К 100-ЛЕТИЮ СО ДНЯ РОЖДЕНИЯ М.

С.ПОЛОВИНКИНОЙ
Сегодня – большой православный праздник - День Казанской иконы Божией Матери. Мать часто вспоминала «Казанскую» по осени, поскольку в её родной деревне этот праздник был престольным. И в этот день я закончил еще одну главу, в которой вспоминаю о матери.
5.
В то время, пока я рос в родительском окружении, во мне формировались привычки. А привычки – это спутники жизни, которые пронизывают весь наш быт. Это – проявление нашего повседневного отношения к другим людям, к порученному делу, к самому себе. И складываются привычки постепенно, незаметно, осторожно. Чаще всего под чутким вниманием родителей, даже если ребенок совсем и не замечает какого-то целенаправленного плана со стороны отца и матери. Ведь им, взрослым, тоже было непросто. Дом, семья – это хорошо. Так они ж никуда не денутся. А улица и друзья – тянут всегда и тут, как раз, всегда было интересно. Вот и приходилось выбирать.
Раннее школьное утро ребенка, который не хочет просыпаться. Отец несколько раз ненавязчиво тормошит сына. А в это время в комнате уже топится печка-голландка, потрескивая березовыми полешками, об успехах тружеников страны негромко вещает со стены абонентский приёмник, получая питание из местной радиосети. Так нравилось, когда в лютые январские морозы, ранним утром, отец подходил к этому приёмнику, чтобы прослушать объявление темниковского диктора о погодных катаклизмах.
- Сегодня тридцать градусов, - произносил он, а я, не открывая глаз, ждал главную новость. – С первого по десятый - не учатся! – И сердце моё наполнялось целебным бальзамом покоя.
Родители всё равно уходили на работу. Надо же зарплату отрабатывать. А дети нежились в постельках. Мне-то недалеко было идти. Перебежал через дорогу – и в школе. А вот каково было мальчишкам и девчонкам из Агеева или Алкаева? Обморозиться можно, шагая по 3-4 километра по колючей стуже за знаниями.
Отец делал утреннюю зарядку. Махал руками по сторонам, дышал в ритм движениям, приседал, не торопясь. Он бывал в санаториях, где доктора, между процедурами, говорили много полезных советов: как правильно питаться, как стабилизировать давление, как не перегружать сердце. Много полезного могут наговорить. А вот писать они не умеют. Когда родителям приходили открытки от знакомых врачей – почерк на них был скверный. Как на рецептах. Читать было невозможно. Хотя… что могли бы написать на поздравительной открытке такого, чтобы это надо было прочитать обязательно? Одно и то же: счастья, добра, мира и здоровья. Всё! Если открытка была большая – с разворотом – добавляли красноречивые эпитеты. Так я считал в детстве.
Мама на кухне шумела горячими конфорками на плите, двигала кастрюльки с готовившейся едой, заваривала на целый день грузинский чай. И я знал, что в любом случае надо будет завтракать. «От нашей мамы ещё никто голодным не уходил», - часто повторял этот рефрен отец, когда вставал вопрос «Есть или не есть?» И мама сформировала во мне полезную привычку: не уходить из дома без завтрака. Это правило из детства я пронёс через студенческую жизнь, через командировки, через праздничные утренники и не самые лучшие моменты жизни. Про армию я молчу: там ели всё и вся, особенно в учебке.
Меню всегда было разнообразным. Родители сходились во мнении, что пища должна быть простой в приготовлении, вкусной и, по возможности, правильно бы усваивалась организмом. Мама в качестве поварихи берегла здоровье отца и детей. Каши – самые разные, молочные продукты – обязательно, капуста, репа, редька, картошка, огурцы и помидоры, мясо и рыба. Рыба, помнится, зимой лежала в холодных сенях в виде замороженного пласта. Стоила копейки – минтай, хек, скумбрия. Красной – не было. А мойвой, вообще, кормили кошку.
По воскресеньям, в 9.15, радиоточка на стене стараниями неизвестных трубачей выдавала бодрую мелодию «С добрым утром, с добрым утром!», а бархатный голос Марка Бернеса сулил самые радужные перспективы на выходной: «…и с хоро- шим днём!» Та-да-да. Пам-пам!
- Коля! – призывала мама из кухни. – Пойдём блины есть, пока горячие!
Блины я не очень любил. Но сама процедура мне нравилась. В печи полыхали поленца, освещая пламенем покатые своды и чугунок обтекаемых форм, в котором готовились наваристые щи. На небольшом таганке стояла толстостенная сковорода, а на ней горячее солнышко, на котором появлялись коричневые пятна. Потом мать доставала сковородником толстую сковороду и стряхивала ароматный блин в стопку, а на него, сверху – ломоть сливочного масла, щедро отрезанного от большого, похожего на дыню, куска.
