громким ржанием понеслись наперерез волкам, уводя их за собой в лес. Погода совсем испортилась. Завьюжило. Небо стало тёмным, как ночью. Испуганные люди уже начали переговариваться, что может лучше вернуться, пока совсем дорогу не потеряли. Жених с невестой сидят, от страха друг к другу прижались. Вот тут пригодился, сидящий до поры в корзинке, красный петух. Его Марфа вытащила со словами: - Прогони, птица солнечная, ночь тёмную. Дай нам просвету, от мглы продыху. Петух заорал во всё горло, как привык делать по утрам. Видать день и ночь перепутал, кто ж до обеда полночь – то ожидал. Темнота совсем не отступила, но из непроглядной сделалась немного прозрачнее, будто в чернила воду добавили. Ночь превратилась в вечер. Петуха бабка обратно в корзинку отправила. Дорогу стало видно. Оказалось, что почти приехали, вон она церковь – то, рукой подать. Осталось по мосточку пересечь небольшую речушку, что в Иню впадает, а потом через луг, напрямки. Только, вдруг, вновь встали кони, как вкопанные. Мост преградил сам зареченский колдун. Борода по ветру развивается, глаза колючие, злые. Видно, что не по нутру ему эта свадьба. Не проехать. Тогда уже сама Марфа поднялась в санях во весь рост. Вроде старуха согнутая была, а тут выпрямилась, как девка статная, даже в лице поменялась, суровая стала, сразу видно – не шутит. - Что ж ты старик на печке не сидишь? Уйди с моста, дай свадебному поезду проехать, добром прошу. - А ты мне, Марфа, не указ. Моя Аксинья будет. Остальные, коли жить хотят, пусть по домам едут. - Не бывать по-твоему. Молодые любы друг другу. Освободи дорогу. - Что же, давай силой мериться. Доставай своего красного петуха, пусть с моим поборется. Победит твой - пропущу, а если мой - вам всем конец, а девка трофеем станет. Все в санях замерли, слова вымолвить боятся. А тем временем колдун выпустил на мост большого чёрного петуха. Где он его взял никто не понял, в руках у него до того ничего не было. - Выбора у меня всё равно нет, знаю, иначе ты никогда не оставишь девчонку в покое,- спокойно ответила Марфа, доставая из корзины своего красного петуха. Посыпала его травой из узелка, пробормотала что-то и на мост выпустила. Сцепились две птицы на смерть. Только перья полетели. Долбанёт чёрный петух красного, а у Марфы бровь рассечена, кровь по лицу ручьём. И наоборот, когда нападает красный, то у колдуна раны случаются. Чёрный оказался крепче, почти поборол красного. Вот тут то и понадобилась помощь Аксиньи. Она руки к Марфе приложила, а петушок красный целёхонек – здоровёхонек сделался, и снова бросился на чёрного. Почти час противник Марфиной птицы не сдавался, а потом повалился без сил и исчез. Колдун тоже пропал, будто в воздухе растворился. Так и проехали. А уж после венчания, когда из церкви вышли, снова стал день солнечный. Дала старуха всем, кроме молодых, медовухи, что в своей корзинке припасла, выпить. Они и позабыли, что сегодня с утра было. Вернули новобрачные бабке Марфе кольца, что она им как оберег давала, поклонились низко и отправились дальше свадьбу гулять. Её звали поехать с ними или хоть до дому предлагали подвести, но она только усмехнулась: - Спасибо Аксинье, я теперь и сама быстро дойду. У неё силушки и не убыло, а у меня много прибыло. Езжайте, не беспокойтесь. Всё у вас теперь будет хорошо.