- Осторожней! Он огнянный! – Мама не хотела, чтоб я обжигался, хватая верхний блин. А мне всегда хотелось именно верхний, тот, который еще сохранял хрустящий краешек.
На черных железных листах своей очереди ждали сложенные рядками белые лодочки теста с разнообразной начинкой внутри. Это были будущие пирожки, так похожие на мамины ладошки. А ещё мать выпекала одну-две ковриги хлеба на закваске, который ели потом всю неделю. Без ума был от печёных яиц. Скорлупа покрывалась блестками, а мой нелюбимый белок приобретал кофейный цвет и в сочетании с желтком, кусочком черного хлеба и крупинками соли создавали в итоге волшебный вкус. Казалось, я мог бы съесть за раз пять или семь яиц. Но так хотелось растянуть удовольствие и потаскивать яйца по одному в течение всего воскресного дня, оставив парочку штук ещё и на понедельник. Так было в моём детстве.
Мама приучала меня пить парное молоко. Говорила, что это вкусно и полезно. Практическую пользу этого напитка я проверить сразу не мог, а вот вкус молока мне точно не нравился. Я его не любил, и не полюбил. Я к нему привык.
- Коля! – звала меня мать после вечерней дойки, отрывая от игр с друзьями. Я знал, что не просто так она зовёт меня. Либо домой решила загнать, либо молока вынесла – прямо на улицу, к воротам.
Я подбегал, в который раз корча физиономию и говоря, что «я не хочу» или «ну можно я сегодня не буду», но весомый аргумент матери заставлял меня брать в руки бокал и пить ещё тепленькое… пойло.
- Не выпьешь – загоню домой! – спокойно говорила она. И я начинал считать глотки, одновременно читая надпись на бокальчике «Женишок – не грибок. В лесу – не родится». Мне кажется, что именно тогда, в моём молочном детстве я научился читать текст, расположенный вверх ногами. – Вот молодец! – радовалась мама. - Сильным будешь и здоровым.
Она скрывалась за воротами, а мне поскорее хотелось заесть вкус этого парного молока какой-нибудь конфеткой. Или корочкой подсоленной черняжки, обильно натертой чесноком. Но то, что молоко полезно я запомнил, и, став студентом, вместе с однокурсниками покупал его в магазине. В неуклюжих бутылках с широким горлышком, закупоренных пробкой из тонкой алюмиеивой фольги. Магазинное молоко было пить приятнее. Особенно с батоном. Особенно с голодухи.
К
огда дом опустел, и мама стала жить одна, то стол стал скромнее, но Consuetudo est altera natura, что в переводе с мертвого латинского означает: привычка – вторая натура. Каши да блины были, в погребе – огурчики холодного посола под капроновой крышечкой, картошечка, и - как правило, раз в неделю, мои любимые котлетки. Без пригарок, на пару. И когда я приезжал в выходные дни к своей старенькой маме, которой был обязан жизнью, то она первым делом усаживала меня за стол, будто опасалась, что я и сам не поем, а никто меня без неё не накормит…
Так все мамы делают. Готовы кормить своих детей. Угождать им с первых минут их непредсказуемой жизни, когда живое тельце, не раскрыв глазок своих маленьких, начинает кричать так, словно сожалеет факту своего появления на свет. Потом аппетит только растёт, а мама радуется этому: ребенок – надежда и опора в будущем. Дети растут, а родители стареют. На кого ж можно положиться? На соседей? Так они в таком же возрасте. Вот и усаживают за стол мамы своих деток при первом же их появлении после долгой разлуки.
Когда я стал студентом, родители продали корову, и мама еще долго упоминала её имя в разговорах. Оставались поросята, которые постоянно возились в тесном хлевушке под сараем. Каждое лето на колхозном току, после того, как закрома родины были наполнены, пайщикам раздавали зерно, шедшее на корм скоту. Матери это зерно помогали привезти местные мужики, которые работали в колхозе на лошадях. Грузили плотные мешки в телегу, предварительно взвесив их на весах, стоявших возле пшеничных холмов. В восьмидесятые годы по селу ещё не гоняли на мотоблоках с прицепами, поэтому запряженные в телегу, а зимой - в сани, гладкие лошадки были не редкостью. Гужевой транспорт в Акселе – обычное дело для тех лет.
Помимо сада-огорода, который расцветал под окнами, был еще загон. Так называли земельные участки, которые выделялись жителям села за пределами своего домашнего хозяйства. Наш участок находился в конце улицы, рядом с колхозной МТФ (молочно-товарной фермой), напротив дома Фроликовых. Земли там было соток двенадцать. Или чуть больше. Рядом, шагах в ста от кромки пашни, функционировал колодец.
Мать не всегда дожидалась меня. Понимала, что студент всегда занят. Поэтому она могла сама –ведёрко за ведерком – доставать семенную картошку из подпола, подготавливая заранее семена. Отец помогал как мог, заодно решая организационные вопросы (про лошадку с сохой) через колхозное начальство. Без помощников обойтись было нельзя.
Весенний посев, как и осенний сбор картофеля, происходил в выходные дни. Я приезжал, с удовольствием тягая мешки со «вторым хлебом». Всегда хотелось помогать родителям. Правда, не всегда получалось. За мамой было нелегко угнаться в сборе картошки. Борозды распахивались через одну, и труженица устремлялась вперед со своим ведром настолько быстро, что впору было её придерживать. Надо было сделать всё побыстрее, чтобы «хозяин лошади» успел распахать остальную часть огорода.
- Я работы не боюсь, - часто повторяла она. И была примером для своих детей и своих учеников.
А летом этот большой огород оставался на её плечах. Она мотыжила под палящим солнцем, поднимала борозды длинных грядок, обирала с ботвы колорадских жуков. Мне было некогда. В первое же студенческое лето призвали в армию, а по возвращению со службы наступила пора стройотрядов и сельхозотрядов. Не всегда получалось помочь. В девяностые было попроще, поскольку из Саранска я переехал на ПМЖ в Темников. И, даже, приобрёл подержанный «Москвич», на котором мог прилететь на помощь в любой день.
А еще отец и мать отучали меня лгать родителям. Помню, как мама защищала меня от папы. Вернее, защитила, поскольку подобный случай был единственным в жизни нашей семьи. Дело было так. Мы с друзьями – Мишкой и Васькой – курили в подвале заброшенного дома в конце улицы. Тогда на каждом углу не говорили о вреде курения, не писали в титрах фильмов. Ни отцу, ни матери не были присущи вредные привычки. Но многие мои старшие товарищи уже ставили пробовали покуривать. Я уже учился в третьем, выпускном классе начальной школы, и чтобы не быть «белой вороной» и слабаком в лице друганов, решил попробовать. П
Покурили, зажевали конфетками, и я пошёл домой. Была поздняя осень, и в темноте я не заметил маму, которая шла с ведрами и коромыслом за водой в уличную колонку. (Земляки знают, это недалеко от Клейменовых, напротив бывшего домика Кулайши).
- Ты где так долго ходишь? – строго спросила мать. Эх, если бы я разглядел её раньше в этой темноте, то ничего бы и не было… - А ну-ка, дыхни…
Моё сердечко, спокойное до этих слов, стало прыгать так, словно я начал играть мячиком, набивая ударами в пол: «Я знаю пять девочек: Маша-раз,Таня-два…»
- Ты курил? – было темно и я не смотрел в глаза матери. Темно было, да и испугался я.
И я тогда выдал фразу про то, как меня встретил какой-то парень с сигаретой, который, схватив меня за шкирку и заставил курнуть под угрозой «дать в лоб» в противном случае. Я сказал, что это был незнакомый парень, похожий на татарина, поскольку говорил с акцентом. Мать замолчала. Я подумал, что она поверила мне. Она сделала вид, что мне поверила. Но придя домой, сказала мужу.
Отец сделал ужасное лицо, обвинив меня во лжи. И решил меня наказать. Как отцы могут выпороть своих сыночков я знал до этого времени только из рассказов пострадавших друзей. Но я не думал, что мой любимый папа на это способен.
Одной рукой отец спустил с меня штаны, оголив ещё не согревшийся от уличного холода объект наказания. В другой руке, неизвестно откуда, оказался широкий офицерский ремень.
Я не помню слов, которые произносил отец. Я завопил ещё до процесса отцовской порки, поскольку голова моя была зажата между его коленями. Я видел только мамины ноги, которые беспокойно бегали вокруг нашей с отцом парочки. Мама кричала: «Федя! Прекрати! Что ты делаешь! Перестань!» Она вопила так, что я испугался – а вдруг отец меня убъет… Моя голова вырвалась из тисков и увидел, что он замахнулся ремнём на любимую и любящую жену. Не ударил. А она плакала ещё какое-то время и успокаивала меня, рыдающего в подушку в натопленной комнате.
Тот день я запомнил. Это был единственный случай, когда родители поссорились. Из-за кого? Из-за меня. Из-за моего обмана. И виноват в этом был я. А широкий офицерский ремень, прошитый коричневыми нитками, висел потом в коридоре - на гвозде, много лет без дела, каждый раз напоминая мне одну и ту же мысль: «Обманывать родителей – нельзя!».
(Окончание будет).